| К
Lehrer'у |
Русская литература: "самоубийное
иллокутивство"?
Кто рыбка, кто рыбак, -
подумал я, -
мы все клюем на золотой крючок:
На песни о любви,
на прозу ни о чем…
Приманкой нас так трудно удивить.
"Я верю ей" А. Кортнев
В критике последнего десятилетия весьма часто можно встретить утверждение, что
главной бедой, недостатком или грехом классической русской литературы является
ее стремление не быть "просто литературой", но обязательно как-то
воздействовать на читателя, на его жизнь, не ограничиваясь сферой эстетической
игры. Если воспользоваться терминологией теории речевых актов, с точки зрения
этих критиков, литература должна ограничиваться чистым локутивным актом, то
есть самим актом говорения, но никогда не становиться еще и иллокутивным актом,
то есть действием, совершаемым при помощи говорения, вроде просьбы, сообщения,
приказа и т.д.
Зеркальным близнецом этой мысли можно считать и столь же частое утверждение,
что "стремление к иллокутивности" составляет как раз отличительную
особенность, заслугу и наилучшую традицию русской литературы, в отличие от вырождающихся
литератур Запада. Как можно видеть, изменились лишь знаки - с минуса на плюс,
- тогда как структура мысли осталась той же самой. Само
поведение критиков, обсуждающих данный вопрос, при этом более всего напоминает
поведение учеников в тот момент, когда учитель покинул класс: кто-то радуется,
что урока (точно, точно!) не будет, а кто-то шикает, подозревая, что учитель
вот-вот вернется.
Но давайте попробуем разобраться, так ли уж ограничен выбор альтернатив в решении
этого вопроса. И прежде всего попытаемся понять, какие же именно "иллокутивные
акты" вменяются в вину\заслугу русской литературе.
По большому счету их два. Первый - сообщение новой информации, то, что называлось
когда-то "познавательной функцией литературы". Справедливости ради
надо отметить, что сегодня этот аспект литературного текста обсуждается все
меньше, так что мы можем признать успехи "локутивистской пропаганды"
в этой сфере; однако еще в начале 90-х один убежденный иллокутивист называл
"Гамлета" и "Преступление и наказание" "крепкими боевичками",
которые должны были сообщить некие идеи, спрятав их за "крутым экшеном".
В целом следы споров о "когнитивности художественного текста" сохраняются
теперь только в критике, обслуживающей такое ответвление литературы, как фантастика.
Основной спор в "мейнстриме" разворачивается вокруг второго "иллокутивного
акта": "воспитания чувств", преимущественно добрых. Все сходятся
на том, что классическая русская литература, как теперь говорят, "была
повернута" на идее воспитания читателя, стремилась дать ему позитивные
образцы поведения и мышления и отвратить от тех, которые почитала негативными;
одни полагают, что это делало литературу плохой, другие - наоборот, хорошей.
Ну что же, попробуем разобраться в обоснованности этих убеждений. Начнем с утверждения,
что литература (не) должна сообщать новую информацию, исследовать действительность
или "отражать ее в художественных образах". Последняя формулировка
возвращает нас во времена не столь отдаленные, поскольку заимствована из советских
учебников литературоведения; и отторжение, которое она вызывала, на сегодняшний
день улеглось не случайно: как только эта формула перестала быть обязательной,
она перестала быть и привлекательным объектом для атаки.
Дело в том, что она отражает не столько определенную идеологическую догму советского
общества, сколько общую тенденцию развития европейской литературы, по крайней
мере, Нового времени. Фактически каждое новое литературное направление приходило
с лозунгом расширения принадлежащей литературе территории: новых авторов неизменно
не удовлетворяла ограниченность числа фактов реальности, которые могли быть
предметом изображения в литературе предшествующего периода. Литературу расширяли
за счет "художественного исследования" простого человека, народа,
истории, гения, души, классовой борьбы, подсознания, "невыразимого",
секса, техники, шизофрении, женщины, наркотиков, мифологии, литературы… Так
что ничего специфически русского в данном случае нет. Избавиться же от этой
функции литература сможет только тогда, когда вновь свяжет себя с ритуалом,
из которого она когда-то вышла, как это произошло в советском обществе (ведь
информативность официальной литературы, ритуальной литературы "к праздникам"
и "по поводу", как раз и свелась к неизбежному минимуму), то есть
когда вновь возродится литература канона, эстетика канона. Поскольку сегодня
эта эстетика активнее всего эксплуатируется в низовых жанрах, "массовой"
литературе, вполне логично, что дискуссия о познавательных функциях разворачивается
преимущественно на этом материале, не затрагивая "основной поток".
В нем же нынешнюю бесперспективность "неинформативной" литературы
обличает преобладающий успех "человеческих документов", или, как теперь
говорят, "нон-фикшн".
Чуть более сложная ситуация - с воспитательной функцией литературы. Здесь мы
также могли бы сослаться на Европу, однако в таком случае рискуем получить от
"локутивистов" возражение, что высокая литература служила там воспитательным
целям в XVII - XIX веках, а в двадцатом веке все не так; мы же лишь проходим,
с известным опозданием, их дорогой.
Действительно, отвержение воспитательной функции литературы и на Западе, и у
нас связано во многом с торжеством имморализма. При этом, когда мы говорим об
имморализме, мы не имеем в виду сегодняшний "разгул насилия", то есть
тот общественный порядок, который сложился в результате приватизации насилия,
происшедшей после того, как государство ослабило свои позиции в сфере организованного
насилия, как и во многих других сферах общественной жизни. Речь идет об определенном
складе убеждений и образе жизни, состоящем в отрицании всех или большей части
моральных регуляторов, используемых обществом; при этом активность, с которой
пропагандируется этот образ жизни, свидетельствует о том, что эти регуляторы
еще в значительной мере владеют самими пропагандистами "нездорового образа
жизни".
Как на Западе, так и в России имморализм служит в основном делу эмансипации
определенных социальных групп, прежде всего молодежи. Скорее всего нам придется
наблюдать процесс, происходивший в истории уже не один раз: если социальной
группе удастся оформиться, то, пройдя через примерно десятилетний период активного
экспериментирования, она выработает свои собственные формы и нормы поведения,
возможно, еще более жесткие, чем отвергнутые ими; если же такого оформления
не произойдет и все сведется еще к тройке-пятерке "Братьев" или "Сестер",
"Романов" и "Норм", рано или поздно представители несостоявшейся
группы разойдутся по другим группам, возможно, до следующей возможности собраться
и заявить о себе.
В любом случае представители имморалистской литературы отвергают на самом деле
не воспитательную функцию литературы, а содержание, передаваемое литературой
"отцов", те нормы, которые она содержит, но никак не саму возможность
передавать при помощи художественного текста образцы поведения. Напротив - именно
активной передачей таких образцов они и занимаются.
Но есть и еще одна группа писателей, критиков и читателей, убежденная в отсутствии
у литературы "общественной функции" в принципе, полагающая литературу
частным делом немногих избранных, живущих своими ладьями из слоновой кости и
мерящих жизнь изящными ходами, рокировками и разменами фигур. Указывать им на
наличие и у них солидной литературной традиции бессмысленно: они ее знают получше
всякого и в продолжении этой традиции как раз и видят смысл своего существования.
Парадокс в том, что для этих людей литература несет "общественную функцию",
как ни для кого другого, поскольку она служит чуть ли не единственной основой
для существования этой социальной группы людей, по европейской традиции называемых
интеллектуалами. Тот же факт, что литература в данном случае обращена не вовне,
в "большое общество", а внутрь, никакой особой редкости для истории
не представляет и художественную литературу общественного значения не лишает:
те же социообразующие функции выполняли Евангелия для ранних христиан или "Диагностика
кармы" для нынешних психоэнергетиков.
Так что все попытки идеологически обосновать "иллокутивную специфичность"
классической русской литературы обречены на провал либо в части, посвященной
"иллокутивности", либо в части, посвященной специфичности.
И все же если вопрос о "самоубийном vs.спасительном иллокутивстве"
дискутируется, значит, это кому-нибудь нужно. Кому?
У нас есть только один представляющийся нам правдоподобным ответ на этот вопрос.
Эти споры - отражение той неустойчивости, неуверенности, которая захватила все
еще литературоцентричное сознание русской интеллигенции. Кризис общества поставил
ее перед вопросом, как строить свое собственное существование в этом обществе,
и в дискуссиях перебираются возможные варианты ответа.
Не собираясь высказываться по существу этого вопроса, считаем все же возможным
сделать одно формальное замечание относительно вопроса-"оболочки",
вопроса о функциях литературы. Как нам кажется, позиция разумного зрелого человека
состоит в том, чтобы признавать неизбежное, в частности, неизбежную социальность
литературы; лучше осознавать владеющие тобой детерминации, чем отдаваться им
неосознанно. Индивидуальные проекты "чистой литературы" могут быть
весьма успешными, но почти наверняка их успешность будет куплена ценой непоследовательности.
Что же касается идеала "свободного художника", не зависящего ни от
кого и живущего только ради искусства, то, кажется, фигура действительно свободного
художника, вооруженного всеми достижениями искусства и имеющего прямой доступ
к публике, как ничто в мире подходит для сравнения с обезьяной, вооруженной
гранатой. Вспомним, как часто действительно лучшие и талантливейшие писатели
не могли справиться с собственной жизнью - и подумаем, что было бы, если бы
мы полностью доверили им наши.
Впрочем, идеал свободного художника, разумеется, утопичен; он актуализируется,
когда новая группа людей пытается освободиться от давления социума, и забывается,
когда это наконец происходит (то есть когда эта группа обретает достаточно сил,
чтобы самой участвовать в этом давлении), становясь уделом маргиналов - лучших
или худших членов общества. Во всяком случае, очевидно, что литература не могла
бы существовать, если бы общество не уделяло этому странному занятию довольно
значительные ресурсы, прежде всего человеческие.
В самом деле, если бы дело обстояло так, как привыкли рисовать романтики, и
литературный, как и любой другой, гений появлялся случайным образом "раз
в сто лет" по таинственным законам природы, мы имели бы картину нормального
распределения гениев по странам и эпохам; однако на самом деле мы знаем, что
гении ходят стаями, что афинская драматургия, римская поэзия, итальянская литература,
елизаветинская драматургия, русская литература создавались двумя-четырьмя поколениями,
после чего наступал своеобразный отлив. Единственным объяснением этому кажется
нам то, что рождение новой литературы, все эти золотые и серебряные века, начинается
в тот момент, когда самые способные члены этого общества почему-то вдруг решают,
что надо не зарабатывать деньги, воевать, заниматься научными исследованиями
или посвящать себя другим не менее почтенным занятиям, а писать. Причем эти
люди могут обладать особыми способностями, облегчающими это занятие и действительно
зависящими от природы, но могут ими и не обладать, обходясь своей общей одаренностью.
Возникает вопрос - но что же такого привлекательного в литературе? Что заставляет
множество умных и энергичных людей посвящать свое время этому странному занятию?
Одним из ответов является то, что литература (и искусство вообще) - одна из
самых фиксированных областей человеческой коммуникации. Что это значит?
Общеизвестно разделение речи на книжную и разговорную. На этом разделении основаны
стилистики, это разделение кажется таким очевидным… что до сих пор непонятно,
на чем же основано само это разделение. То есть оно есть, оно очевидно, но вот
почему оно есть - пока еще вопрос.
Нам кажется, что это разделение отражает другое, более универсальное противопоставление:
противопоставление фиксированной и нефиксированной речи. В чем оно состоит?
Одним из определений фиксированной речи может стать такое: это речь, которая
может быть воспроизведена и которая предназначается для воспроизведения. Дело
в том, что в любом человеческом сообществе существуют тексты, которые используются
многократно. Сохранность таких текстов и обеспечивают создаваемые этим обществом
средства фиксации текстов. По сути фиксированным текстом мы называем такой текст,
который получил отражение в некоторой материальной матрице, позволяющей произвести
новый текст, который в ряде существенных моментов будет идентичен первоначально
фиксированному тексту. При этом материальность матрицы не предполагает обязательного
использования камня, кожи или бумаги - это могут быть и клетки человеческого
мозга, проще говоря, человеческая память. Вообще запоминание - видимо, древнейшая
форма фиксации текстов.
Разумеется, фиксации подлежат далеко не все функционирующие в обществе тексты,
но только наиболее ценные. Высокий уровень доходов может позволить обществу
тратить время на фиксацию менее значимых текстов, но сфера их распространения
неизбежно будет уже, чем у более ценных (имеется в виду ценность именно для
общества).
Какие же тексты фиксируются обществом? Очевидно, прежде всего социальные регулятивы
- нормы, законы, заповеди. Они становятся основой официальной речи. Во-вторых,
информация об окружающем мире, принятая обществом за истинную или хотя бы достаточную.
Здесь берет начало наука. Способы взаимодействия со сверхъестественными существами
отражаются в религиозных текстах. Отражение всех этих данных в дидактических
целях порождает педагогические тексты. Наконец, сохранение текстов, обладающих
наибольшим эмоциональным воздействием, становится началом художественной литературы.
Впрочем, вводя все эти разделения внутри массива первоначально фиксированных
текстов, мы, разумеется, слишком модернизируем получаемую картину, исходя из
списка действующих сегодня функциональных дискурсов, тогда как при зарождении
культуры (а культуры без фиксации не бывает) все они входили в некоторое синкретическое
единство, называемое нами сегодня мифологией. И все же если бы соответствующие
коммуникативные функции не были бы значимы уже тогда, сегодня мы не имели бы
и этих дискурсов.
Итак, главная задача литературы - производить впечатление. Конечно, в различные
эпохи эта задача осложнялась воздействием иных общественных функций, порождая
религиозную, ученую или детскую литературы; однако без выполнения названной
нами главной задачи тексты выпадали за пределы литературы художественной.
Ограниченность круга текстов, подлежащих фиксации, и постоянная потребность
общества в новых текстах создает определенную конкуренцию между людьми, порождающими
тексты, за право включить свои произведения в этот круг. Все это делает необходимым
специальную работу по совершенствованию текстов, работу по поиску наиболее адекватных
форм. При этом данная работа в значительной степени состоит в повторении обрабатываемого
текста, воспроизведении и переборе вариантов, фиксации его во внутреннем пространстве
автора; наконец удовлетворяющий автора текст предлагается коллективу и в результате
той или иной процедуры принимается или отвергается.
Учитывая уже указанное нами обстоятельство, что первоначальной формой фиксации
текстов было запоминание, отбор текстов, и прежде всего художественных, производился
не только по содержательным признакам, но и в значительной степени по их мнемонической
удобности. Поэзию поэтому можно считать одной из старейших мнемонических систем:
жесткая форма позволяла восстановить забываемые компоненты текста.
Развитие внешних носителей человеческой памяти, прежде всего письменности, отчасти
освободило художественный текст от обязанности быть запоминаемым дословно. Однако
и по сей день успешным остается тот текст, который помнится - и чем дольше и
подробнее помнится, тем он успешнее. В этом отличие художественных текстов от
любых других: в нехудожественных текстах можно запоминать мысли, факты, отдельные
куски, их можно переводить без малейшего ущерба, однако их век как текстов ограничен
их полезностью: как только научный труд перерабатывается в учебники, он (по
крайней мере его содержательная сторона) перестает быть актуальным. Исключения
составляют лишь те научные тексты, в которых сам процесс научного поиска доведен
до степени искусства, способен производить впечатление, увлекать и захватывать.
Художественный же текст не может быть отделен от своего материального носителя,
своей языковой формы: любой пересказ - в лучшем случае другое произведение искусства.
Поэтому художественная литература сохраняет не просто имена, дела или мысли
человека - она сохраняет его речь. И если из законов Ньютона мы никогда не узнаем,
что он был глубоко верующим человеком, то книги любого поэта или писателя, если
он чего-то стоит, расскажут нам не только о том, что хотел рассказать он сам,
но и о том, каков он был.
Еще раз повторим - это только один из ответов на вопрос, почему вдруг люди начинают
писать стихи или романы. Но не учитывать особую "памятливость" литературы
нельзя.
Однако есть и другая сторона литературного процесса - читатель. Ведь как бы
ни было прекрасно литературное произведение, без воссоздающего усилия читателя
оно остается мертвой вещью. Литература живет не столько памятью знаков, сколько
памятью читателей. Заинтересовать же читателя может лишь то, что он сможет узнать,
хотя бы частично, что он сможет соотнести со своим смысловым пространством,
с чем он сможет идентифицироваться. А потому живой остается лишь та литература,
которая окажется причастна жизни каждого человека - хотя бы в самых фантастичных
или абстрактных ее проявлениях.
Так должны ли мы требовать от литературы воздействия или избегать его (речь,
понятно, не об эмоциональном и\или интеллектуальном воздействии - скучные книги
умирают сами, без помощи со стороны)? Пожалуй, решение этой задачи навсегда
останется прерогативой конкретных читателей: они вправе считать, что не получают
от книги ничего, кроме "незаинтересованного удовольствия", или искать
в ней ответы на самые острые вопросы. Собственно, любая попытка повлиять на
читательскую практику может быть успешной только в том случае, если сам читатель
готов менять ее.
Повлиять на писателей тоже можно одним-единственным способом: представив им
убедительный пример современного художественного текста, (не) оказывающего социального
воздействия и тем не менее удачного. Впрочем, критерии удачности, как уже говорилось,
все равно будут социальными, вопрос лишь о том, какая референтная группа станет
их выдвигать.
Куда более насущным становится вопрос о том, что нам делать с классической литературой.
Беда в том, что читать ее мы часто попросту не умеем (понятно, что речь не о
способности превращать знаки в звуки); учиться же на ней читать - занятие не
то чтобы обреченное на провал, но весьма рискованное: может быть, вам повезет
и вы не усвоите раз и навсегда, что классика - это скучно; но может ведь и не
повезти. Учиться читать нужно на том, что читать интересно - если вдруг это
окажется классический текст, хорошо, если же нет - "давай сюда и веревочку,
и веревочка в пути пригодится". Другое дело, что задачи изучения литературы
могут не ограничиваться необходимостью научиться читать. Впрочем, есть ли задача
более важная?
Во всяком случае, единственное убеждение, от которого мы должны избавиться,
состоит в том, что литература вообще и классическая литература в особенности
не имеет никакого отношения к нашей жизни. Дело обстоит с точностью до наоборот:
лишь в той мере, в какой она соотносится с нашей жизнью, она производит впечатление
и в этом смысле остается художественной литературой. Но для того, чтобы она
получила доступ к нашей жизни, сам читатель должен понимать, что именно представляет
собой его собственная жизнь. Лишь человек, вполне понимающий свое время, может
найти собеседника в иных временах; в то же время как часто мы оказываемся неспособны
без такого собеседника осознать себя и свою эпоху во всей полноте. Быть настоящим
читателем - значит быть человеком в полном смысле этого слова; но если ты не
пытаешься быть вполне человеком, то и стать настоящим читателем у тебя не получится.
Здесь нет никакого замкнутого круга - есть лишь путь поиска себя в другом и
узнавания других в себе. Каждый волен встать на этот путь и сойти с него; каждый
волен понимать и отказываться от понимания. Стоит помнить лишь одно: у каждого
из нас есть только один человек, за которого он безусловно обязан отвечать,
принимать решения и выбирать будущее. Этот человек - он сам. И от этой ответственности
избавиться невозможно. Литература не может выполнить этот наш долг. Не ее это
дело. Наше.
Хэй, малышка,
разлито время по бокалам,
и дело, в сущности, за малым:
легко пригубить этот яд…
"Малышка" А. Кортнев
|
