НОВЕЙШИЙ ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ЗОЩЕНКО

КИРИЛЛ КОБРИН

НОВЕЙШИЙ ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ЗОЩЕНКО

Жолковский А.К. Михаил Зощенко: поэтика недоверия. М.: Школа «Языки русской культуры», 1999. 392с., 1 ил.

Провозвестником основной идеи этой книги можно считать Владимира Набокова, который (вслед за Пушкиным) второе «наше все». В интервью Альфреду Аппелю (сентябрь 1966 года) на вопрос: «Нравятся ли вам какие-либо писатели, целиком принадлежащие советскому периоду?» он отвечает так: «Было несколько писателей, обнаруживших, что если они станут придерживаться определенных сюжетов и персонажей, то сумеют вывернутьс – политическом смысле… В итоге Ильф с Петровым, Зощенко и Олеша ухитрились опубликовать несколько безупречных по качеству литературных произведений…» Поправим мэтра. «Вывернуться» - да, только вот не в политическом смысле, а в экзистенциальном. Книга Жолковского о том, как Зощенко «выворачивался», сочиняя «определенные сюжеты и персонажи», «придерживаясь» их; и о том, как он, в конце концов, смог исхитритьс и попасть в самые что ни на есть советские писатели вместе с Пастернаком и Ахматовой.

«Михаил Зощенко: поэтика недоверия» - чрезвычайно удачно сконструированна книга. Автор собрал свои разрозненные статьи о Зощенко и, разместив их вместе, в определенной последовательности, вдруг обнаружил, что писал все время один и тот же текст; в результате, все пятнадцать глав книги не выглядят собраньем пестрым; основная идея пронизывает их как шампур, не лишая, впрочем, каждый кусочек особого вкуса. Общие, «мотивные» главы сменяютс частями, посвященными разбору отдельных текстов, причем разбор этот идет по одной схеме: сначала – «о чем» текст, затем – «контекст», затем – имеющиеся «интерпретации» и «интертекстуальные связи», наконец – выделение намеченных ранее «инвариантов» и финальная «реинтерпретация». На десерт (продолжая гастрономическую метафору, для Зощенко актуальную) автор оставил превосходные приложения, прежде всего – «Указатель понятий и мотивов», где «читатель найдет перечень и некоторую группировку зощенковских инвариантов; однако от сведения их в жесткую иерархию и выделения в особый раздел я сознательно воздержался» (с.9). И правильно: помимо несомненной научной, этот указатель имеет очевидную художественную ценность; борхесианская идея каталога явлена здесь во всем своем великолепии – мало кто откажется от удовольствия побродить среди причудливых (и жутковатых) страхов и неврозов «жизнерадостного сатирика». Вот лишь один из них (цитирую без индекса страниц): «рука – passim; андрогинная, женская; жесты; заразность; захват, арест; крупный план, голая; лапа; на ручках, под руку; обезвреживание, медиация; отпор; отсечение, безрукость; отъем, хватание, «цоп»; пишущая, авторская; повреждение; позитивная; рукопожатие; сильная/слабая; «ручные» тропы и каламбуры; собственная; чужая, агрессивная, карающая»(с.376-377). Обратите внимание: даже простое перечисление имеет свою логику и сюжет: оно начинается с руки «женской, андрогинной», а заканчивается рукой «чужой, карающей, агрессивной». Вот вам и весь сюжет о грехопадении.

Объект исследования постулирован следующим образом. «Меня вдохновила идея (выдвинута моей аспиранткой) спроецировать данные ПВС (повести Зощенко «Перед восхода солнца» – К.К.) на остальной, и прежде всего, комический корпус произведений Зощенко и таким образом получить ключ к сокровенному единству его художественного мира»(с.7). И далее – редкое в научных книгах признание: «Двигаясь в этом направлении, почувствовал, что впервые начинаю действительно понимать Зощенко» (там же). Честно говоря, вместо анонимной аспирантки, я бы предложил другой источник – фильм Вуди Аллена «Энни Холл». Там зрелый герой-автор, несчастливый в любви, невротически озабоченный, находящийся в вечной контратаке по отношению к окружающему миру, пытается анализировать предыдущую свою жизнь под углом нынешнего опыта и состояния. «Детские», «семейные» эпизоды «Энни Холл» вполне созвучны соответствующим новеллам «Перед восходом солнца», а роль комических зощенковских рассказов 20-х годов играют не менее комичные сценки из «взрослого» прошлого героя фильма. Сходство усугубляется и удивительной похожестью профессий Зощенко и рассказчика в «Энни Холл»: один – писатель-сатирик и юморист, другой – комик, автор комических текстов и гэгов. Профессия и того и другого – смешить, оттого-то они так грустны. Возникает вопрос: а какую роль играет автор «Поэтики недоверия», А.К.Жолковский? Неужели того самого психоаналитика, к которому уже 15 лет ходит герой Вуди Аллена?

И еще, в завершение темы «сравнений». Одна из лучших глав книги – девятая: «Зощенко и Чехов: страх, футляр, случай», особенно то ее место, где автор виртуозно сравнивает Михаила Зощенко с самым знаменитым в русской словесности гимназическим учителем древнегреческого языка - Беликовым, «человеком в футляре». Думаю, эту аналогию можно усугубить. Почему бы не сравнить Зощенко с Йозефом К. – маленьким отважным господинчиком, неустанно хлопочущим по своему непостижимому делу? Есть, впрочем, одна разница. Чувство вины у кафкианского героя присутствует постоянно, лишь нарастая по мере развития сюжета; к Зощенко это чувство приходит в один момент – в период написания «Перед восходом солнца». Сквозной мотив этого сочинения: «я виноват! я виноват!». А потом чувство вины уходит и Зощенко начинает вопрошать окружающих: почему меня Жданов подлецом назвал? Я георгиевский кавалер! Так выглядел другой «процесс», «процесс Михаила Зощенко».

Но это так, к слову. Обращу внимание не на очевидные литературоведческие достоинства этого новаторского сочинения, а на его историко-культурную составляющую. В «Заключении» Жолковский демонстрирует спектр «исследовательских подходов» к творчеству Зощенко. Все они – от «обвинительной: ортодоксальной советской» до «академической: психоаналитической» – так или иначе манипулируют двумя способами интерпретации: «контекстуальным» и «экзистенциальным». Естественно, тот или иной способ зависит прежде всего от историко-культурного контекста самого исследователя. Соответственно Зощенко считали то певцом мещанства, то борцом с мещанством, то мучеником стиля (чуть ли не на манер Флобера), то несчастным невротиком, обратившим свой невроз в литературу лишь в позднем творчестве. В результате, оценки актуальности Зощенко-прозаика колебались от пессимистических (изыдет советский контекст, автор отправится в литературную кунсткамеру) до оптимистических (автор такой же человек, как все, соответственно его экзистенциальный message будет актуален всегда). Слава богу, Александр Жолковский избежал этих пошлостей и представил на суд читателя по-настоящему оригинальный вариант. «Экзистенциальное» Зощенко стало, по мнению автора «Поэтики недоверия», основой его «контекстуального»; в свою очередь, «контекстуальное» дало (и в изобилии) материал для «экзистенциального»[1]. Если заострить эту мысль, мы увидим в двух этих последовательных стадиях содержание двух последовательных периодов зощенковского творчества: «комического» и «морализаторско-жизнестроительного». «Параноическая природа детских страхов Зощенко (автора-героя ПВС) как бы заранее сделала его идеальным писателем на «советскую», в частности – «коммунально-квартирную», тему подавления личности. Востребованные действительностью, которая не замедлила оправдать самые худшие опасения, зощенковские неврозы обеспечили ему глубокую созвучность эпохе; воплощение, казалось бы, сугубо личных, но в то же время архетипических экзистенциальных травм обернулось верным портретом исторического момента»(с.309).

И вот что любопытно. Несмотря на всю «современность», «актуальность», быть может, «модность» исследовательских процедур, выводы Александра Жолковского неожиданно созвучны литературоведческим канонам столетней давности: понимать произведение следует через биографию автора, а биографию – через произведения (правда, теперь биография прочитывается по-другому). «…Речь все время идет о том, что, грубо говоря, зощенковский герой и есть сам автор, только «в разжалованном виде из генералов в солдаты»… В каком-то смысле чуть ли не каждый из зощенковских персонажей говорит: «И я тоже Зощенко»: в их страхах, наклонностях, слабостях, реакциях, агрессиях и стратегиях выживания узнаются аналогичные черты их реального автора»(с.262-263). Возникает вопрос: за что боролись? Какого черта формалисты (и прочие «новые критики») измывались над красивостями биографического литературоведения? Впрочем, сейчас, в эпоху очередного фин-де-съекля, в таком духе много кто и много о чем вопрошает…

Наконец, последнее. В конце XIII главы (с.257-261) автор не выдерживается и проговаривается: «иностранец» из одноименного рассказа не «иностранец» вовсе, а сам Зощенко, впрочем, и не Зощенко, а астроном Тихо Браге, умерший из стеснительности, хотя, в общем, и не Тихо Браге, а и вовсе то ли Гете, ненавидевший очкариков, то ли Наполеон, вечно тянущий руку (см. «Указатель понятий и мотивов») к собственному желудку (см. «еда» в «Указателе»). И все эти господа, кто явно, а кто – тайно (причем так тайно, что об этом и автор-то не подозревает) изображены в недавнем романе Милана Кундеры «Бессмертие». Ход остроумный и впечатляющий; только возникает сомнение: не является ли тогда каталог зощенковских невротических мотивов каталогом – «всеобщим»? И: не пишет ли Александр Жолковский о литературе вообще?

[1] Для разговора о «контекстуальном» относительно прозы Зощенко я бы предложил еще одну тему. «Зощенко и ленинградская литература 20-30-х гг.» Здесь интерес вызывает два обстоятельства. Первое: почему в одно время с «учительными» и «психоаналитическими» текстами Зощенко возникает повышенный интерес ленинградских литераторов к физиологии (Хармс) и к «правильной организации жизни» (Л.Я.Гинзбург)? Второе. По мнению Жолковского, «недоверие к гостям» – один из сильнейших мотивов >зощенковского творчества. Но ведь кто такие персонажи и Зощенко, и Вагинова, и многих других ленинградских писателей того времени? В основном, публика, живущая в Детском Селе, Старой Деревне, самом Питере, среди руин рухнувшей имперско-дворянской цивилизации, живущая как случайные гости живут, как постояльцы, как чехи в немецко-еврейской Праге после распада Австро-Венгрии. Они не понимают смысла тех мест, где живут, не понимают смысла себя, живущих здесь – отсюда ярчайшая из звезд, освещающая ленинградскую литературу 20-30-х, – звезда бессмыслицы. Этим людям нужен толкователь смыслов окружающего хаоса, попросту – психоаналитик. И этот психоаналитик является – Зощенко.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]