ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ ПУШКИНА ПОСЛЕ ВОССТАНИЯ ДЕКАБРИСТОВ И ЖЕРМЕН ДЕ СТАЛЬ

За пять месяцев до восстания декабристов Пушкин выступил в «Московском телеграфе» со своей первой публицистической статьей: она была посвящена защите госпожи де Сталь¹. За три месяца до восстания в письме к П. А. Вяземскому от 15/IX 1825 г. поэт как бы отпечатал веское предупреждение: «M-me Staël наша — не тронь ее . . .» (XIII, 227).

И до и после восстания поэт воспринимает писательницу как единомышленницу, бесстрашно выступившую против деспотизма Наполеона, как самого близкого по взглядам политического мыслителя эпохи. Однако не одни и те же идеи в сложной, весьма противоречивой политической системе де Сталь оказались одинаково актуальными для Пушкина до и после 14-го декабря.

В каждый из названных периодов Пушкин выделяет из воззрений де Сталь то, что в этот момент ему особенно близко. Если в первый период для Пушкина представляют особенный интерес страстное свободолюбие де Сталь, ее мысли о деспотизме и свободе, о тираноубийстве, ее анализ событий с политической точки зрения, то после декабрьского восстания для Пушкина особую важность приобретают гуманизм Сталь, проблемы просвещения, ценности культурно-исторических традиций и связанный с этими проблемами вопрос о роли дворянства в развитии общества.

В настоящей работе не ставится задача изучения всей системы политических воззрений Пушкина после декабрьского восстания. Оставляя в стороне вопрос об особенностях общественно-политических взглядов поэта в различные периоды последнего десятилетия его жизни, мы ограничиваемся лишь указанием на те проблемы, интерес к которым оказался общим для Пушкина и де Сталь. Речь не идет о прямом влиянии французской писательницы на русского поэта, о поисках каких-либо реминисценций, а о перекличке идей, общности их некоторых важных взглядов. Раскрытие взглядов Жермен де Сталь в некоторых случаях может помочь прояснению воззрений Пушкина «Не учитывая концепции де Сталь, — писал Томашевский, — мы не можем оценить надлежащим образом ни отношение к французской революции, ни смысл его социально-исторических замечаний»².

Неудача декабристов, жестокая расправа над ними вызвали глубокий духовный кризис у Пушкина, привели к трагическим раздумьям поэта над судьбами России и человеческой историей. Стремясь осмыслить причины неудачи декабризма, Пушкин обращается к социологии и истории, противопоставляет чисто политическому подходу к действительности интерес к более широким «человеческим» — этическим — ценностям. Речь не идет о какой-либо аполитичности Пушкина, поэт ей чужд. Верность многим идеалам декабристов, стремление поддержать их, напоминать о них³, попытки воздействовать на Николая I⁴, жадный интерес к событиям во Франции 1830 г.⁵, к жизни Англии и Америки⁶ и, наконец, глубочайшее внимание ко всем событиям русской жизни, нашедшее отражение на страницах дневника, в письмах и произведениях в конце 20-х и в 30-х гг. — лучшее свидетельство гражданской активности Пушкина. В письме к Чаадаеву от 9/Х 1836 г. он писал о равнодушии к общественным проблемам: «Это отсутствие общественного мнения, это безразличие по отношению к тому, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к мысли и достоинству человека приводят в отчаяние» (XVI, 393).

После 14 декабря 1825 г. Пушкин заново переоценивает социально-политические системы эпохи, отказывается от многих иллюзий юности. Его взгляды на историю и народные судьбы становятся гораздо реалистичнее. Испытав разочарование в дворянской революции, бесконечно далекой от народа, в тактике карбонариев («Но какой же народ вверит свои права тайным обществам и какое правительство, уважающее себя, войдет с оными в переговоры?» (IX, 1, 36) и в народном бунте, не видя «золотого века» позади, не принимая действительности, не обольщаясь и буржуазным парламентаризмом («Слова, слова, слова» (III, 420), Пушкин ищет выход в обращении к человеческим ценностям, гуманности, просвещению, нравственности, «милосердию». Эти мысли во многом перекликаются с проблематикой книги де Сталь Рассуждения об основных событиях французской революции (Considérations sur les principaux événements de la Révolution française, 1818).

В представлении писательницы прогресс неотделим от человечности и нравственности. Только тот общественный деятель истинно велик, кто способствовал совершенствованию морали и просвещению своего народа. «Великого человека надо судить по тому, что он сделал для просвещения, морали и процветания потомства»⁷. Человечность и доброта, на ее взгляд, должны стать принципами государственности. Де Сталь — решительная противница «макиавеллизма» в политике — принесения правды, человечности, невинных жизней в жертву какому-либо абстрактному принципу, чаще всего называемому «общее благо». Принцип, который ставит политику над моралью, она называет «адским»: «Первая обязанность политики — заставить торжествовать мораль»⁸. Она особенно ценит мысль Руссо: «Свобода целой нации не стоит жизни невинного человека»⁹. Ценность исторического деятеля прямо пропорциональна его гуманности: «Гений проявляется не только в триумфе, которого он достиг, но и в тех средствах, которые он использовал для его достижения»¹⁰. «Моральное вырождение, наложившее печать на нацию, которую приучают к преступлениям, рано или поздно принесет ей больше вреда, чем все блага временных успехов»¹¹. Эти мысли де Сталь находили многих поклонников в России, в частности, в пушкинском окружении. Еще в 1818 г. Н. И. Тургенев заносил в дневник: «Много красноречивых, прекрасных мест. Главная же черта, отличающая эту книгу от многих сего рода, есть: постоянная и пылкая любовь к свободе, любовь и уважение к человечеству, представление необходимою нравственности как в жизни частной, так и в политике»¹².

Писательница призывает к гуманности и состраданию к поверженным врагам, видя в этом истинное благородство человеческой натуры. В своей жизненной практике многолетней политической борьбы де Сталь стремилась следовать принципу милосердия, снисхождения к побежденным, так что заслужила известную афористическую характеристику Талейрана: «Она любила вытаскивать из воды тех, кого накануне ей удавалось утопить»¹³.

Акту милосердия Сталь придает огромное значение: в ее представлении право совершать «милость» органически присуще «просвещенному» королю. Весьма характерно, что, рассуждая о причинах, вызвавших бегство Людовика XVI в Варенн 21/VI 1791 г., она, как на одно из самых оскорбительных для короля решений Национального Собрания, указывает на декрет об отмене «права милости»: «Его лишили права вершить милость, того права, которое должно существовать во всяком цивилизованном обществе и которое в монархии должно принадлежать только королю»¹⁴.

Тема гуманности, милосердия явственно звучит и в творчестве Пушкина после декабрьского восстания. «Земных властителей ничто не украшает, Как милосердие» (V, 111); «Оставь герою сердце, что же / Он будет без него? Тиран!» (III, 253). Тема «милости» у Пушкина является не только предстательством за декабристов, но и прославлением общечеловеческой гуманности. Идеал правителя в сознании Пушкина неразрывно связан с активным стремлением творить «милость». Петр I «Прощенье торжествует, Как победу над врагом» (III, 409) «незлобен памятью», «Виноватому вину, Отпуская, веселится» (IV, 409), Екатерина «милует» Гринева, «милость» государя спасает и Клавдия и Анжело («И Дук его простил» (V, 129). Не только Пугачев Капитанской дочки, один из секретов обаяния которого заключается в поразительной, великодушной трехкратной «милости», оказанной Гриневу, но и жестокий вождь крестьянского восстания в Истории Пугачева способен на «милость»: «Коли он был для вас добр, — сказал самозванец, — то я его прощаю» (IX,1,36).

Как величайшую свою заслугу Пушкин отмечает в Памятнике, что он «милость к падшим призывал». В условиях России конца конца двадцатых — начала тридцатых годов тема гуманности, «милости» звучала как призыв к прощению, облегчению участи декабристов, как постоянное напоминание о них. Уже в 1826 г. в Записке о народном воспитании Пушкин хотел упомянуть о возможном прощении: «Вероятно, братья, друзья, товарищи погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной (власти. — Л. В.) в душе своей» (XI, 43), в черновом варианте Пушкин добавил: «с надеждой на милость (курсив мой. — Л. В.) монарха» (XI, 312).

Эта тема несомненно связана с глубокой внутренней перестройкой у Пушкина, пережившего крушение надежд его юности. На смену революционным увлечениям пришло понимание глубокой сложности и противоречивости исторического процесса. Ю. М. Лотман в статье Идейная структура «Капитанской дочки» убедительно раскрыл изменения социально-исторической концепции Пушкина в 30-е годы. «Когда-то, создавая оду Вольность, Пушкин считал закон силой, стоящей над народом и правительством, воплощением справедливости. Сейчас перед ним раскрылось, что люди, живущие в социально-разорванном обществе, неизбежно находятся во власти одной из двух взаимоисключающих концепций законности и справедливости, причем законное с точки зрения одной социальной силы оказывается беззаконным с точки зрения другой»¹⁵.

Хотя мысли Пушкина о человечности во многом перекликаются с воззрениями де Сталь, его взгляды в 30-е годы отличаются своеобразием. Поставив вопрос о соотношении социальной борьбы и критерия гуманности, Пушкин решает его в свете понимания противоречивости исторического процесса: «Увидев раскол общества на две противопоставленные борющиеся силы, он понял, что причина подобного раскола лежит не в чьей-либо злой воле, не в низких нравственных свойствах той или иной стороны, а в глубоких социальных процессах, не зависящих от воли или намерений людей»¹⁶.

Размышления де Сталь отразили сильные и слабые стороны умеренного французского либерализма. В своих теоретических рассуждениях о народном восстании писательница справедливо утверждает, что ярость народа всегда пропорциональна угнетению, которому он подвергался: «Жестокости бунта соответствуют несправедливости строя и упрекать за них нужно не то правительство, которое пришло к власти, а то, которое долгое время до этого определяло моральное состояние нации»¹⁷. Или она пишет: «Если негры в Сан-Доминго совершили больше жестокостей (чем французские крестьяне. — Л. В), то это лишь означает, что они были больше угнетены¹⁸. Но ни эта справедливая мысль, ни искренние призывы к гуманности, не мешают писательнице без снисхождения осуждать жестокость парижских народных восстаний в 1792–93 гг., она не желает вникать в мотивы поступков восставших, понимать внутреннюю логику их действий. Взгляды де Сталь хорошо отражают природу либерализма, одинаково непримиримо относящегося и к реакционным воззрениям представителей феодально-монархической реакции, и к плебейско-якобинской революционности.

Пушкин в 30-е годы мыслит более широкими категориями: «Пушкину чужд односторонне-дидактический подход к истории. Он видит, что у каждой стороны есть своя, исторически и социально обоснованная «правда», которая исключает для нее возможность понять резоны противоположного лагеря»¹⁹.

В глазах Пушкина этический подход к жизни — свойство человеческой природы. В этом смысле эпиграф к четвертой главе Евгения Онегина «La morale est dans la nature des choses». Necker («Нравственность в природе вещей. Necker» (VI,75), взятый Пушкиным из Considérations, представляет особенный интерес. М-м де Сталь любила этот афоризм, он встречается в ее ранних произведениях²⁰. В книге о французской революции эти слова произносит Неккер, отец Жермен де Сталь, обращаясь к Мирабо: «Вы слишком умны, чтобы не признать рано или поздно, что нравственность в природе вещей»²¹. Трудно определить точно, когда Пушкин решил предпослать этот эпиграф четвертой главе: ни в черновом, ни в беловом автографе его еще нет, и появляется он лишь непосредственно в напечатанном тексте главы в 1828 г. Н. Бродский перевел слова эпиграфа: «нравоучение в природе вещей»²², очевидно, имея в виду отповедь Онегина Татьяне. Нельзя согласиться с таким толкованием, чуждым концепции де Сталь. Мысль Пушкина о том, что нравственность естественна для человека, подтверждается поведением Онегина в четвертой главе («Не в первый раз он тут явил / Души прямое благородство» (VI, 80). «Но вас / Я не виню: в тот страшный час / Вы поступили благородно» (VI,187). В эпиграфе заключен и более общий, гуманный и оптимистический смысл: человек по природе нравственен, ему свойственен этический подход к действительности. Такое понимание, однако, не исключает и некоторого иронического смысла эпиграфа. Пушкин любил игру с эпиграфами, охотно использовал псевдоцитаты, ложную атрибуцию, перефразировку (см. об этом с. 28–29, 175, 256 ПврП и в «Иронии в «ЕО»???). В связи с общей иронической тональностью Евгения Онегина перевод Н. Бродского не лишен некоторого основания («Так проповедовал Евгений» (VI, 80).

Понятия гуманности и нравственности в представлении Пушкина после 14-го декабря 1825 г. оказываются в тесной связи с вопросами образования и просвещения. Не случайно в Записке о народном воспитании, первом значительном отклике поэта на восстание декабристов, вопрос о нравственности, моральных качествах занимает такое важное место: «В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное: ребенок окружен одними холопями, видит одни гнусные примеры, своевольничает или раболепствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести» (XI, 44). Или там же: «Уничтожение телесных наказаний необходимо. Надлежит заранее внушить воспитанникам правила чести и человеколюбия, не должно забывать, что они будут иметь право розги и палки над солдатами, слишком жестокое воспитание сделает из них палачей, а не начальников» (XI,46). Записка о народном воспитании написана Пушкиным под известным воздействием рассуждении дe Сталь о воспитании и образовании в России, высказанных ею в книге Десятилетнее изгнание, что убедительно доказал Б. В. Томашевский²³.

В просвещении Пушкин видит один из путей преодоления трагического разрыва между народной Россией и передовым дворянством, единственно возможный, на его взгляд, в данных исторических условиях путь к духовному раскрепощению народа. Отношение Пушкина к проблеме просвещения также перекликается с воззрениями де Сталь. В книге о французской революции писательница, придерживаясь просветительско-либеральной концепции истории, выражает убеждение, что подлинная политическая свобода может быть достигнута только в просвещенной стране. Она уточняет и конкретизирует смысл понятия «просвещения», которому энциклопедисты придавали несколько абстрактный смысл. «Просвещение нации заключается в насаждении здравых политических взглядов и образованности в науках и литературе среди представителей всех классов общества»²⁴.

По мнению де Сталь, просвещение должно предшествовать свободе, лишь та страна способна достичь политической свободы, народ который имеет справедливые представления о политике. Просвещению нации, на ее взгляд, чрезвычайно способствуют широкая гласность, возможность публичного обсуждения всех актов правительства, свобода мысли и печати. В ее глазах, Англия — образец страны, где просвещение нации оказалось достаточным для достижения политической свободы. В России же, напротив, первостепенная задача, на ее взгляд, — просвещение. В книге Десятилетнее изгнание» она писала: «Этой нации свойственны энергия и величие, но порядка и просвещения все еще не хватает»²⁵. Один из поклонников идей де Сталь в России Н. И. Тургенев, относившийся восторженно к ее книге о революции, решительно не соглашался с тем, что России нужно прежде стремиться достичь просвещения, а лишь затем бороться за политическую свободу²⁶. Пушкин же еще во времена южной ссылки во взгляде на Россию оказывался ближе к де Сталь. Он писал в Заметках по русской истории XVIII в.: «Петр не страшился народной свободы, неминуемого следствия (курсив мой. — Л. В.) просвещения» (XI,14). Эту же мысль, что просвещение ведет к духовной свободе, а потому требует независимости и смелости от государственного деятеля, повторяет Пушкин в обращении к Николаю I в 1826 г., говоря о Петре I: «Самодержавною рукой / Он смело сеял просвещенье» (III, 351).

Несколько позже, в разгар полемики «Литературной газеты» с «Северной Пчелой» и «Московским Телеграфом» по поводу так называемых «литературных аристократов», Пушкин снова связывает воедино просвещение, общественное мнение, мораль и повторяет, что борьба за подлинное просвещение всегда требовала смелости и мужества: «...мало-помалу образуется и уважение к личной чести гражданина и возрастает могущество общественного мнения, на котором в просвещенном народе основана чистота его нравов. Таким образом дружина ученых и писателей, какого б рода они ни были, всегда впереди во всех набегах просвещения, на всех приступах образованности. Не должно ли малодушно негодовать на то, что вечно им определено выносить первые выстрелы и все невзгоды, все опасности». (XI, 163).

Носителем просвещения в России в первой трети XIX в. являлось образованное дворянство. Проблема просвещения, культуры оказывалась тесно связанной с вопросом о дворянстве, дворянской интеллигенции. Известно, какое огромное место в творчестве Пушкина 30-х годов занимает проблема роли и значения дворянства в обществе, его генеалогии, вопрос о древних родах и новой знати. Пушкин стремится охватить эту проблему во всей ее сложности, затрагивает ее в стихах, в прозе, в публицистике²⁷.

Интерес Пушкина к этой проблеме не случаен, он определен сложным комплексом причин. Прежде всего необходимостью защитить декабристов, дворянских революционеров, совершивших мученический подвиг во имя народа. В полемике против «литературных аристократов» Булгарин и К° неоднократно связывали осуждаемую ими «революционность» с дворянством, выступали против всего комплекса идей, связанных с декабризмом.

Внимание к исторической судьбе древних прославленных родов России определялось не только личной судьбой Пушкина, потомка некогда знаменитого рода («Мы такие же родовитые дворяне, как император и вы») , «имя предков моих встречается поминутно в нашей истории» (XII,310), но и живым интересом поэта к истории России, к ее старине и традициям. «Для Пушкина русская история и Россия были как бы своей семьей, своим домом, по семейному родным, и история была чем-то вроде расширенной их, Пушкиных, семейной хроникой»²⁸, — писал Е. Тарле.

И, наконец, проблема дворянства, как выше уже говорилось, возникала в связи с проблемой просвещения народа. Мысли Пушкина об исторических судьбах дворянства, его значении в национальной истории и роли в современном обществе во многом перекликаются с воззрениями де Сталь. Хотя ее рассуждения о дворянстве были высказаны в иной исторической обстановке и относились к судьбам Франции, поэт мог найти в них многое, отвечавшее его собственным представлениям.

Для де Сталь и Пушкина вопрос о дворянстве имеет две стороны. Первая — отношение к феодальному дворянству, как к классу притеснителей, анархичных, жестоких, постоянно боровшихся за свои привилегии, носителей деспотизма, невежества, «барства дикого» («Какая дикость! — восклицает герой «Романа в письмах». — Для них не прошли еще времена Фонвизина. Между ними процветают еще Простаковы и Скотини-ны!» (VIII.53).

С другой стороны — взгляд на дворянство, как на самый просвещенный класс, продолжатель лучших культурных традиций, носитель свободолюбивого начала, способный противостоять деспотизму любых временщиков. До 14/XII 1825 г. Пушкин делает упор на первом аспекте, после восстания дворянских революционеров на втором.

Оба эти подхода заметно выступают в книге де Сталь. Писательница критикует аристократию за консерватизм («дворянские предрассудки делали невозможным всякий вид свободного правления»)²⁹, за эгоизм, окостенелость (по ее замечанию, дворяне мечтали о порядках двухсотлетней давности, о новом Иисусе Навине, который бы остановил солнце), она убеждена, что «нигде аристократия не была так чужда народу, как во Франции»³⁰. Жермен де Сталь решительно осуждает поведение знати во время революции и реставрации. О защитниках дворянско-католической реакции она отзывалась весьма сурово: «Им необходимы произвол власти, религиозная нетерпимость, придворная аристократия, которая видела бы исключительно свои заслуги в родословном древе, народ невежественный и бесправный, армия, низведенная до простого механизма, министры, основывающие свою деятельность на произволе, стеснение печати, отсутствие суда присяжных, отсутствие всякой гражданской свободы, и взамен всего этого — полицейские шпионы и продажная журналистика, которая восхваляла бы весь этот мрак»³¹.

Но вместе с тем де Сталь живо ощущает и то свободолюбивое начало, которое связано со стремлением дворянства к независимости, и историческую роль древних прославленных родов. В ее глазах, они как бы представляют живую историю Франции, они носители культуры, лучших традиций рыцарских времен, «благородного кодекса чести».

Преклонение, которое испытывает де Сталь перед древней аристократией, «историческими фамилиями» было, разумеется, чрезмерно. Дочь женевского банкира, жена барона, шведского посланника, Жермен де Сталь сама не принадлежала к старинной знати, но «великие имена были для нее живой историей и говорили ее воображению<...> Она не могла забыть, что среди старых дворян были ее первые друзья, что в их среде блеснули ее первые лучшие дни»³², — писала ее подруга и первый биограф г-жа Неккер де-Соссюр.

Объективно апология аристократии в момент выхода книги о французской революции в свет (1818), в обстановке торжествующей реакции во Франции, была по меньшей мере несвоевременна. Многие из тех, кто критиковал Considérations с демократических позиций»³³, порицали писательницу за это преклонение перед древними родами: «Суеверное благоговение перед «историческими фамилиями», это преклонение перед высшей аристократией, повергали ее вообще столь здравый ум в большие заблуждения»³⁴ — писала Minerve Française в отклике на книгу Байеля о Considérations де Сталь.

Французская писательница, хотя теоретически и признает враждебность аристократии интересам нации, практически, анализируя ход революции, осуждает решительные действия Конвента против дворянства. Следуя своему принципу «милость побежденным», она сожалеет о древних аристократических родах, которые разметала революция. Де Сталь отказывается понимать, что в борьбе не на жизнь, а на смерть, которую вела революционная Франция, только якобинские непримиримость и последовательность могли спасти страну. Позиция Пушкина, выступившего после декабрьского восстания в защиту дворянства, глубоко отлична от позиции де Сталь. В эту эпоху в России именно передовое дворянство, а не буржуазия, как это было во Франции, оказалось носителем революционных идей. Однако при всем отличии французского и русского дворянства в их исторических судьбах есть много и общего, что определило сходную позицию французской писательницы и русского поэта.

Прежде всего Пушкин и де Сталь, как уже отмечал Б. В.Томашевский, трактуют дворянство не как класс, а как политическое установление, «которому должны быть предоставлены социальные преимущества, обеспечивающие его политическую миссию»³⁵. Дворянство, писал Пушкин, «должно быть ограждено и недоступно, иначе, как по собственной воле государя» (XII,205).

С точки зрения де Сталь, в «идеальном» государстве, конституционной монархии английского типа, где «справедливо» уравновешены права короля, народа и аристократии, интересы последней должна защищать верхняя палата, наследственная магистратура. Она обеспечивает положительный консерватизм в законодательном статусе и служит посредником между народом и королевской властью. Пушкин придерживается того же взгляда: отсутствие верхней палаты, в его глазах, — признак республиканского способа правления. В этом плане интересно его замечание о французской конституции 1891 г., утвердившей однопалатный парламент и тем самым, фактически, изолировавшей аристократию. Хотя власть короля номинально признавалась народом, способ правления, по мнению Пушкина, уже не был монархическим. По утверждению Пушкина, которое может показаться на первый взгляд парадоксальным, «порядок, установленный Генеральными Штатами, являлся по существу республиканским» духовенство и знать, представлявшие собой верхнюю палату, были не промежуточной ступенью между королевской властью и народом, а лишь одним крылом той же палаты. С этой же позиции критиковали французскую конституцию 1791 г. и Жермен де Сталь и Бенжамен Констан.

При формировании верхней палаты важное значение, по мнению де Сталь, имеет принцип наследственности: «Никакая ограниченная монархия невозможна без наследственной (курсив мой. — Л. В.) магистратуры, в которую входят родовые воспоминания»³⁶.

Пушкин также придает принципу наследственности большое значение, как гарантии независимости знати. В статье «О дворянстве» (1831 г.) он писал: «Не наследственная (на деле) знать есть знать пожизненная. В этом средство окружить деспотизм преданными наемниками и подавить всякую оппозицию, всякую независимость. Наследственность высшей знати — гарантия ее независимости». (XII,205). Принцип наследственности при формировании верхней палаты широко обсуждался в декабристских кругах в конце 10-х гг., во время полемики Н. И. Тургенева с защитниками «аристократической» конституции (Мамонов, Орлов). Все эти споры как-то определяли точку зрения Пушкина, оказавшуюся в то же время созвучной и взглядам Жермен де Сталь.

Общим для Пушкина и Сталь оказывается и весь комплекс идей об исторических судьбах дворянства, его роли и значении в жизни нации, в просвещении, в сохранении культурных традиций. Писательница рассматривает историю древних дворянских родов, как важнейшей компонент всей национальной истории Франции. В глазах де Сталь, названия поместий, имена родов, титулы, гербы составляют как бы живую историю страны. Она восставала против отмены Законодательным собранием дворянских титулов, лишения дворян их поместий, считая, что тем самым Франция отказывается от своей истории: «Францию сравняли с колонией, у которой больше нет прошлого»³⁷. Высоко ценя культ «родовых воспоминаний», уважение к предкам, которое в ее глазах является признаком просвещенной нации, она писала о декрете, отменяющем титулы: «Это означало отнять у Франции ее историю и память о предках» ³⁸.

Эти взгляды де Сталь оказались весьма близки Пушкину. В произведениях 30-х гг. можно встретить многочисленные замечания поэта о значении «исторической памяти» народа, уважении к прошлому, к предкам, высказанные и от лица автора, и устами героев пушкинских произведений: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости, кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства» (т. 7, стр. 225) «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим» (XI, 162), «Очарование древностию, благодарность к прошедшему <...> для нас не существует <...> Мы гордимся не славою предков, но чином какого-нибудь дяди или балами двоюродной сестры» (VIII, 1, 53), «Образованный француз или англичанин дорожит строкой старого летописца, в которой упомянуто имя его предка, падшего в такой-то битве... но калмыки не имеют ни дворянства, ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим, и у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, т. е. историей отечества» (XI,162). Очевидно, что эти мысли чрезвычайно дороги для Пушкина. Не случайно он многократно повторяет их, буквально в одних и тех же словах. И рассуждения поэта о «кочующих племенах», «калмыках», не имеющих истории, самым непосредственным образом перекликаются с высказываниями де Сталь о колониях. Итог этих размышлений — страстная фраза Пушкина в письме к Чаадаеву, который в это время во многом близок Пушкину и в то же время вызывает протест поэта: «честью клянусь, что ни за что на свете не хотел бы я переменить отечество или иметь другую историю, чем история наших предков, какой ее дал нам бог» (XVI, 172, 393).

На страницах Considérations де Сталь уделяет большое внимание историческим судьбам дворянства, прослеживает генеалогию аристократических родов. Унижение королевской властью родовитого дворянства, превращение гордых и независимых феодалов в услужливых придворных рассматривается писательницей, как одна из форм победы деспотизма над свободой. Подходя с либерально-просветительной точки зрения к историческому прошлому Франции, де Сталь пишет: «Превращение знати в придворных явилось могучим средством деспотизма, а, следовательно, ступенькой к деградации»³⁹. Писательница прослеживает историю упадка аристократии, в которой особо мрачная роль отводится ею Ришелье и Людовику XIV, сломившим гордость знати, приучившим ее к подачкам, привившим дворянам дух придворного угодничества, «самый низменный из всех возможных»⁴⁰. Подавление вольнолюбивых стремлений дворянства, по де Сталь, — важный шаг к усилению деспотизма королевской власти, что в конечном итоге, было одной из причин революции.

М-м де Сталь считает, что унижению знатных родов весьма способствовало также введенное Филиппом Смелым «пожалование дворянства» (lettres de noblesse, «anoblissement», по де Сталь), усиленно практиковавшееся Людовиком XIV и Людовиком XV и доведенное до жалкого фарса Наполеоном, во время правления которого все вдруг, как на маскараде, вырядились в маски графов, маркизов, баронов. Де Сталь не скрывает своего презрения ко всем этим дворянам «новой фабрикации», невежественным, беспринципным, стремящимся к обогащению. По ее мнению, этих новоиспеченных дворян, этих «выскочек» (parvenus) никто не принимает всерьез, так как «дворянство теряет всякую власть над воображением, если оно не восходит вглубь времен»⁴¹.

Пушкин также изучает генеалогию древних родов, анализирует политические и экономические причины их упадка, сожалеет об угасании родовой знати — творца русской истории, носителя подлинной культуры: «Смотря около себя и читая старые наши летописи, я сожалел, видя, как древние дворянские роды уничтожались...» (VIII,53), « ... я без прискорбия никогда не мог видеть уничтожения наших исторических родов; никто у нас ими не дорожит, начиная с тех, которые им принадлежат... Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ!» (VIII,53). Пушкин, как и де Сталь, высоко ценит «родовые воспоминания», считая их важнейшей частью национальной истории, свойством «исторической памяти» народа: «Семейственные воспоминания дворянства должны быть историческими воспоминания <ми> народа» (VIII,53). Так же, как де Сталь на материале французской истории прослеживает все этапы постепенного подчинения дворянства королевской властью, Пушкин на материале русской истории изучает тот же процесс: уничтожение местничества, табель о рангах Петра I, указ 1809 г. о гражданских экзаменах, развитие чиновничества, бюрократии.⁴² В его глазах, это большей частью выскочки, внезапно разбогатевшие: «Денщики, Певчие, Хохлы — вот их родоначальники» (VIII,42). Они окружают трон раболепной толпой, за ними нет никаких исторических заслуг («меж ними нет ни одной моральной власти, ни одно имя не натвержено мне славой» (VIII,40), они невежественны, но претендуют на просвещенность («обезьяны просвещения» (VIII,15). Отличительная черта «холопа знатного» — чванливость: «Смешно только видеть в ничтожных внуках пир<ожников>, ден<щиков>, певч<их> и дьячков спесь герцога Monmoran<су>» (VIII,42). Так же, как де Сталь, Пушкин остро ощущает противопоставление «новой» и «старой» знати, унижение последней, он усматривает в упадке и унижении родовитого дворянства одну из причин декабрьского восстания, т. к. большинство декабристов принадлежало к этим униженным древним родам.

По мнению Пушкина, потомки некогда прославленных и угасающих дворянских родов составляли в его время наиболее образованную часть русского общества, его интеллигенцию. Именно они — носители подлинного просвещения, продолжатели лучших культурных традиций нации, из их числа выходят и многие писатели русские: «Старинное дворянство<...> ныне по причине раздробленных имений, составляет у нас род среднего состояния, состояния почтенного, трудолюбивого и просвещенного, состояния, коему принадлежит и большая часть наших литераторов (XI,162).

Показывая изменения в положении родовитого дворянства в связи с его быстрым разорением и упадком, Пушкин стремится определить разницу в положении русских литераторов начала XIX в. и тридцатых годов. В начале века это была небольшая группа дворян, материально вполне независимых, занимавшихся литературой из любви к искусству. Подтверждение этой мысли Пушкин находит в книге де Сталь Десятилетнее изгнание: «У нас, как заметила M-me de Staël, словесностию занимались большей частию дворяне («En Russie quelques gentilshommes se sont occupés de la littérature», ХI,92). Между тем в 30-е годы все изменилось, основные силы литераторов составились из представителей обедневшего дворянства, нуждающегося в заработке, в оплате литературного труда. Как известно, во время полемики «Литературной газеты» с «Северной Пчелой» и «Московским Телеграфом» Булгарин и К* взяли под обстрел эту новую интеллигенцию, «мещан-дворян», «простолюдинов-аристократов», а Пушкин весьма успешно защищал это «почтенное, просвещенное и трудолюбивое» сословие. Полемика послужила толчком ко многим раздумьям Пушкина над судьбами дворянства.

Своеобразие полемики связано с особенными условиями российской действительности 30-х годов. Пушкин, как известно, враждебно относился не только к «светской черни» (VIII,15), но и к «черни литературной», «литературным башкирцам» (XI,172). Этим определяется борьба поэта с Булгариным, Н. Полевым, Гречем и др. Конечно, продажный литератор, агент третьего отделения Булгарин и писатель, переводчик, журналист Полевой далеко не одно и то же. Но для Пушкина и тот и другой представлялись выразителями направления, противостоящего лучшим традициям дворянского свободолюбия, дворянской культуры, всех тей идей, связанных с декабризмом, которые Булгарин и К° объединили под именем «литературного аристократизма». Противники «литературных аристократов» были связаны с развитием буржуазных идей в России и отражали в своих высказываниях особенности идеологии русской буржуазии на сравнительно раннем этапе ее развития, характерной для России конца 20-х — начала 30-х годов. В этом отношении никакой идейной близости Пушкина с французской писательницей, разумеется быть не может. Концепция де Сталь, не успевшей разочароваться в буржуазной системе, существенно отличается от глубоко антибуржуазных воззрений Пушкина.

В размышлениях Пушкина о дворянстве отразился его общий живой интерес к историческим судьбам России и Европы. Его интересуют народные движения, переломные эпохи, могучие личности. В произведениях Пушкина 30-х годов виден новый подход к истории, понимание внутреннего движения, диалектики исторического процесса, социального смысла столкновений, народности — всего того, что входит в понятие «пушкинского историзма» — крупнейшего достижения русской мысли 30-х годов. Обращаясь к истории, Пушкин стремится к объективному взгляду на события, восстает против исторической фальши, легенд, фальсификации. Разоблачает ли он легенды о «славном, осьмнадцатом» столетии или высмеивает нелепости исторических романов⁴³, дает ли анализ трудов по русской истории⁴⁴ или создает сам произведения исторического характера — его первое требование — понимание характера народной жизни и верность фактам. Полемизируя с официальной историографией своего времени⁴⁵, он создает «своего» Пугачева, «своего» Бориса Годунова и «своего» Петра. Уже в Записке о народном воспитании, адресованной Николаю, Пушкин с большой смелостью приводит, как пример обычного искажения истории, толкование официальной историографией убийства Брутом Цезаря, как преступления. Если история будет преподаваться объективно, «можно будет с хладнокровием показать разницу духа народов, источника нужд и требований государственных, не хитрить, не искажать республиканских рассуждений, не позорить убийства Кесаря, превознесенного 2000 лет, но представить Брута защитником и мстителем коренных постановлений отечества, а Кесаря честолюбивым возмутителем» (XI, 46).

В этом требовании объективности, внимания к национальному, в отвращении к исторической фальши Пушкин перекликается с де Сталь. Не случайно в статье Юрий Милославский, или русские в 1612 г., высмеивая несуразности и анахронизмы на страницах исторических романов, Пушкин упоминает высказывание Жермен де Сталь. Пытаясь понять, почему люди столь легковерно принимают нелепые вымыслы исторических романов за чистую монету, Пушкин спрашивает: «Потому ли, что люди, как утверждала Madame de Staël, знают только историю своего времени и, следовательно, не в состоянии заметить нелепости романтических анахронизмов?» (XI, 255). М-м де Сталь высказала эту мысль («люди хорошо знают только историю своего времени»)⁴⁶, на страницах своей книги о французской революции, борясь против официальной историографии роялистской реакции, утверждавшей, что в течение восьми столетий, предшествовавших революции, «французская нация покоилась на розах»⁴⁷.

Размышляя о причинах неудачи декабристов, о возможных путях развития, Пушкин стремится осмыслить целесообразность насильственного вторжения человеческой воли в ход истории. Эти поиски закономерно привели писателя к исторической теме, к изображению Петра I, к раздумьям о Радищеве, к теме народного восстания. Правы ли были Петр I, величайший, в глазах Пушкина, из русских царей, властно вторгавшийся в историю («Робеспьер и Наполеон одновременно» (XII, 205), «строитель чудотворный»), Радищев, призывавший народное восстание, Пугачев, пытавшийся его осуществить? Как примирить стабильность — «первое условие общественного благополучия» (XII, 196) с вечным движением? Весь этот круг «проклятых» вопросов истории закономерно приводит Пушкина к теме французской революции, узловой эпохе, в которой кроются корни всего будущего Европы.

В начале 30-х годов Пушкин задумывает большой труд по истории французской революции, начинает собирать материалы, делает многочисленные выписки из книг по французской истории различных авторов⁴⁸. В июне 1831 г. Пушкин писал Е. М. Хитрово: «Я предпринял исследование о французской революции и умоляю прислать мне Тьера и Минье, если возможно. Оба эти труда запрещены. У меня здесь лишь имеются Мемуары, относящиеся к революции» (XIV, 176, 428). Замысел Пушкина не был завершен, остались лишь черновой план, конспект и несколько разрозненных замечаний. Но и эти материалы, несмотря на их отрывочность, многое раскрывают. Пушкин предполагал начать свой труд «с самого начала», вскрыть корни революционных событий в далеком прошлом. В плане и заметках почти нет ничего о самой революции, зато тщательно прослеживается линия политического и экономического развития страны с момента ее образования. Пушкин подчеркивает важность такого подхода: «Прежде нежели приступим к описанию преоборота (в первом варианте «великого преоборота». — Л. В.) ниспровергшего во Франции все до него существовавшие постановления, должно сказать, каковы были сии постановления» (XII, 20).

С примером подобного подхода к революции Пушкин был уже знаком, в этом отношении он имел уже образец перед глазами⁴⁹ — Considérations де Сталь. Писательница предпослала непосредственному исследованию событий революции развернутый исторический обзор, который должен был объяснить происхождение революции, ее закономерность и неизбежность. «Французская революция, — писала она, — одна из величайших эпох в истории общества <...> Те, кто считают ее случайным событием, не заглядывали ни в прошлое, ни в будущее. За актерами они не увидели пьесы»⁵⁰. Она дает очерк истории Франции на протяжении восьми столетий, предшествовавших революции, отведя этому обзору около сорока страниц. В этом плане писательница была новатором и исключением среди первых историков, авторов книг о революции⁵¹.

План задуманного Пушкиным труда, факты, имена и события французской истории, отмеченные в нем, во многом совпадают с отбором имен и событий и их трактовкой в обзоре де Сталь. Однако эта близость объясняется не тем, что Пушкин следовал за французской писательницей, а скорее тем, что и де Сталь и Пушкин черпали сведения о французской истории из одного источника — Опыта о нравах Вольтера.⁵² Совпадение с подходом де Сталь проявилось не в отборе тех или иных имен и событий, а в самом принципе изучения революции, в стремлении Пушкина заглянуть в глубины французской истории, чтобы понять современность.

Свое восхищение французской писательницей, идейную близость ее взглядам, глубокую признательность ей Пушкин выразил, выведя Жермен де Сталь героиней неоконченной повести Рославлев. Здесь она — живое воплощение органической связи России и Франции, носительница культурной памяти двух стран, символ родственных традиций. Использовав заметки писательницы о ее пребывании в России, которые он очень высоко ценил («Взгляд быстрый и проницательный, замечания разительные по своей новости и истине <...> все приносит честь уму и чувствам необыкновенной женщины», XI,27), Пушкин создал глубоко оригинальный портрет носительницы идей подлинного просвещения, гуманности и свободолюбия, «знаменитой гостьи», «благородной чужеземки»⁵³, которую «Наполеон удостоил гонения <...> Байрон своей дружбы, Европа своего уважения» (XI, 29).