| К
Lehrer'у |
"Барышня-крестьянка" Пушкина
как памятник сентиментализму
- А по-моему, она натуральнее всего
в постели, - возразила Сузанна.
"Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена" Л. Стерн
Возможно, я сентиментален -
таков мой каприз…
"Еще один упавший вниз" Б.Г.
Осень 1830 года, вошедшая
в историю русской литературы как "болдинская осень", была отмечена
взрывом творческой активности Пушкина. Только недалекий человек может полагать,
что такого рода "взрывные" периоды в жизни писателя отличаются от
обычных лишь тем, что он вдруг начинает - в силу наличия свободного времени
или форс-мажорных финансовых обстоятельств - работать в два-три раза больше,
сидеть за столом шесть часов вместо трех и соответственно "вырабатывает"
больше. Такие взрывы происходят лишь тогда, когда писатель открывает для себя
некую новую возможность, новую идею, некий организующий принцип, придающий всему,
что он делает, совершенно новое звучание. Насколько это открытие значимо - отдельный
вопрос, само по себе вдохновение не гарантирует, что потом "можно рукопись
продать". И все же ни одно такое открытие не проходит бесследно для открывателя
- а если он талантлив, то и для окружающих.
Открытием осени 1830 года стал новый принцип объяснения. Персонажи пушкинских
маленьких трагедий и "Повестей Белкина" действуют, руководствуясь
не романтическими тайными побуждениями (хотя бы их действия и выглядели весьма
романтически) или сентиментальными лучшими/худшими побуждениями, но побуждениями,
наиболее естественными для них как представителей своего мира. Их мир объясняет
их самих - хотя совсем не обязательно объясняет исчерпывающе: "…Человек
может или застыть в своем веке, полностью раствориться в среде, утратив и свободу
суждений и действий, и моральную ответственность за поступки,- или же встать
выше "железного века", прославить, вопреки ему, свободу и быть свободным"
(Лотман).
Наиболее наглядно новые принципы организации художественного материала демонстрируются
на старом материале. Именно поэтому Пушкин обращается к расхожей сюжетике русской
прозы начала XIX века (и именно этим объясняется известная реакция Баратынского:
"ржал и бился" он не из-за какого-то особого юмора повестей, но именно
из-за понимания параллелизма сюжетов при перверсии объяснений). Большинство
сюжетов "Повестей" не имеет прямых отсылок к конкретным текстам-предшественникам;
таковые восстанавливаются лишь в результате аналитической работы и лишь гипотетически.
Исключение составляет повесть, завершающая цикл, - "Барышня-крестьянка".
Основной претекст повести очевиден: это карамзинская "Бедная Лиза".
Связь между текстами устанавливается не только на уровне имен главных героинь,
но и на уровне фабул, находящихся в отношении частичного параллелизма: в "Бедной
Лизе" рассказывается о крестьянской девушке, полюбившей дворянина и после
его предательства покончившей с собой, а в "Барышне-крестьянке" -
о дворянской девушке, частично имитировавшей карамзинскую коллизию и в результате
вышедшей замуж за дворянина.
Однако сама по себе "Бедная Лиза" вряд ли была столь уж интересна
Пушкину как объект пародии. Куда более важным является тот факт, что эта повесть
стала своеобразным прецедентным текстом, парадигмой русского сентиментализма,
одной из его вершин, представляющих в сознании литературного сообщества (имея
в виду и писателей, и читателей) сентиментализм вообще. Но был ли сентиментализм
столь серьезным противником, чтобы Пушкину пришлось противопоставлять ему особый
текст? Ведь, согласно обычной линейной схеме смен литературных направлений,
реализм Пушкина должен бы был противостоять романтизму, тогда как сентиментализм
оставался далеко за кормой литературной борьбы.
До некоторой степени Пушкин действительно сильнее отталкивался от романтизма:
в самих "Повестях Белкина" три из пяти повестей соотносятся скорее
с романтическими, чем с сентименталистскими сюжетами. Однако авторитет карамзинской
прозы, равно как и авторитет сентименталистского восприятия жизни, был достаточно
велик. О том, что сентименталистские стереотипы мышления и поведения оказались
весьма живучи, свидетельствует хотя бы верность им жены другого великого русского
сентименталиста, перетопившейся во всех яснополянских прудах.
Но помимо логики литературной борьбы Пушкиным руководила и логика литературного
созидания. Сентименталистский сюжет нужен был Пушкину, чтобы присвоить своей
поэтике нового героя (именно как героя, а не второстепенного персонажа) - простого
человека.
Сентиментализм (в лице Ричардсона, Лессинга, Карамзина, отчасти Руссо) создал
определенный канон любовного сюжета. Согласно этому канону, в идиллическую жизнь
"простых людей", существующих в согласии с естественным законом человеческого
существования, вторгается фигура любовника(-цы)-дворянина(-ки), который(-ая)
разрушает эту жизнь, поскольку его(ее) натура искажена противоестественным воспитанием
и образом жизни.
Чтобы объяснить успех этого незамысловатого сюжета у читателей, мы должны понять
тот мир, в котором жили люди, считавшие такой сюжет достойным своего интереса.
Сделать же это мы можем, лишь уяснив себе картину социальной жизни той эпохи.
Социологический подход к литературному тексту был настолько прочно дискредитирован
в глазах большей части отечественной интеллигенции официальным марксистско-ленинским
литературоведением, что иные "вспоминатели" позднее даже выражали
свое сочувствие А.Ф. Лосеву, рассказывая, с какой скукой они пролистывали "социологические"
главы его "Истории античной эстетики", и демонстрируя тем самым полное
непонимание мысли великого философа. Между тем наряду с Лосевым и Шпет, и Бахтин,
и Выготский, и многие другие ученые были в начале века увлечены перспективами,
открывшимися им благодаря мысли, что именно социальное бытие - подлинная стихия
Идеального. И только воспитанный постоянными репрессиями сервилизм советской
интеллигенции, заменившей в угоду власти подлинное биение мысли, сближавшейся
с мыслью Маркса и отталкивающейся от нее, на легко контролируемое исполнение
ритуалов марксистско-ленинского вероисповедания, смог вполне обесценить в глазах
той же самой интеллигенции это открытие.
Однако вернемся к каноническому любовному сюжету сентиментализма. Возникновение
такого сюжета в Европе было связано с конкретной социокультурной ситуацией:
усиливающейся буржуазии был нужен противовес дворянской идеологии абсолютизма,
получившей художественное воплощение в эстетике классицизма, с ее культом разума
(аналогом абсолютного монарха), идеализацией античности, ориентацией на классические
образцы и следованием строгим правилам, регламентировавшим все стороны художественного
творчества. Взамен этого зажиточные горожане, образовывавшие референтную группу
для писателей-сентименталистов, получили культ "сенсориума", идеализацию
"естественного" состояния, интерес к современности, не опосредованный
античными сюжетами, и неудержимое экспериментаторство, сопряженное с не менее
неудержимым пародированием. Именно в этой эпохе берет свое начало воспевание
наименее культурных героев - дикарей, детей, сумасшедших - как наиболее близких,
в силу своей удаленности от цивилизации, мыслимой только как цивилизация господ,
к "естественному закону". Именно в этой эпохе берет начало и малообъяснимое
семантическое родство слов "простой" и "естественный", и
вера в спасительную силу "натуральных средств", противопоставляемых
"неестественным" таблеткам… Распределение "плохих" и "хороших"
в любовном сюжете также отвечает задачам, которые ставили перед собой создатели
сентименталистского культурного проекта: сочувствие читателя оказывалось на
стороне "простых" и "естественных", тогда как злодейство
"бесчувственных" (например, Loveless) антинатуралов вызывало законное
негодование.
Русские сентименталисты решали несколько иные задачи. Их спор с классицистами
отражал противостояние двух лагерей внутри одной социальной группы по поводу
рокового вопроса: "служить или не служить?" Быть государственным человеком
или человеком частным? Правда, поскольку спор разворачивался внутри "служилого
сословия", дилемму, как ее понимали участники спора, надо сформулировать
точнее: служить отечеству в рамках государственной иерархии или вне ее?
Карамзин был последовательным сторонником второй позиции, при этом он не просто
отвергал государственную службу, он создавал ту параллельную иерархию, которая
должна была оправдать неучастие частного человека в делах государства, наполнить
его существование смыслом: он создавал культуру общественной жизни как жизни
частной, неофициальной. Одной из его постоянных забот было воспитание женщины-дворянки,
которая не могла не стать одним из энергетических центров новой приватной культуры.
Именно этой цели прежде всего и служила "Бедная Лиза", обращенная,
разумеется, не к крестьянкам. Соответственно на первый план выходила фигура
чувствительной девушки, тогда как фигура коварного соблазнителя теряла свои
инфернальные краски и отходила на второй план, превращаясь чуть ли не в служебную:
Эраст, уж верно, не Ловлас.
Итак, сентиментализм создает образ простого человека как человека естественного,
человека, как бы лишенного культурных детерминаций. В привативной оппозиции
"простой человек - дворянин" он исполняет роль немаркированного члена,
что достаточно характерно для буржуазного сознания, стремящегося, по выражению
Барта, к "вычеркиванию своего имени". Романтическая реакция начинается
с попытки ремифологизации этого образа, превращения привативной оппозиции в
эквиполентную: романтики открывают народную культуру, демонстрируя искусственную
природу образа "естественного простеца". Поскольку эквиполентная оппозиция
может быть не только бинарной, появляется возможность ввести в сентименталистскую
пару новый элемент, расщепив "простого человека" на "народ"
и "торгашей". Однако логика общественного сознания, склонная к упрощениям,
тут же разводит полученную тернарную оппозицию на две бинарных: "народ"
вместе с "благородными" становятся носителями национального духа,
противопоставляясь космополитичным буржуа, "благородные" вместе с
буржуа противопоставляются необразованному народу. Эти два различительных признака
- патриотизм ("народность") и образованность - и станут координатами,
организующими смысловое пространство столкновения романтиков с сентименталистами.
Однако всякое новое общественное движение имеет по меньшей мере двух противников:
во-первых, оппозиционную социальную группу, претендующую на ресурсы, являющиеся
предметом интересов нового движения, а во-вторых, старших представителей социальной
группы, породившей данное движение и обычно обладающих этими ресурсами. Другой
вариант - возникновение нового направления в движении, еще не достигшем своих
результатов: тогда основным противником становятся "чужие"-обладатели
ресурсов, а сопутствующим (но порой куда более опасным) - представители старшего
поколения претендентов. Именно поэтому молодым дворянам-романтикам приходилось
бороться не только с "торговым направлением" в литературе, но и с
противодействием "отцов"-классицистов, причем порой эта вторая схватка
казалась более значимой.
Следуя именно этой логике противостояния на два фронта, Пушкин как зачинатель
реализма оппонирует как романтизму, так и сентиментализму. Реализм, разумеется,
в Европе был ответом буржуазии на торжество романтической реакции; в России
"торговое направление" в литературе только начиналось и больше ориентировалось
на сентиментализм, однако Пушкин, сам упорно сопротивлявшийся торжеству этого
направления в лице Булгарина и проч., в то же время неизбежно противопоставлял
себя своей собственной референтной группе "аристократов в литературе",
так как превращал литературу из карамзинского частного дела в частное предприятие.
Впрочем, он и в предприятии своем пытался сохранить принципы "хорошего
общества", тем самым обрекая себя на коммерческий неуспех и маргинальность
в современном ему литературном сообществе.
Однако грядущие неудачи пока, осенью 1830 года, мало занимают Пушкина - да он
их и не ждет, увлеченный открывшимися ему художественными возможностями "поэзии
действительности". Надо сказать, что Пушкин никогда не был писателем-идеологом
- разумеется, не в том смысле, что "у Пушкина есть только красивая форма,
а идей нет". Как всякий человек, работающий со смыслами, Пушкин обладал
своим кругом мыслей, порой весьма глубоких, хотя в массе своей далеко не столь
оригинальных, как то представляется нам, изолированным от его идеологического
контекста. Однако его главной задачей никогда не было продуцирование новых мыслей
об обществе или человеке - его всегда интересовало в первую очередь убедительное
художественное воплощение тех мыслей, которые он усвоил или к которым пришел;
его мышление было мышлением эстетическим, его "творческий аппарат"
приводили в действие не столько темы и проблемы, сколько сюжеты и характеры,
в которых эти темы и проблемы воплощались. Поэтому не стоит так уж удивляться
известной реплике Вяземского по поводу открывшегося после смерти наследия Пушкина
- Пушкин сам поспособствовал созданию репутации "обладателя прекрасной
формы и ничтожного содержания".
Итак, в 1830 году Пушкин создает русскую реалистическую прозу. В своем "Станционном
смотрителе" он отвоевывает у сентиментализма фигуру "простого человека",
превращая его в человека "маленького", но от этого не менее "сложного",
чем иные "величины". Через десять лет этот тип станет основой гоголевской
"Шинели", а затем и множества других произведений. Пока же Пушкин
завершает свой цикл (завершает не хронологически, а композиционно, что для понимания
авторской позиции куда важнее) "Барышней-крестьянкой", в которой последовательно
демифологизирует фигуру "крестьянки, которая тоже любить умеет".
Прежде всего, главная героиня повести, как и прочие любезные сердцу автора уездные
барышни, воспитана на романах: "Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих
садов, они знание света и жизни почерпают из книжек" (Как видим, пропагандистская
работа Карамзина имела успех). При этом Пушкин, как и положено "эписентименталисту",
не забывает противопоставить их более образованным горожанкам: "В столицах
женщины получают, может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает
характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы".
Главный герой, напротив, имеет университетское образование, которое, однако,
не мешает ему намереваться вступить в военную службу. Он ведет себя заправским
романтиком, одновременно пародируя сентименталистский стандарт инфернального
обольстителя ("Барышни сходили по нем с ума").
Однако "дитя природы" Лиза ветрена и капризна, а меланхолический Алексей
с удовольствием бегает в горелки с дворовыми девушками. Этого вполне достаточно
для начала любовной интриги - не требуется никакого особого "сродства душ".
Развитие интриги также отталкивается от сентименталистского стандарта: Лиза-Акулина
проявляет завидную осторожность, а Алексей, давши слово, держится его до конца.
При этом Алексея, как и положено сентименталистскому герою, поражают "мысли
и чувства, необыкновенные в простой девушке", тогда как Лизой руководит,
помимо искреннего чувства, самолюбивое желание "увидеть наконец тугиловского
помещика у ног дочери прилучинского кузнеца".
Особенно любопытен эпизод с перепиской (как можно представить себе сентиментальную
повесть без переписки! Ведь роман в письмах, наряду с "Путешествиями",-
изобретение и излюбленный жанр сентиментализма). Акулина вновь демонстрирует
совершенно необычайную для крестьянской девушки понятливость, выучиваясь читать
и писать в три урока, что позволяет влюбленным сообщаться с помощью писем. Пушкин
с замечательной серьезностью говорит о том, что "Акулина, видимо, привыкала
к лучшему складу речей, и ум ее приметно развивался и образовывался" (Карамзин,
разумеется, был бы рад такому замечательному примеру успешности своей педагогической
программы).
Между тем жестокая судьба готовит героям неожиданную развязку их любовной истории:
отцы их, до того находившиеся в жестокой вражде, но постепенно сблизившиеся,
решают их поженить. Алексей противится воле отца, за что тот грозит продать
и промотать имение (угроза поистине замечательная). Тем не менее Алексей принимает
"романическое" решение жениться на крестьянке и жить своими трудами.
Он пишет Акулине письмо "самым четким почерком и самым бешеным слогом"
и отправляется к постылой суженой объясниться, где и находит ту, которой писал,
в лице этой самой постылой суженой.
Заметим, что герои повести постоянно колеблются между внушенными им литературой
социокультурными стереотипами и подлинным чувством; более того, иногда само
следование автоматизму стереотипа подхлестывает чувство (коллизия, для сентиментализма
немыслимая): "Он говорил языком истинной страсти и в эту минуту был точно
влюблен". Однако ориентация героев на книжные образцы - не повод для порицания:
"романические" мысли - это всего лишь их естественная среда обитания.
В то же время счастливая развязка наступает не потому, что герои следуют "велению
сердца" или "поступают как должно", а потому, что вряд ли история
могла сложиться иначе: "пришла пора - они женились".
Так Пушкин прощается с русским сентиментализмом карамзинистского толка, воздвигая
ему своеобразный памятник, в котором знакомые черты соединены в довольно неожиданную
конструкцию.
Достижения болдинской осени были нужны скорее писателям, чем читающей публике.
Однако осознание значимости этого пушкинского опыта для создания реалистической
поэтики придет нескоро - пока же критики находят, что "в повестях "Выстрел",
"Метель" и "Барышня-крестьянка" нет даже никакой вероятности,
ни поэтической, ни романической" (Полевой).
Сентиментализм же в русской литературе ждет куда более счастливая судьба. Прежде
всего к его опыту обратится подлинный "эпицентр" "торгового направления"
в литературе - Фаддей Венедиктович Булгарин, чтобы достичь небывалых коммерческих
успехов своими "Выжигиными".
Позднее Гоголь откроет в "Мертвых душах" свою портретную галерею,
в которой соберется показать типы русских помещиков, а покажет лишь карикатуры
на идеальных героев сменявших друг друга литературных направлений: первым станет
портрет сентименталиста Манилова, затем последуют образы консервативного романтика
Коробочки и революционного романтика Ноздрева, реалиста Собакевича (Плюшкин,
как мы уже знаем, не в счет; впрочем, желающие поддержать профетическую репутацию
Гоголя могут увидеть в нем воплощение натурализма).
Но куда более неожиданным окажется возрождение сентименталистской идеологии
в культе опрощения, провозглашенном Львом Толстым. Сама по себе ситуация отрицания
идеологии собственной референтной группы наиболее талантливыми и совестливыми
ее представителями (как и самыми опустившимися, и самыми конформными…) не нова.
Однако последовательность, с которой Толстой восстанавливает в правах "отстрелявшие"
столетие назад идеологемы, замечательна: порочность и искусственность городской
вообще и дворянской в частности культуры, воспевание простого физического труда,
стремление учиться писать у крестьянских детей, и прочая, и прочая, и прочая
- все идет в ход.
Мы можем считать это проявлением кумулятивного механизма культуры: возникнув
для решения конкретных исторических задач, культурные сущности не исчезают бесследно
после того, как эти задачи решены или утратили актуальность, но оседают в "коллективное
бессознательное", например, в виде мифов о благотворности всего натурального
или невинных устойчивых сочетаний "просто и естественно". В этом нет
ничего удивительного: каждая новая эпоха должна взаимодействовать с предыдущей,
заимствуя ее язык и вводя в него лишь ограниченное количество новаций (иначе
межпоколенческая коммуникация станет невозможной; интересной психолингвистической
проблемой кажется вопрос о том, какое количество не опознаваемого коммуникантом
материала делает текст на родном для него языке невоспринимаемым). При этом
зачастую внимание новаторов обращено вовсе не на те аспекты заимствуемого языка,
которые кажутся наиболее существенными его коренным носителям; в результате
убеждения предков превращаются в неосознаваемые предрассудки потомков.
Толстой же воскрешает эти предрассудки, находя в них средство интуитивного проникновения
в душу человека, открытую ему благодаря его замечательному психологическому
дару. Кроме того, он находит в сентиментализме основу для собственной маргинальности,
весьма тщательно пестуемой и взращиваемой: сентименталистская идеология по природе
своей противопоставляет его непереносимому для него "культурному"
дворянскому сообществу, тогда как ее архаичность в достаточной мере отталкивает
сообщество буржуазное. И все же Толстому достаточно идеологии сентиментализма
- пушкинская победа над литературной техникой сентиментализма не оспаривается
Толстым.
Однако все это - дело будущего. Пока же, осенью 1830 года, Пушкин уверен, что
"писать повести надо вот этак: просто, коротко и ясно". Сентиментализм
побежден и удостоен памятника - реализм же, пока еще не получивший этого имени
(впрочем, Пушкин, "бравший свое там, где он видел свое", уже позаимствовал
у Киреевского формулу "поэт реальности"), готовится к своему триумфальному
шествию по страницам русской литературы.
- Натура есть натура, - сказал Джонатан. - Потому-то,-
воскликнула Сузанна,- мне так жаль мою госпожу. - Никогда она от этого не оправится.
"Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена" Л. Стерн
But still Kynge Arthur
Lieth there, and Quene Guenever,
As I you newyn.
"Death of King Arthur" |
