Говорит
Москва

Борис Слуцкий. Записки о войне. Стихотворения и баллады. СПб.,
Издательство «Logos», 2000. 352 с.

1. Слава его, копившаяся медленно и непросто, снова канула в небытие. Не принимаемый до войны всерьез даже друзьями – чересчур обстоятельной и деловой казалась его стихотворная речь, когда первенствовала романтика, – после войны был признан, а стих его, напоминавший военные сводки, пришелся времени впору.

Не сразу, но Слуцкий стал неожиданно величиной, стихотворения расходились в списках, строки о том, что он тоже ходил под Богом, или о смертельной усталости солдата, что лежит в крови и жаловаться ни на что не хочет, передавались из уст в уста, как позже будут передаваться «Физики и лирики» и «Лошади в океане».

Его называли за глаза «комиссаром», однако подразумевали не только странную прямолинейность, но и бескомпромиссность и твердость суждений. Он трудолюбиво переводил едва ли не со всех языков народов СССР и стран демократии и посещал мастерские левых художников, например, лионозовцев, а в живописи разбирался так же, как в политике – профессионально. Стихи же и прозу создавал по собственным и ничьим иным законам.

2. Новизна некогда поразившей «лейтенантской прозы», суть – новизна физиологического очерка. Петербургские типы: дворники, разносчики, мастеровые. Военные типы: артиллеристы, разведчики, пехотинцы. Отсюда тональность. Простая констатация фактов оборачивалась трагедией, ибо, как в древней трагедии, гибли практически все: пехотинцы, разведчики, артиллеристы. Отсюда масштаб. Пядь земли, пятачок окопа, сантиметры бруствера. Бой происходит только здесь, только сейчас. Нет ни фронтов, ни армий, ни стратегий. И отсюда мстительная неприязнь к тем, кто увидел войну иначе, кто описал, если не выбрав другой масштаб, то другую тональность. К Виктору Курочкину, Константину Воробьеву, даже к Виктору Некрасову.

Впрочем, речь не о том, речь о масштабе, который упомянут не зря. Масштаб записок Слуцкого: масштаб не лейтенанта – майора. Тут привычны иные мерки, иной счет и карта отнюдь не трехверстка. Тут сама военная специальность отразилась и отразилась сполна. Зря ли Слуцкий был политработником (политика – одно, а политработник – совсем иное), зря ли был членом партии и всегда подчеркивал это (одно – партийная жизнь, отнюдь не то же – если вступил в партию на фронте в сорок третьем году), зря ли работал на передвижной радиоустановке, агитировал противника. И неспроста герой его стихотворения скажет: «Все – пропаганда. Весь мир – пропаганда».

Если упомянутой «лейтенантской прозе» при любых условиях не до щегольства, что масштаб – комья земли перед глазами, что герои – затрепанные шинели в грязи, то проза Слуцкого щеголевата, что ни фраза, то афоризм, что ни абзац, то пролегомены к философии всемирной истории. Взять наугад: «Из подворотен угодливо повизгивали румынские собаки. Они капитулировали вместе со своими хозяевами и смертельно боялись красноармейцев. Достаточно было хлопнуть по кобуре, чтобы огромная псина умчалась куда глаза глядят». В трех фразах средней длины предложен тезис, дан анализ и сделан вывод, причем факты отлажены вернее, чем в очерке, пусть и физиологическом, следующем за эмпирией.

Единственное уточнение – это не проза. Есть характеры, есть сюжеты, изложение динамично, но отсутствие рифм и ритма (впрочем, также и наличие) не определяет ни прозы, ни стиха. А для Слуцкого таковое деление и совсем обессмыслено. Им написанное делится на эпос и лирику. Эпос составлен из отдельных стихов, всех, что он написал (тех, что писал ежедневно, иногда до десятка в день). Лирика – остальное, в рифму, без рифмы, как угодно: подготовительные материалы, осознание закономерностей, отлаживание мыслей, афоризмы, которых в эпосе не бывает. Оттого записки его о войне не становятся хуже. Но отдельные стихотворения, вырванные из эпоса, добавленные в книгу, выглядят неловко.

И не отменяет выше сказанное догадок и обобщений, что на каждой странице записок. С европейскими масштабами, которые использовал автор, с интонациями, что впору каким-нибудь мыслителям-рационалистам, они не лишни для понимания бытия: «Мы народ добрый, но ленивый и удивительно не считающийся с жизнью одного человека». Мир как воля и пропаганда. Философский трактат.