Казимир Айдукевич / К вопросу об “универсалиях”

Казимир Айдукевич

К вопросу об “универсалиях” *

Неустойчивость естественного языка проявляется не только в достаточно значительном его отходе от так называемого “литературного” стиля речи и письма, не только в каком-то нерешительном подчинении его значений выражениям, но также и в недостаточно уверенном установлении богатства его собственных синтаксических форм. Говоря о синтаксических формах, я имею в виду так называемые семантические категории. Концепция семантических категорий, выдвинутая впервые Э. Гуссерлем, была достаточно подробно разработана С. Лесьневским, однако не применительно к естественному языку, а к искусственному символическому языку, каковым Лесьневский пользуется для построения своей системы логики. Очерчивая концепцию семантических категорий для своего символического языка, Лесьневский мог ограничиться чисто структурной характеристикой, т. е. мог довольствоваться представлением сугубо внешних черт, каковыми два выражения обладают тогда и только тогда, когда принадлежат к одной семантической категории. Однако применить основную идею этой концепции для классификации выражений и членов естественного языка невозможно вследствие многозначностей, в которых роится этот язык, так что остается удовлетвориться сугубо структурным определением, однако помимо этого следует обращаться к значению, каковым обладают классифицируемые выражения. Чтобы сделать доступным термин “семантическая категория”, удобнее начать с выяснения термина “предложение”. Итак, некоторое выражение вместе со своим значением называется в логике предложением, если его значением являются истина или ложь. Таким образом, термин “предложение” имеет в логике более определенную область, чем в грамматике, поскольку не охватывает так называемых вопросительных, предписывающих и т. п. предложений, но только такие, в которых нечто утверждается или отрицается. Памятуя о таком понимания термина “предложение”, мы можем сделать доступной концепцию семантических категорий посредством следующего объяснения: выражение А в значении а и выражение В в значении b тогда и только тогда принадлежат к одной и той же семантической категории, когда каждое предложение Z_A_,содержащее выражение А, употребленное в значении а, после замены выражения А выражением В, употребленном в значении b, и при сохранении оставшихся членов в их первичных значениях и взаимных связей, преобразуется в выражение, которое также является предложением, а также если и vice versa каждое предложение Z_Впосле замены В на А (при аналогичных условиях) тоже превратится в предложение. Так, например, выражения “Сократ” и “Платон” в своих нормальных значениях принадлежат к одной и той же семантической категории, поскольку из каждого предложения, содержащего одно из этих выражений после замены одного из них другим опять получается предложение. Однако такие выражения, как, например, “стоит” и “Сократ” не принадлежат к одной и той же семантической категории, поскольку из предложения “Сократ стоит” уже не получается предложение, если в нем заменить слово “стоит” словом “Сократ”. Ведь выражение “Сократ Сократ” уже не является предложением. Этого достаточно для прояснения концепции семантической категории.

Итак, как мы сказали выше, богатство семантических категорий естественного языка не достаточно решительно установлено. В частности, здесь речь идет о том, что можно привести класс выражений естественного языка, в отношении которых трудно решить, все ли эти выражения принадлежат к одной и той же семантической категории, или же распадаются на несколько таких категорий. Таким классом является, например, класс имен естественного языка. Этот класс приблизительно можно охарактеризовать как класс выражений, каждое из которых принадлежит к той же семантической категории, что и любое существительное, употребленное в своем нормальным значении. Другими словами, имя естественного языка — это выражение, которое или же является существительным, или же имеет свойство, в соответствии с которым можно подобрать такое существительное, что каждое предложение, в которое входит это выражение, после замены его этим существительным снова превращается в предложение. Из сказанного выше следует, что факт принадлежности всех имен естественного языка к одной и той же семантической категории зависит от того, образуют ли все существительные этого языка одну семантическую категорию или нет. Итак, этот вопрос принадлежит к таким, которые трудно разрешить с уверенностью.

Попробуем, например, решить, принадлежат ли имена “Сократ” и “человек” к одной и той же семантической категории, или же нет. С этой целью примем во внимание выражение “каждый человек смертен”, которое со своими обычными значениями употребленных в нем членов несомненно является предложением, и заменим в нем имя “человек” именем “Сократ”. Получим выражение “каждый Сократ смертен”, относительно которого трудно со всей решительностью сказать, является ли оно предложением или выражением, лишенным смысла. Ведь употребляя имя “Сократ” в его нормальном значении, в котором как бы заключена единичность названного им предмета, мы будем чувствовать некую неестественность, например, в выражении “каждый Сократ ...”. Некоторые логики, например, Джонсон (W. E. Johnson) проводят в области имен разделение на универсальные имена (general name) и индивидуальные имена (singular name), причем в качестве одного из критериев различения универсальных имен от индивидуальных приводят тот, что первые можно осмысленно соединять с такими служебными словами, как, например, артикль или указательными местоимениями “тот”, “некоторый”, “каждый” и т. п. [1] В соответствии с этим, согласно Джонсону, не все имена могут фигурировать осмысленно в предложении “каждый человек смертен” на месте члена “человек”, но только универсальные имена. Из этого следовало бы, что все имена не образуют одну единственную семантическую категорию, но распадаются, по крайней мере, на две таких категории.

Однако, с другой стороны, можно было бы утверждать, что выражение “каждый Сократ (есть) человек” [2] является осмысленным предложением, хотя несколько неестественно построенным. Во всяком случае, вышеприведенному предложению трудно отказать в принадлежности классу предложений так же решительно, как мы отказываем в этом, например, выражению “каждый стойте есть человеком”, которое при нормальных значениях отдельных используемых в нем слов является очевидной бессмыслицей. Поэтому существует достаточно логиков, которые готовы все имена отнести к одной и той же семантической категории, не видя повода, по которому следовало бы отличать универсальные имена от индивидуальных как разные семантические категории. Эти логики выделяют следующие семантические категории: 1) предложения, 2) имена, а дальше — целую неограниченную иерархию семантических категорий функторов, т. е. таких выражений, которые, соотносясь с другими или соединяя иные, образуют совместно с ними составное выражение с единым смыслом. Кроме предложений и имен они выделяют, например, образующие предложения функторы от одного имени (например, стоит), образующие предложения функторы от двух имен (например, любит), образующие имена функторы от одного имени и т. д. Именно таким образом образуется богатство семантических категорий искусственного символического языка логики С. Лесьневского. Наряду с различными категориями разнообразных функторов, а также наряду с категорией предложений этот язык обладает еще только одной семантической категорией, а именно — категорией имен. По образцу этого символического языка интерпретирует богатство синтаксических форм естественного языка Т. Котарбинский. Согласно Котарбинскому, все выражения естественного языка (понимаемые буквально), которые ни в коей мере не являются ни функторами, ни предложениями, образуют одну-единственную семантическую категорию, категорию имен.

Трудно с уверенностью сказать, какой из двух способов интерпретации богатства синтаксических форм естественного языка в большей мере согласуется с интуитивным его пониманием. Как кажется, в этом вопросе естественный язык нерешителен, допус кает равно как одну, так и другую интерпретацию. Возможно, в этом вопросе имеются различия между языками различных народов. Может быть, духу польского языка более соответствует восприятие Котарбинского, а духу английского языка — восприятие Джонсона. Однако, не кажется, чтобы какое-либо из этих восприятий было насилием над духом языка, например, польского.

Взгляд, в соответствии с которым не все имена естественного языка принадлежат к одной и той же семантической категории, можно, как кажется, приписать уже Аристотелю. Вот что пишет на этот счет Котарбинский: «В частности, уже Аристотель считал, что, например, о Сократе будет уместно говорить то и другое, но Сократ ни о чем уместно не говорит; ведь согласно Аристотелю имеются “первые сущности”, как Сократ, и “вторичные сущности”, как человек: о первых можно говорить, но они не могут ни о чем выказываться, вторые наоборот, могут высказываться о первых (впрочем, вторым о вторых также нельзя)». В этом месте Котарбинский ссылается на Категории Аристотеля, разд. 2 и 3 и пишет далее: «В таких заявлениях Аристотеля после извлечения семантической мысли (семантикой называется наука об аспектах значений языка) из онтологических одежд (Аристотель выражается так, как если бы классифицировал не слова с учетом их значений, но всевозможные “сущности”) получим утверждение, что собственные имена не могут, в сущности, функционировать в роли сказуемых (orzecznikуw) и что в структуре типа “А есть В” собственное имя может стать исключительно на месте А, на месте грамматического субъекта, тогда как место В должно занять какое-либо общее имя. Здесь общность состоит, по крайней мере, не в обладании большим числом десигнатов, но именно в этом высказывательном характере ...». «Единичное имя — это имя, способное быть только субъектом (А), общее имя — это имя, способное быть также и предикатом. У самого Аристотеля общие имена имеют равное право функционировать как субъекты, но после детализации анализа и выявления того, что тогда вся структура типа “А есть В” играет второстепенную роль, а слово “есть” значит нечто иное, нежели обычно, — получим точку зрения, согласно которой общее имя может быть использовано исключительно как сказуемое (В). С этой позиции использование единичного имени (например, “Варшава”) в качестве предиката или использование общего имени (например, “город”) в качестве субъекта в структуре “А есть В”, понимаемых в основных значениях, было бы бессмыслицей, давало бы бессвязный конгломерат значений так, как если бы кто-нибудь сказал: “держите есть градом столичным” или “Варшава есть держите». [3]

Не будем углубляться, верно ли Котарбинский эти взгляды приписывает Аристотелю. Для нас важно познакомиться еще с одним взглядом на разнородность семантических категорий естественного языка. Согласно этому взгляду не все имена в естественном языке принадлежат к одной и той же семантической категории, поскольку, например, в предложении “Сократ (есть) человек” мы не можем — в соответствии с этим взглядом — вставить на место имени “человек” имя “Сократ” при неизменном смысле слова “есть”, не лишая таким образом преобразованное выражение признаков предложения. В соответствии с этим взглядом выражение “Сократ есть Сократ” не должно было бы быть предложением, но составной бессмыслицей.

Можно прочувствовать интуицию, связанную с этим взглядом. С этой целью следовало бы, например, прояснить смысл слова “есть”, входящего в предложение “Сократ (есть) человек”, следующим образом: говоря “Сократ (есть) человек” я хочу сказать, что Сократ является одним из людей. Это особенно проявляется в языках, использующих артикли, таких, например, как немецкий, в котором следовало бы сказать “Sokrates ist ein Mensch”. Тогда, если это должно быть значением слова “есть” в рассматриваемом предложении, то на месте предиката не может стоять имя, в значении которого содержится единичность его десигната, а имя “Сократ” как раз является таким именем, и поэтому со словом “есть” оно не может осмысленно быть использовано в качестве предиката. С другой стороны, говоря “Сократ (есть) человек”, я соотношу тот факт, что он является человеком, с определенным означенным предметом. С учетом этого имя того, к чему относится высказывание “(есть) человек”, должно быть именем, в значении которого содержится определенность его десигната, а поэтому оно не может быть именем “человек”, смысл которого не направляет интенцию этого имени к некоторому четко определенному предмету. Приведенные выше объяснения преследуют цель пробудить необходимую для понимания позиции Аристотеля интуицию и должны служить единственно в качестве раздражителя, активизирующего в уме читателя эту интуицию, не в коей мере не претендуя на то, чтобы употребляемые в этом объяснении обороты имели какой-то ясный смысл, за который автор настоящей статьи нес бы ответственность. Пробуждать некоторого типа интуицию можно ведь различным образом, можно это делать, воздействуя на слушателя мелодекламацией, фармакологическими средствами и т. п., а необязательно при помощи надежного языка.

Это объяснение может быть обращением к языковому чувству, которое многим покажется неубедительным. Котарбинский, как было отмечено выше, не убежден в этой позиции. Однако остается фактом, что многих людей она убедила и соответствовала интуиции, каковая ассоциировалась у них с естественным языком. Таким образом, это еще один пример, иллюстрирующий изменчивость естественного языка, не позволяющую с уверенностью определить богатство его семантических категорий и допускающую различные способы установления его однозначности. Ученые, решившиеся на выбор той или иной возможной интерпретации, сами устанавливают, по крайней мере, до известной степени, язык, на котором они говорят, и устанавливают его часто по-разному. Действительно, язык Аристотеля отличается от языка, который выбрал для себя Котарбинский, в частности, богатством синтаксических форм или, говоря точнее, богатством семантических категорий. В языке Котарбинского кроме категории функторов и категории предложений имеется только одна семантическая категория имен. В языке Аристотеля кроме категории функторов и категории предложений мы имеем не менее двух различных семантических категорий имен: категорию имен, способных быть только субъектами, и категорию имен, способных быть и предикатами.

В связи с этим в обоих языках богатство функторов будет представлено иначе. Рассмотрим, например, слово “есть” естественного языка. В этом языке несомненно установлено лишь то, что это слово в предложении может соединяться только с именами. Однако, если имена естественного языка проинтерпретировать в духе Котарбинского как выражения, принадлежащие без исключения к одной и той же семантической категории, тогда слово “есть” как образующий предложение функтор от двух имен, всегда будет образующим предложение функтором, оба аргумента которого принадлежат к одной и той же семантической категории. Но если естественный язык проинтерпретировать в духе Аристотеля, тогда, поскольку естественный язык позволяет слову “есть” связывать единственно имена в предложение, все равно это слово сможет быть образующим предложение функтором, оба аргумента которого будут принадлежать к двум различным семантическим категориям, хотя сможет также (в ином своем значении) связывать два аргумента одной семантической категории в предложение. И вообще, в языке Котарбинского сможет существовать только одна семантическая категория образующих предложения функторов от двух имен-аргументов, тогда как в языке Аристотеля образующие предложения функторы от двух имен-аргументов могут принадлежать к различным семантическим категориям.

Условимся, для ясности, показывать семантическую категорию члена [предложения] при помощи соответствующего показателя. Пусть показатели, соответствующие семантическим категориям, не являющимся категориями функторов, имеют вид обычных литер, показатели же, соответствующие категориям функторов, пусть имеют вид дроби, в знаменателе которой будут стоять по порядку показатели семантических категорий аргументов этого функтора, в числителе же — показатель соответствующей семантической категории всего выражения, которое образует этот функтор со своими аргументами. Пусть тогда в языке, например, Котарбинского показателем предложений будет литера “z”, а показателем имен, которые в этом языке образуют одну категорию, пусть будет литера “n”. Пусть далее в языке Аристотеля литера “z” будет также фигурировать как показатель предложений, показателем же имен субъектов, составляющих в этом языке замкнутую семантическую категорию, пусть будет литера “i”, а показателем имен предикатов пусть будет литера “g”. Слово “есть”, являющееся в языке Котарбинского образующим предложение функтором от двух аргументов-имен получит показатель z/nn с симметричным знаменателем. Тогда в языке Аристотеля слово “есть” выступит в двойной роли, а именно, во-первых, как образующий предложения функтор, первым аргументом которого будет имя субъекта (с показателем “i”), а вторым — имя предиката (с показателем “g”), а следовательно, получит показатель z/ig; во-вторых же, слово “есть” выступит в роли образующего предложения функтора, первым и вторым аргументом которого будет имя, способное 0служить сказуемым, а следовательно, в этой роли оно будет иметь показатель z/gg. Например, в контексте “Сократ (есть) человек” слово “есть” выступает с показателем z/ig, тогда как в предложении “собака (есть) вид животного” слово “есть” выступает с показателем z/gg.

Мы не намерены давать точную дефиницию слову “есть” в каком-либо из названных языков. Все-таки эти языки получены как одна из возможностей естественного языка, понимание которой мы имеем право предполагать у читателя. Мы ограничились попытками пробудить интуицию, необходимую для восприятия этих различных значений слова “есть”, при помощи — скажем так — словесной агитации и примеров. Мы не можем быть уверены, что при помощи эти средств поставленная цель была достигнута. Можно было бы для доступности обоих этих языков или, по крайней мере, тех их частей, о которых здесь идет речь, использовать радикальное средство, а именно — представить их аксиоматическое строение, т. е. привести аксиомы и директивы, обязательные в обоих языках. Для языка, которым говорит Котарбинский, это не было бы очень трудным, поскольку этот язык в качестве примера использует язык логической системы Лесьневского, аксиоматику которой следовало бы только пересказать выражениями естественного языка. Трудней было бы привести аксиоматику языка Аристотеля. Не будем стараться здесь ее приводить. При таком положении вещей мы должны взять на себя ответственность за риск, что не все наши читатели будут понимать язык Котарбинского или Аристотеля. Несмотря на это они смогут с пониманием следить за той частью наших выводов, в которой, говоря о обоих языках, мы станем утверждать, что в языке Аристотеля удается определить некоторую концепцию, невыразимую в языке Котарбинского. Единственно для того, чтобы контролировать, соответствует ли эта концепция историческому понятию universale, необходимо понимание языка Аристотеля.

Котарбинский [4] в своем языке проводит критику универсалий, которая в главной своей мысли опирается на замечания, которые в связи с этим вопросом были высказаны С. Лесьневским в работе, названой Критика логического принципа исключенного среднего [5] а также в работе Об основах математики [6] . В цитированной книжке Котарбинский приводит две дефиниции слова “предикат” (“powszechnik”), т. е. “универсалия”. [7] Займемся второй из них. Она звучит так: “P является предикатом для десигнатов имени N, что то же, что P есть предмет, обладающий только свойствами, общими десигнатам имени N”. Извлекая из этой дефиниции следствия, Котарбинский указывает, что, “если бы нечто было предикатом, то было бы противоречиво, если бы мы пришли к абсурду, предполагая существование предикатов”. Ход рассуждений Котарбинского требует определенной коррекции. А именно, к противоречию нельзя прийти на основании этой дефиниции, предполагая, что существуют предикаты, но из предположения, что существуют предикаты, по крайней мере, для двух различных десигнатов имени N, т. е. из предположения, что существуют предикаты, под которые подпадает более чем один предмет. Оставляя в стороне эту несущественную помеху (которую, говоря в скобках, нельзя поставить в вину значительно более осторожной критике предикатов Лесьневским), доказательство, которое проводит Котарбинский в своем языке, совершенно правильно. Однако Котарбинский добавляет, что он мог бы встретиться с обвинением, “что для других дефиниций, также воплощающих какую-либо из интенций значения этого слова (т. е. предикат) в историческом употреблении (здесь речь идет о греческом термине “to katholu” или же о латинском термине “universale”), получить противоречие невозможно. Все же мы должны здесь сказать, — пишет далее Котарбинский, — что такие дефиниции нам неизвестны (если принимать во внимание только дефиниции, лишенные туманных черт)”. [8] И нам также неизвестна ни одна такая дефиниция, которую удалось бы выразить в языке Котарбинского. Однако следует помнить, что историческая концепция “universale”, начало которой положил Аристотель, была сформулирована в ином языке по сравнению с языком Котарбинского, а именно, в языке Аристотеля. В этом языке, который, как известно, имеет две различные семантические категории среди имен, дефиниция “universale”, от которой вынужден в своем языке отказаться Котарбинский, возможна. Ее там можно привести по образцу дефиниции понятия “предмет”, каковую приводит в своем языке Котарбинский, идя вслед за Лесьневским. Эта дефиниция предмета имеет вид:

“x есть предмет т. и т.т., когда для некоторого z, x есть z”.

n z/nn n n n z/nn n

Эту дефиницию можно сделать доступной при помощи следующей парафразы:

“предмет — это то, что является чем-то”

Эта дефиниция, как и приведенная ее парафраза, сформулированы в языке Котарбинского, а поэтому слово “есть” следует в ней понимать как принадлежащее к категории z/nn.

Таким образом, в языке Аристотеля можно было бы по образцу этой дефиниции построить дефиницию термина “индивид” единственно с тем отличием, что использованное в ней слово “есть” будет, с учетом свойств этого языка, иметь категорию z/ig. Эта дефиниция звучала бы здесь так:

“x есть индивидуум т. и т.т., когда для некоторого z, x есть z”.

i z/ig g g i z/ig g

Сейчас мы можем привести дефиницию слова “universale” в языке Аристотеля в следующем виде:

“x есть universale т. и т.т., когда для некоторого z, x есть z”,

g z /gg g g g z/gg g

причем следует отметить, что используемое в этой дефиниции слово “есть” является тем вторым “есть” языка Аристотеля, а именно, принадлежит к категории z/gg.

Это и есть дефиниция universale, соответствующая “историческому употреблению этого слова”, но не приводящая в том языке, в котором была сформулирована, к противоречию.

Теперь спросим, как в языке Аристотеля может быть представлена проблема существования универсалий. Слово “существует” можно также определить по образцу дефиниции, каковую Котарбинский, следуя за Лесьневским, приводит в своем языке. У Котарбинского “существует а” это то же, что: “для некоторого x, x есть а”, причем очевидно, что с учетом свойств языка Котарбинского, употребленное здесь слово “есть” принадлежит к категории z/nn. В языке Аристотеля смогут появиться два выражения “существует”. В соответствии с духом естественным языком, который язык Аристотеля ни в коей мере не подвергает насилию, слово “существует” есть образующий предложение функтор от аргументов, являющихся именами. Однако поскольку имена принадлежат у Аристотеля к двум различным семантическим категориям, постольку и слово “существует” выступит в двух значениях, а именно: как образующий предложения функтор от имени субъекта, а также как образующий предложения функтор от имени предиката. В первом употреблении оно будет иметь показатель z/i, а во втором — оно выступит с показателем z/g. Таким образом, выражение “существует x”, где “x” является именем категории i, можно дефинитивно отождествить с выражением “x есть индивидуум”. Следовательно, можно написать дефиницию:

“существует x — это то же, что: для некоторого z, x есть z”.

z /i i g i z/ig g

Дефиницию слова “существует” во втором смысле, т. е. как функтор категории z/g можно привести в виде точно соответствующем дефиниции Котарбинского, а именно:

“существует x, т. и т.т., когда для некоторого z, z есть x”.

z /g g g g z/gg g

Согласно этой дефиниции:

“существуют универсалии т. и т.т., когда для некоторого z, z есть universale”

z /g g g g z/gg g

Заменяя входящий в эту дефиницию оборот:

“z есть universale”

g z/gg g

выражением:

“для некоторого y, z есть y”

g g z/gg g,

которое равнозначно с ним в силу дефиниции “universale”, получим:

“существуют универсалии т. и т.т., когда для некоторого z, некоторого y, z есть y”

z/g g g g g z/gg g

Если, таким образом, в языке Аристотеля, в котором как в версии естественного языка действуют обычные правила логики, истинным будет некое предложение формы:

“z есть y”

g z/gg g,

например, предложение:

“человек (есть) вид”,

g z/gg g

то истинным будет также предложение:

“для некоторого z и для некоторого y, z есть y”,

g g g z/gg g

а тем самым истинным будет также предложение:

“существуют универсалии”.

z/g g

Как кажется, в языке Аристотеля является истинным предложение “человек (есть) вид”, а тем самым будет истинным предложение “существуют универсалии”. [9]

В своих рассуждениях философы, как правило, пользуются естественным языком. Язык этот, как выше было отмечено, изменчив. Философы уточняют язык, которым говорят, и, не калеча естественного языка, становятся на один из тех путей, которые им язык оставляет открытым. Уточнение (тем или иным образом) языка влечет за собой выбор одного из нескольких возможных понятийных аппаратов, которые потенциально содержатся в системе допустимых значений выражений обычного языка. Выбрав для себя среди множества возможных понятийных аппаратов некоторый выделенный, один из философов может сконструировать концепцию, которую выражает в своем языке, являющимся, так или иначе, вариантом естественного языка, и тогда другой философ, использующий иной из потенциально содержащихся в естественном языке понятийных аппаратов, при помощи этого аппарата не сможет ухватить эту концепцию и не сможет ее выразить в своем языке. Тогда этот другой философ сконструирует иную концепцию, позволяющую при помощи того понятийного аппарата, каким он пользуется, построить концепцию, которая ему кажется с некоторых точек зрения максимально приближенной к концепции, построенной первым философом при помощи его аппарата, снабжает эту иную концепцию термином, одинаково звучащим с тем, которым первый философ снабдил свою концепцию, и показывает ее абсурдность. Тогда, если он не достаточно осторожен, он провозглашает абсурдность концепции первого философа; если он осторожен, то лояльно замечает, что абсурдной является только концепция, какую он сам сконструировал, добавляя, однако, что ему неизвестна никакая другая концепция, приближенная к той, которой пользовался первый философ и “лишенная туманных черт”. Говоря таким образом, он может вызвать у людей, склонных к поспешным суждениям, впечатление, что концепция, с которой носится этот первый философ, была или же абсурдной, или же туманной.

Проблема универсалий оказывается связанной с проблемой числа так называемых онтологических категорий. Не в каждом языке, являющимся возможной интерпретацией естественного языка, удается сформулировать эту проблему предметно. Поэтому займемся семантическим эквивалентом этой проблемы. В этой семантической проблеме речь идет о числе так называемых наиболее общих имен в естественном языке. Под наиболее же общим именем мы понимаем такое имя “N” естественного языка (а следовательно, такое выражение для существительного, которое при определенном значении слова “есть” удовлетворяет следующему условию:

“x есть N, т. и т.т. тогда, когда для некоторого z, x есть z” (О),

причем слово “есть” должно быть на обоих местах, на которых оно находится, понимаемо одинаково. Выполняющее это условие имя мы называем наиболее общим, поскольку каждое имя, способное фигурировать как субъект истинного предложения формы “ x есть z” при том значении слова “есть”, при котором имя “N” выполняет условие (О), подпадает под имя “N”, т. е., подставленное как субъект в предложение формы “x есть N”, выполняет это предложение. Таким образом, в вопросе о числе онтологических категорий речь идет о том, сколько существует попарно неравнозначных наиболее общих имен.

Очевидно, что ответ на сформулированный выше вопрос зависит от того, каким образом интерпретируется изменчивый естественный язык. Если некто, например, Котарбинский решится употреблять слово “есть” только в одном значении, то вследствие этого он будет принимать только одну онтологическую категорию, или, говоря точнее, одно наиболее общее имя (наряду с возможными его синонимами)

* * *

Реизм Котарбинского удается сформулировать при помощи термина “наиболее общее имя” следующим образом: «каждое наиболее общее имя имеет тот же объем, что и имя “вещь”». Для однозначности этой формулировки обязательно следует добавить, в каком языке это имеет место. Если сказать, что это имеет место в каждом языке, допустимом как возможное уточнение естественного языка, то это утверждение будет, как кажется, ложным. Если же сказать, что это имеет место в языке Котарбинского, то содержащееся в этом тезисе утверждение, что не существует двух наиболее общих имен, которые не были бы равнообъемны, будет для этого языка верным. Отдельного рассмотрения требует утверждение, что это единственное наиболее общее имя является в языке Котарбинского равнообъемным с именем “вещь”. Это утверждение эквивалентно тому, что в языке Котарбинского значимо предложение “каждая и только вещь есть предмет”. Мы говорим, что в некотором языке какое-либо предложение значимо, если в этом языке действительны такие правила, касающиеся принятия предложений, что если кто-то, кто широко их использовал и неутомимо, а также последовательно в соответствии с ними поступал, а кроме этого в случае необходимости располагал достаточным опытным материалом, тот должен был бы принять это предложение. Следовательно, в языке Котарбинского предложение “каждая вещь есть предмет” несомненно значимо. Однако значимо ли в нем также предложение “каждый предмет есть вещь”? В языке Котарбинского обязательны правила онтологии Лесьневского, транспонированные в естественный язык, а кроме того, правила естественного языка. Таким образом, как одни, так и другие нам кажутся недостаточными для решительного ответа на вопрос: “каждый ли предмет есть вещь?”. Нам кажется, что единственным путем, ведущим к решению этого вопроса, является еще большее обогащение правил естественного языка. Это обогащение могло бы сделать обсуждаемый вопрос разрешимым либо a priori, либо эмпирическим путем. Во всяком случае обогащение правил, касающихся принятия предложений, связано с уточнением смысла предложений. Поэтому решение вопроса: “каждый ли предмет есть вещь?” опять же является делом того или иного уточнения значений выражений естественного языка.

До тех пор, пока такое уточнение не будет сделано, реистический тезис “каждый предмет есть вещь” является такой же плохой метафизикой, как и утверждение “сущность мира есть воля” и т. п., поскольку является утверждением, которое нельзя ни обосновать, ни опровергнуть. До уточнения языка, в котором оно провозглашено, оно не может даже претендовать на то, чтобы быть принятым (как хочет Котарбинский) в качестве “гипотетического кредо”. На эту роль могут претендовать только такие предложения, следствия которых в принципе разрешимы, т. е. такие, которые посредством достаточно богатых, и последовательно используемых правил языка и при достаточном эмпирическом материале удается разрешить. Как все же выглядела бы дискуссия между сторонником реистического тезиса и его противником, если бы этот последний пробовал посредством подбора соответствующих примеров опровергнуть утверждение реиста? Оба говорили бы естественным языком, уточненным лишь в той мере, что слово “есть” представляло бы категорию z/nn и применяли бы к ней определения и аксиомы, которые Котарбинский переносит из онтологии Лесьневского на почву естественного языка. Итак, противник реизма, возможно, аргументировал бы свою позицию таким образом: “небо не (есть) вещь, ибо не является ни чем-то инерционным и протяженным, ни чем-то испытывающим (воздействие)” (поскольку именно так Котарбинский определяет “вещь”). “Но небо (есть) голубое, а поэтому для некоторого y, небо есть y, а следовательно (в соответствии с дефиницией выражения “предмет”), небо есть предмет. Ergo не каждый предмет есть вещь”. Однако защитник реизма отвергнул бы посылку “небо (есть) голубое” (понимаемую буквально) и таким образом отбил бы атаку противника. Действительно ли спор на в этом вопросе удается разрешить на основе обязательных в естественном языке правил (даже перелицованных по рецепту Лесьневского)? Согласно моему языковому чувству, этот спор так же безнадежен, как и спор о том, “является ли 25-летний человек юношей”. Это вопросы, на которые, поступая в соответствии с правилами естественного языка, нельзя найти решение до тех пор, пока этот язык невозможно так или иначе уточнить.

В конечном счете я считаю, что для того, чтобы иметь право провозглашать реистический тезис, Котарбинский должен был бы таким образом уточнить изменчивые значения выражений естественного языка, чтобы, тем самым, правила этого языка конвенционально обогатились такими, благодаря которым этот тезис стал бы или аксиомой, или следствием аксиом, или, по крайней мере, предложением, разрешаемым эмпирически. Следовательно, реизм может быть не более, чем конвенцией. Однако я не считаю, чтобы в равной степени нельзя было естественный язык (даже подогнав его сначала к языку онтологии Лесьневского) конвенционально так уточнить, не нарушая установленных в нем значений выражений, чтобы после такого уточнения тезис, противоречащий реистическому тезису, оказался значимым в нем.

Если проинтерпретировать естественный язык таким образом, чтобы выделить два синтаксически различных слова “есть”, являющиеся, однако, образующими предложение функторами от двух аргументов-имен, а значит, так, как мы это видели в языке, который позволили себе назвать языком Аристотеля, то получим два неравнозначных наиболее общих имени, а именно, “индивид” и “универсалия”. [10]

Иную интерпретацию естественного языка можно усматривать, например, в манере прочтения формул упрощенной логики Рассела, в которой аргументами слова “?” являются образующие предложения функторы от одного или более аргументов. Например, формула “R ε Rel” читается “R есть отношение”. При таком способе прочтения символы “R” и “Rel”, являющиеся образующими предложения функторами, оказываются прочитанными при помощи имен, а функтор “ε”, являющийся в этом контексте образующим предложения функтором от аргументов, являющихся функторами, оказывается прочитанным при помощи слова “есть” естественного языка, которое в этом языке, несмотря на его изменчивость, предназначено исключительно для соединения имен в предложение. По-разному можно смотреть на правильность такого способа прочтения логических формул, можно их порицать, поскольку между функторами и именами усматривают непреодолимую пропасть, однако можно считать их допустимыми, а именно тогда, когда роль имен понимается соответствующим образом. Ведь можно занять такую позицию, что в естественном языке имя не отличается от соответствующих функторов как отдельная семантическая категория, но является только флективной версией этого функтора, которую принимает этот функтор в предложении, куда входит как аргумент другого функтора, сам, без своих аргументов. Таким образом, слово, например, “делимость” в предложении “между 4 и 2 имеет место делимость” отличалось бы от слова “делит” в предложении “2 делит 4” так, как слово “человек” отличается от слова “человеком” в предложении “каждый человек является -(есть)- человеком”. Следовательно, “делимость” и “делит” были бы “одним и тем же” членом, явленным в различных флективных вариантах, не влияющих существенно на смысл. Такой взгляд, как и большинство семантических высказываний о естественном языке, нельзя ни обосновать, ни опровергнуть. Ему можно симпатизировать или не быть склонным [к нему]. Он является одним из возможных представлений естественного языка. Принимая его, можно считать допустимыми выше упомянутые способы прочтения формул логики, в которых функторы переданы именами, а образующий предложение функтор “?”, имеющий своими аргументами функторы, читается при помощи слова “есть”.

При таком построении естественного языка в нем выделялось бы большое число наиболее общих имен, принадлежащих к различным семантическим категориям. Понимая таким образом естественный язык, можно будет найти соответствующие интерпретации словам “есть” и “существует”, при которых истинными будут такие предложения, как, например, “отношение n-й степени существует” и т. п.

С учетом вышеописанной изменчивости естественного языка споры на темы онтологии, происходящие при помощи этого же языка в предметной плоскости, должны привести к хаосу. Ведь разные авторы, уточняя этот язык, так или иначе, приходят к онтологическим утверждениям, звучащим как взаимно исключающие мнения. Один, например, говорит “не существует ничего кроме вещей”, второй же говорит “существуют универсалии, не являющиеся вещами” (в языке Аристотеля это можно осмысленно сказать, поскольку в этом языке “вещь” и “универсалия” являются выражениями одной и той же семантической категории), третий же говорит “существуют отношения, свойства и классы и т. п.”. Хаос состоит в том, что сохраняется видимость, что, якобы, все, использовавшие один и тот же естественный язык, говорили одним языком, а значит, употребляли выражения, особенно, выражение “существует” в одном и том же смысле; сохраняется видимость того, что, якобы, сторонники этих взглядов действительно высказывали несогласуемые утверждения, тогда как эти утверждения совершенно не противоречат друг другу подобно тем, что принадлежат к различным и взаимно непереводимым языкам. Различия эти языков следует для себя осознать и не нужно, выбрав для себя в путанице допустимых в естественном языке возможностей некий определенный язык, считать, что ошибаются все те, кто в своих языках провозглашают тезисы, звучащие противоречиво с тезисами, принятыми в выбранном нами языке.

Перевод с польского Бориса Домбровского

* W sprawie “uniwersaliów” // Przegląd Filozoficzny, R.XXXVII, 1934, s. 219-234.

[1] “ ...we may point out that a universal characteristic of the general name is its connection with the article — the use of the grammatical term “article” being extended to include this, that, some, every, any etc. All terms of this kind ... might more properly be called applicatives or selectives. Now a general name is distinguished as that to wich any applicatives can be significantly prefixed” (W. E. Johnson. Logic. Cambridge 1921, Part I, s.97). “The consideration that to the general name any applicative can be prefixed distinguishes it from the singular name ...” (Ibidem, s .99).

Не следует смешивать универсальные имена с общими, а индивидуальные — с единичными. Различие между общими и единичными заключено в количестве десигнатов этих имен, критерий же, отличающий универсальные имена от индивидуальных, иной. Оба эти деления различаются также объемами.

[2] В польском языке связка “есть”, как правило, не опускается. В русском переводе, в соответствии с нормой языка, часто не требующей связки “есть”, для сохранения синтаксической формы приводимых Айдукевичем примеров, связка “есть” будет передана выражением “(есть)” (Прим. пер.).

[3] T . Kotarbiński . Elementy teorii poznania , logiki formalnej i metodologii nauk . Lw у w , 1929, s .16 и 17.

[4] Там же, s . 42 и след.

[5] “ Przegląd Filozoficzny ”, R . XVI , z . 2-3, s . 317-320.

[6] “Przegląd Filozoficzny”, R . XXX , s . 183-184.

[7] В терминологии на русском языке нет прямого эквивалента польскому выражению “powszechnik”. В зависимости от контекста оно передается или термином “сказуемое”, или термином “предикат” (Прим. пер.).

[8] Там же, s . 43.

[9] В используемом выше языке невозможно было бы разумным образом определить “ universale ” в отличие универсалий, т. е. “универсалию второй ступени”. Чтобы это возможно было сделать, следовало бы наряду с “есть” с показателем z / ig и “есть” с показателем z / gg ввести “есть” с показателем z / gg _1, а также “есть” с показателем z / g ₁ g ₁ и тем самым выделить в области имен три семантические категории. В этом увеличении семантических категорий имен можно зайти довольно далеко, создавая для себя тем самым возможность определения универсалий произвольно высокой ступени.

[10] В языке Аристотеля вопрос, касающийся числа онтологических категорий, можно сформулировать предметно, и это благодаря тому, что оба входящие в него слова “есть” принимаются как предикат значения одной и той же семантической категории. В частности, можно определить:

“К есть онтологическая категория т. и т.т., когда

g z/gg g

или 1) x есть K, т. и т.т., когда для некоторого z, x есть z,

i z/ig g g i z/ig g

или 2) y есть K, т. и т.т., когда для некоторого z, y есть z,

g z/gg g g g z/gg g.

После этой дефиниции можно осмысленно спрашивать: сколько существует неидентичных онтологических категорий. Ответ будет таков, что существует две онтологические категории, а именно: индивидуум и universale .

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]