Борис Домбровский / Мир языка Казимира Айдукевича

Борис Домбровский

Мир языка Казимира Айдукевича[1]

§ 1. Предмет и метод философии К. Айдукевича

Во Львовско-варшавской школе предмет философии часто определялся как совокупность отдельных философских дисциплин (дистрибутивное понимание) или как наука с единой сферой приложения ее методов (коллективное понимание философии). Бурное развитие некоторых философских дисциплин и, как следствие, — непостоянство их границ, предопределило коллективное понимание Айдукевичем [1949] философии. Он писал: «Еще недавно именем “философия” называли следующие дисциплины: метафизику, теорию познания, логику, психологию, этику, эстетику. В настоящий момент произошел или происходит процесс специализации наук и некоторые из названных выше дисциплин отрываются или уже оторвались от философии. Связь с философией старается разорвать современная психология, чувствующая себя более близко связанной или с биологией, или с социологией, чем с остальными философскими науками. Равным образом порывает с философией и современная логика, которая в некоторых своих частях считается более тесно связанной с математикой, чем со своими остальными до сего времени “товарищами” по философии. Также и этика, насколько ее понимают как науку о морали, а не как изложение некой морали, подобно эстетике, демонстрирует центробежные тенденции. Единственно верными матери-философии остаются метафизика и теория познания, а также так называемая нормативная этика, стремящаяся учить тому, что хорошо, а что — плохо» (S. 11). Айдукевич не выражал сожаления о том, что понятие философии не имеет ни устоявшегося значения, ни определенной области применения. Он вообще не стремился отыскать некоторое общее свойство, присущее философским дисциплинам, а старался, используя описательный метод, эксплицировать философские проблемы и прояснить типичные способы их решения. Основной философской дисциплиной он считал теорию познания, роль которой оценивал следующим образом: “Метафизические вопросы являются в значительной мере следствиями выводов из тех или иных эпистемологических взглядов о том, какова реальность на самом деле” ([1949], S. 106).

Один из методов описания, берущий начало от Твардовского, — метод парафразы, опишем подробно. Как кажется, этот метод восходит к схоластике и представляет собой семантический эксперимент, подобный тому, посредством которого использовались суппозиции в Средневековье при проверке значений слов. В отличие от парафраз Твардовского в своей модификации метода Айдукевич использует логику. Метод парафраз в своем творчестве Айдукевич применял неоднократно. Мы же его изложение обсудим “на примере связи, возникающей между логическим экстенсионализмом и вопросом о идентичности психических и физических явлений” (Айдукевич [1934]). Одно из решений проблемы “быть психофизическим” говорит, что физические и психические явления идентичны в том смысле, что каждое психическое явление сопровождается связанным с ним явлением физическим, и наоборот. Таким образом, в этом решении не утверждается идентичность рассматриваемых явлений в онтологическом плане. Предположим, — продолжает Айдукевич, — что совместное появление обоих типов явлений свидетельствует о равнообъемности терминов “физическое явление” и “психическое явление”. Чтобы это показать, можно сослаться на принцип экстенсиональности в следующей формулировке: если понятия (свойства) V и W равнообъемны, то они идентичны. Обозначая “физический” литерой V, а “психический” — W, конкретизируем принцип экстенсиональности: если понятия “быть физическим” и “быть психическим” являются равнообъемными, то соответствующие свойства идентичны. Поскольку предложение <“Быть физическим” и “быть психическим” выражают равнообъемные свойства> утверждалось прежде, то можно, используя правило отделения, принять предложение <“свойства ‘быть физическим’ и ‘быть психическим’ идентичны”>. Правомерно задаться вопросом: является ли это рассуждение правильным? Существенным в нем элементом было использование принципа экстенсиональности, т. е. определенного логического утверждения. Айдукевич считает использование этого принципа в вышеприведенной процедуре неправомочным, поскольку из того, что этот принцип принят и используется в формальной логике вовсе не следует, что он обязателен в “языке психофизической проблемы”. Принятие принципа экстенсиональности в “языке психофизической проблемы” сомнительно, ибо в этом языке имеются интенсиональные функторы, например, “говорит” или “думает” и предварительно не была обоснована материальная адекватность принципа экстенсиональности относительно интенсионального дискурса. По мнению Айдукевича, использование принципа экстенсиональности в вопросе о психофизических явлениях не только сомнительно, но и неверно. Это заключение служит Айдукевичу основанием для постановки вопроса: Каков смысл утверждения, что парафраза правильна? Он пишет: “Кажущееся применение логики в решении философских проблем, сформулированных в естественном языке, таким образом, состоит не в том, что путем допустимых подстановок из логических утверждений выводятся заключения, способствующие решению этих проблем. Действие, которое таковым выглядит, основано на том, что в естественном языке конструируются предложения со структурой, изоморфной структуре предложений логики, а тем самым [конструируются] определенные парафразы предложений логики, переменные которых принимают значения из других областей, нежели соответствующие им логические переменные. И лишь тогда из них путем подстановок удается получить следствия, касающиеся философских проблем, сформулированных на основе естественного языка. Существенная необходимость построения таких предложений несомненно имеется, поскольку лишь тогда они составляли бы логику естественного языка. Однако эти предложения, будучи парафразами обобщенных предложений логики, претендуют на правомочность, которой в существующей современной логике они не могут найти. Этой правомочности они могли бы достичь путем анализа значений выражений естественного языка в качестве аналитических предложений. В поисках обоснования этого типа можно было бы использовать феноменологический метод. Можно было бы добиться этого права и таким образом, чтобы они возвысились бы до уровня постулатов, которые, не заботясь о значении, каковым эти выражения обладали бы в естественном языке, придавали бы им это значение безапелляционно. От второго способа действий, кажется, можно ожидать большего, чем от феноменологического метода, который, однако, на всякий случай следовало бы попробовать. Все же не следует забывать и о том, что при применении второго из указанных методов выражения языка могут получить иные значения, чем те, которые им были присущи ранее, вследствие чего с этими же словесными формулировками, возможно, не связывались бы одни и те же проблемы. Однако об этом жалеть вовсе не обязательно” ([1934], S. 214).

Таким образом, метод парафразы по Айдукевичу заключается в использовании логики при решении философских проблем, сформулированных в естественном языке. (Статья, из которой приведена эта обширная цитата, носит характерное название — “О применении чистой логики к философским проблемам”.) При реконструкции метода парафраз удается выделить следующие этапы[2]:

1) формулирование рассматриваемой проблемы;

2) выбор соответствующего логического утверждения, причем логика в этом случае понимается достаточно широко и включает металогику;

3) установление корреляции между выражениями из 1) и выражениями утверждений, выбранных на втором этапе, например, “быть физическим” — переменная V, “быть психическим” — переменная W, “совместное вхождение” — “равнообъемность”;

4) конструирование парафразы, т. е. предложения со структурой, изоморфной выбранному логическому утверждению;

5) обоснование парафразы;

6) получение следствий из парафразы;

7) оценка следствий с точки зрения исследуемой философской проблемы.

Сущность процедуры перефразирования заключается в обосновании законности парафразы. В частности, конструирование парафразы не состоит только из подстановки, поскольку подстановка ведет от формул, построенных из констант и переменных, к другим формулам, также построенным из констант и переменных. Перефразирование же приводит к обобщению предложений логики. Возможно выражение “обобщение предложений логики” у Айдукевича не совсем удачно, но его интенция очевидна: перефразирование является операцией образования смыслов и не обосновывается семиотическими свойствами перефразированного утверждения логики.

Необходимо особенно подчеркнуть, что для Айдукевича понятие “язык” — это необязательно естественный язык, например, бытового общения, но прежде всего инструмент, позволяющий формулировать определенные научные вопросы, а поэтому исследование нормализации значений парафразы приобретает основополагающий характер. Из приведенных высказываний Айдукевича видно, что в момент их формулирования он склонялся к принятию метода постулатов значений как метода нормализации значений, и эта позиция выражалась в ориентации на конвенционализм в период между двумя войнами. Позже конвенционализм был оставлен, однако нахождение связи между словарем философских проблем и словарем логики Айдукевич считал действием, которое не может быть редуцировано к известным “семантическим фактам”, а поэтому перефразирование всегда содержит неустранимый конструктивный элемент.

Хотя метод парафраз был типичным аналитическим методом, используемым Айдукевичем, он не считал его единственным и универсальным в своей аналитической стратегии, поскольку сфера перефразирования естественным образом ограничивается сферой применения самой логики как основы этого метода. В работах Айдукевича можно встретить ряд других методов анализа семантических понятий, однако именно метод парафраз был характерным для его творчества. Вместе с тем, перефразирование не является простым переводом языка философии на язык логики, ибо этот перевод сопровождается операцией образования смыслов, позволяющей одновременно использовать понятийный аппарат логики. Воленский [1985] справедливо отмечает, что «существеннейшим шагом перефразирования не является ни дедукция, ни индукция — это шаг, который можно назвать “семантическим экспериментом”, основанным на знании либо [принятии] решения о значении понятий» (S. 64).

Прежде чем перейти к выяснению понятия “значение”, являющегося центральным понятием методологии науки у Айдукевича, рассмотрим его отношение к науке как таковой в контексте различения процессов и результатов, и тогда, возможно, намерения польского ученого и эволюция его взглядов в отношении термина “значение” окажутся более понятными, чем в том случае, если бы его метанаучные воззрения были изложены как итог всего его творчества.

Многозначность термина “наука” склонила Айдукевича к различению методологии и метанауки [1948a], [1960]. Он считает, что наука может быть понята либо как процесс, либо как результат, в частности наука, может пониматься как совокупность утверждений (предложений) независимо от того, высказывал ли их кто-нибудь или нет, и понимаемая таким образом наука является идеальным образованием; примером так трактуемой науки может служить дедуктивная система в виде идеальной совокупности предложений. В определенной степени этот взгляд является обобщением понимания такого специфического для Айдукевича предмета изучения как язык, который на всех этапах эволюции его воззрений понимался как данное актуально образование, как некая целостность, хотя и без четко определенных границ, маркировка которых определялась бы значением выражений.

Трактуемую в идеальном смысле дисциплину Айдукевич предлагает назвать метанаукой, в качестве примера которой он приводит метаматематику. В этом случае в метанауке используются семантические и синтаксические понятия, а сама наука рассматривается как формализованная дедуктивная система, или “наука без истории”, тогда как история науки должна культивироваться исключительно в границах методологии. Методологией же Айдукевич называет рассмотрение науки с учетом личности исследователя и его отношения к утверждениям науки, например, отношения распознавания или обоснования этих утверждений. Методология должна принимать во внимание прагматические понятия, и поэтому можно говорить о прагматической методологии (метанауке), и о методологии прагматической.[3] Прагматическая методология основывается на исторических и актуальных свидетельствах, относящихся к науке и ее развитию. Учет прагматического фактора не может не принимать во внимание цели научного исследования. При этом Айдукевич не имеет в виду ни цели, декларируемые исследователем, ни цели, выдвигаемые методологом, но цель предполагается для того, чтобы методологическое описание имело некий смысл; подчеркивая это, Айдукевич говорит о квазицелях. Описывая цели науки методолог должен их осознать, причем это осознание должно быть гуманитарным, а поэтому методология, согласно Айдукевичу, является дисциплиной гуманитарной.

Айдукевич не приписывал методологии каких-либо нормативных признаков, т. е. методология не должна давать практических указаний исследователю, а если наука и ее методы имеют какую-либо ценность, то она учитывается с точки зрения установленных эпистемологических квазицелей. Вместе с тем отношение исследователя к результату, например, утверждению, обоснованию, предположению трактуется как психический акт в понимании дескриптивной психологии, а поэтому такое отношение апсихологично: методолог исследует акт, а не психическое его содержание. Именно поэтому понятие значения, составляющее это психическое содержание, изучается Айдукевичем в акте, например, суждения и является весьма важным понятием его методологии, или так называемой семантической эпистемологии.

Семантическая эпистемология заключается в получении теоретико-познавательных выводов из утверждений о семантических свойствах языка. Эпистемологические же взгляды Айдукевича эволюционировали от радикального конвенционализма до крайнего эмпиризма, а вместе с их изменением менялось и соотношение между эпистемологией и онтологией в его творчестве. Будучи радикальным конвенционалистом, Айдукевич воздерживался от выводов онтологического характера, но со временем он все решительнее придерживался мнения о том, что из теории познания удастся получить утверждения о реальности.

§ 2. Директивная концепция значения

Выяснению понятия значения, сформировавшему в конечном счете концепцию радикального конвенционализма, посвящено две основополагающие работы Айдукевича — “О значении выражений” [1931] и “Язык и значение” (“Sprache und Sinn”) [1934a]. Цель своего исследования он сформулировал следующим образом: “Приступая к настоящей теме, мы стремимся отметить, что эта тема нас не интересует как некоторый раздел научного словаря. Нас не столько заботит представление и критика чужих дефиниций значения и экспозиция собственной, сколько нечто иное, что мы можем здесь обозначить только в общем. Так, мы считаем, что язык играет определенную и весьма важную роль в процессе познания. Различные взгляды, касающиеся значения, выявляют относительные точки зрения именно на эту познавательную роль языка. [...] Занимаясь понятием значения, мы считаем, что нам удастся эту роль высветлить полнее” ([1931], S.105). В более поздней работе Айдукевич добавляет: “Важность понятия [...] значения выражений для методологии и теории познания вытекает хотя бы из того, что утверждения наук являются ничем иным, как значениями некоторых предложений, соответствующих этим предложениям в определенном языке, а познание (в отличие от познавания), по крайней мере, в своем совершенном виде есть именно это значение определенных предложений и, возможно, иных выражений” ([1934a], S.145). Таким образом, значение выражений Айдукевич пробует установить путем внешних ограничений, накладываемых рамками научных теорий, хотя и в самом языке теории.

В работе “О значении выражений” [1931] Айдукевич анализирует существующие конструкции понятия значения — ассоционизм и теорию коннотаций Милля. Ассоционизм, полагающий значение психическим переживанием, соединенным с выражением, Айдукевич считал ошибочной теорией, которую ни какой модификацией не удастся защитить, а основным ее недостатком он считал психологизм. Айдукевичем рассматриваются также шансы коннотационной теории, но и она, по его мнению, требует улучшения. Сделанный в [1931] вывод сводится к тому, что ни один из существующих путей определения значения выражения не ведет к успеху. Айдукевич выделяет два пути: поиск значения в психике, например, ассоционизм, или же поиск значения в самих вещах, или в реальности, например, теория коннотации. По мнению Айдукевича, правильным будет третий путь, состоящий в “нахождении значения в самом языке”. Таким образом, в результате выбора третьего пути неизбежным эффектом оказывается релятивизация значения к определенному языку J.

Айдукевич задается вопросом: Что значит “говорить в языке J”? Возможные ответы состоят в том, что выражение “говорить в языке J” может означать: а) использование звуков в согласии с фонетикой языка J; б) использование выражений языка J; в) с учетом фонетики языка J использование выражений, диктуемых лексическими средствами J, а при высказывании используемых оборотов такое поведение, которое предполагается языком J [1931]. Очевидно, что лишь значение в) передает интуитивное содержание, необходимое для удовлетворительной интерпретации оборота “говорить в языке J”. Это поведение, предполагаемое языком J, Айдукевич передает следующими словами: “[...] говорит по-польски тот, кто [...] обладает некоторой готовой к употреблению совокупностью диспозиций для того, чтобы реагировать на обороты польского языка, совокупностью диспозиций, которыми обладает тот и только тот, кто как раз и умеет [говорить] по-польски” ([1931], S.108). Понятие диспозиции Айдукевич понимает как предрасположенность к узнаванию некоторых предложений языка. Поэтому механизм “говорения языком J” можно описать посредством формулирования правил, или директив узнавания предложений. В [1931] речь еще не идет о директивах значения (этому понятию посвящена работа [1934a]), но уже здесь однозначность языка определяется существующими мотивационными связями. Приведенная в [1931] дефиниция значения является дефиницией через абстракцию отношения взаимозаменяемости в контекстах, определяемых как взаимно выводимые, т. е. сначала Айдукевич определяет равнозначность и лишь затем значение как общее свойство равнозначных выражений. Мы не приводим здесь в качестве цитаты весьма обширную дефиницию равнозначности, заменив ее понятием взаимозаменяемости еще и по той причине, что эта дефиниция представляет собой по сути описание мотивационных связей и содержит, несмотря на декларируемый Айдукевичем антипсихологизм, психологические понятия, например, “переживание P”. Другим психологическим понятием является понятие типа мысли, т. е. абстракции, но ни в коем случае не понятие мысли индивидуума. Важным моментом в рассуждениях Айдукевича является принятие им так называемой теории интенциональных значений, введенное под влиянием Гуссерля и его “актов значения”, которые он характеризует следующими выражениями: «Согласно Гуссерлю этот “акт значения”, т. е. использование данного оборота как выражения определенного языка состоит в том, что в сознании появляется чувственное содержание, при помощи которого можно было бы воочию думать об этом обороте, если бы к этому содержанию присоединялась соответствующая интенция, направленная именно на этот оборот. Однако при использовании данного оборота как выражения определенного языка применительно к этому чувственному содержанию присоединяется другая интенция, необязательно представленная интенция, направленная однако в принципе на нечто иное, нежели сам этот языковый оборот. Эта интенция совместно с чувственным содержанием образует однородное переживание, но ни восприятие этого чувственного содержания, ни эта интенция полным, самобытным переживанием не являются. Как одно, так и другое являются несамостоятельными частями совокупного переживания. Значением данного выражения (как типа) в определенном языке был бы, согласно Гуссерлю, тип, под который должна подпадать эта присоединяемая к чувственному содержанию интенция с тем, чтобы данный оборот был использован как выражение этого, а не другого языка» ([1931], S.116).

Теория интенциональных актов значения была широко воспринята во Львовско-варшавской школе, но после ее критического рассмотрения, как в случае с Айдукевичем, была оставлена многими учеными. Нетрудно заметить, что сущность этой теории заключается в установлении тесной связи между содержанием представления и языковым оборотом и состоит в сосуществовании мысли о предмете и мысли о знаке в едином переживании, скрепленном интенциональным актом. При выяснении природы этого переживания используется интроспекция, результаты которой трудно распространить, учитывая критерий интерсубъективности самого значения, поскольку сам тип мысли, как и тип выражения, еще не определяют собственно значения, хотя оно и находится в границах не только типа мысли, но и в границах типа предложения. Узнавание предложений осуществляется, как уже указывалось, при помощи директив узнавания, или директив значения, формулировка которых дана в [1934].[4]

Айдукевич выделяет три вида директив значения, не претендуя, впрочем на их полноту: аксиоматические, дедуктивные и эмпирические. Первые предполагают безусловное признание некоторых предложений языка J, например, предложения “А есть А”. Вторые требуют признания некоторых предложений, построенных на основе других, ранее признанных предложений, например, вследствие правила отделения. И наконец, эмпирические директивы значения постулируют принятие некоторых предложений в зависимости от определенных пережитых впечатлений. Возможность установления для произвольного языка директив значения определяется тем обстоятельством, что характеристика данного языка J требует не только установленной лексики и синтаксических правил, но и подчинения значений словам и составленным из слов выражениям. Такое подчинение значений словам и составленным из них выражениям Айдукевич считает объективным фактом и посредством этого соответствия определяет директивы значения. Он пишет: «Как кажется, для любого языка, в котором значение его выражений является однозначно очерченным, можно установить директивы, которые удается сформулировать согласно следующей схеме: только тот связывает со словами и выражениями языка J значения, подчиненные им посредством этого языка, кто в ситуациях типа L готов признать предложение типа Z [...]. При этом <X готов в ситуации L признать предложение Z> значит только то, что “если X в ситуации L ответит на вопрос с вопросительным знаком после предложения Z, то он признает предложение Z”. Далее, поскольку ответ на вопрос со знаком вопроса после предложения Z может состоять только в признании либо отбрасывании предложения Z, можно вместо “X отвечает на вопрос со знаком вопроса после предложения Z” также сказать: “X признает предложение Z либо X отбрасывает предложение Z”. Таким образом, мы можем наше понимание этой готовности выяснить следующим образом: “X готов в ситуации L признать предложение Z” значит только то, что “если X очутится в ситуации L и при этом либо признает предложение Z, либо его отбросит, то X признает предложение Z”. Последнее выяснение совершенно не соответствует этой “готовности” мифологического понятия психической диспозиции» ([1934a]. S.153). Необходимо подчеркнуть, что значения выражений языка определяют директивы значения, но не наоборот: “Значения слов и выражений некоторого языка определяют [...] директивы значения, которые требуют от каждого, кто пользуется этим языком, определенного поведения в отношении признания предложений этого языка в некоторых ситуациях” (S.154).

Каждой директиве значения соответствует некоторое отношение, т. е. область, кообласть и множество пар значений соответствующей директивы. Областью определения аксиоматической директивы является класс предложений, признания которых требует эта директива. Областью определения дедуктивной директивы значения является упорядоченная пара предложений (либо пара <класс предложений, предложение>), если между членами этой пары имеет место отношение, определяемое данной директивой. Для эмпирической директивы значения областью является множество чувственных данных, кообластью — множество предложений, а областью определения этого отношения — пара <чувственные данные, предложение>, если между членами этой пары имеет место отношение, соответствующее этой эмпирической директиве. И аксиоматические, и дедуктивные директивы значения Айдукевич называет дискурсивными директивами значения, а языки, в которых выполняются только эти директивы, например, “языки чистой логики и чистой математики” называются дискурсивными языками. Если же помимо указанных директив выполняются также эмпирические директивы значения, то такие языки называются эмпирическими.

Приведенная классификация языков однако не нашла развития в последующем творчестве Айдукевича.

Далее Айдукевич вводит некоторые “терминологические пояснения”. Так, директива значения охватывает данное предложение A, если A принадлежит к области определения аксиоматической директивы значения или области (кообласти) дедуктивной (эмпирической) директивы значения. Директива R касается выражения A, если A принадлежит к предложениям Z, охватываемым директивой R. Директива R несущественна для выражения A тогда и только тогда, когда R не касается A, или же когда область определения R не меняется после замены выражения A во всех предложениях Z, охватываемых R, произвольным предложением A`, и наоборот, т. е. что A и A` имеют один и тот же логический тип. Директива R существенна для A, если не является несущественной для этого выражения. Выражения A и A` находятся в непосредственной связи их значений в языке J, если A и A` принадлежат одной и той же области некоторой директивы значения R. Если можно образовать конечную, состоящую, по меньшей мере, из трех выражений последовательность, первым членом которой является выражение A, последним — B, и если между каждыми двумя следующим друг за другом членами существует непосредственная связь значений, то между A и B существует опосредованная связь значений. И наконец, Айдукевич подчеркивает, что директивы значения касаются не только выражений, но также и синтаксических форм.

Приведенные терминологические соглашения Айдукевич использует для построения концептуальной модели языка. Ее построение он начинает с вопроса: с необходимостью ли изменение какой-либо директивы значения приводит к изменению соответствия слов языка и их значений? Ответ дается утвердительный, но с оговоркой, что значение определяет всю совокупность директив. В связи с этим объединения областей определения различных директив не обязательно отличны при различных способах объединения этих областей. Поэтому характерное для данного языка соответствие значений очерчивает объединение областей определения отдельных директив, причем полученную область можно варьировать двояко. Во-первых, можно ввести предложения, не принадлежащие области определения директив, и, конечно, эти предложения содержат выражения, до сих пор не принадлежащие языку. Во-вторых, область определения можно изменить, не вводя новые выражения, а лишь манипулируя способами объединения.

Для описания изменений, вызванных возможным обогащением языка новыми выражениями, Айдукевич вводит различение языков открытых и замкнутых, а также связных и несвязных. Рассмотрим два языка J₁ и J₂. Предположим, что каждому простому или составному выражению языка J₁ соответствует эквиморфное (или одинаково звучащее) выражение языка J₂, но не наоборот, и кроме того, эквиморфные выражения взаимно переводимы. Язык J₁ является открытым языком относительно языка J₂, если существуют выражения A₁ и B₂, принадлежащие языку J₂, а также выражение B₁, принадлежащее J₁, такое, что выражение B₁ есть перевод A₁, выражение A₁ непосредственно связано по значению с выражением A₂, а A₂ не переводимо в J₁. Название “открытый язык” выражает тот факт, что некоторый язык J₁ можно дополнить до языка J₂ посредством добавления нового выражения. Из определения открытого языка следует, что в расширенном языке J₂ выражения языка J₁ сохраняют свои старые значения. Язык, не являющийся открытым, Айдукевич называет замкнутым. В определенном смысле замкнутый язык является семантически насыщенным.

Пусть J₁ — замкнутый язык и J₂ — язык, возникший вследствие присоединения к J₁ нового выражения B. Тогда в объединении областей определения значений J₂ содержатся все выражения из J₁, а также выражение B, которое находится или не находится в непосредственной связи значений с прежними выражениями. Если B находится в непосредственной связи, то прежние выражения уже не могут иметь те же значения, что в языке J₁, поскольку это противоречило бы предположению, что J₁ является замкнутым языком, либо B непереводимо в одно из прежних выражений. Из этого следует, что прежние выражения могут иметь в новом языке J₂ те же значения, какие они имели в языке J₁ только тогда, когда B переводимо в одно из прежних выражений, или тогда, когда B не находится в непосредственной связи значений ни с одним из прежних выражений, а тогда B не остается с этим выражением и в опосредованной связи значений. Поскольку B непосредственно не связано ни с одним из прежних выражений, то выражение B не находится ни в какой связи значений с выражениями языка J₁. Это означает, что в языке J₂ существует непустой, изолированный по значению класс выражений. Язык, содержащий такую изолированную часть, называется несвязным языком. Таким образом, язык J является несвязным тогда и только тогда, когда существует такой класс K выражений этого языка, где каждый элемент этого класса K не находится в какой-либо связи значений с выражениями языка J вне класса K. Язык, не являющийся несвязным языком, называется языком связанным. Тогда термин “семантически насыщенный язык” означает, что замкнутый язык после его обогащения становится несвязным, поскольку прежние его выражения сохраняют свои значения, а новые не переводимы ни в одно из прежних выражений.

Пусть теперь язык J будет открытым. Если добавить к J новые выражения B, то прежние выражения сохраняют свои значения, а язык J+B не обязательно становится несвязным. В этом случае объединение областей определения директив языка J является подобластью области определения директив значений языка J+B. Таким образом, если область определения директив значений некоторого языка J изменяется вследствие добавления новых выражений B, то присущее языку J подчинение значений меняется так, что новое подчинение значений выражениям языка учитывает добавленные выражения B. Изменение значений языка J невозможно в трех случаях, когда: а) новый язык несвязан; б) введенное выражение имеет перевод на одно из прежних выражений языка; в) язык J открыт относительно языка J+B. (Открытость языка является свойством относительным, т. е. J открыт относительно некоего отличного от J языка.)

Пусть даны два языка J₁ и J₂. Дополнением J₁ до J₂ называется процедура добавления к J₁ новых выражений до тех пор, пока области определения директив значений J₁ и J₂ не совпадут; обратная процедура является открытием J₂ относительно J₁. Если J₂ является замкнутым языком, то дополнение J₁ до J₂ является окончательным замыканием. Допустим, что J₁ является открытым языком, а J₂ и J₃ — языками связанными и окончательно замкнутыми J₁. Если J₂ и J3 возникли из J₁ так, что J₂=J₁+B₁, а J₃=J₁+B₂ и B₁, B₂ взаимно переводимы, то очевидно, что J₂ и J₃ также взаимно переводимы. Айдукевич задается вопросом: всегда ли два связанных языка, являющиеся окончательно замкнутыми относительно некоторого открытого языка, взаимно переводимы? Ответ на этот вопрос Айдукевич предваряет рассмотрением условий равнозначности или синонимичности двух выражений одного и того же языка J. Необходимым условием синонимичности двух выражений является сохранение области определения директив значений, т. е. область не должна изменяться в результате подстановки B₁ вместо B₂, и наоборот. Понятие равнозначности применимо также к выражениям из разных языков, например, J₁ и J₂. Так как выражение B в языке J₁ имеет то же значение, что и выражение C в языке J₂, то B является переводом C в J₁, и наоборот; отношение перевода рефлексивно, симметрично и транзитивно.

Пусть C будет переводом B (из J₁) в язык J₂, и пусть B находится в некоторой связи значений с другими выражениями из J₁. Если эти связи являются непосредственными связями значений, то, если B остается в непосредственной связи значений (в J₁) с выражениями B₁, ..., B_n, тогда C остается в аналогичных связях значений (в J₂) с выражениями C₁, ..., C_n, причем выражения B₁, ..., B_n и C₁, ..., C_n взаимно переводимы. Последнее замечание необходимо, поскольку могут рассматриваться и открытые языки. Для замкнутых языков описанная зависимость может быть выражена следующим образом: если C является переводом B, то все элементы объединения областей определения директив языка J₂, содержащие выражение C, можно получить из элементов объединения областей определения директив языка J₁, содержащих выражение B, следующим образом: выражение B везде заменяется выражением C, а оставшиеся элементы директив значений языка J₁ заменяются их переводами в языке J₂.

Перевод Айдукевич понимает весьма ригористично, т. е. “как перевод совершенный или дословный”. Два языка он называет взаимно переводимыми тогда и только тогда, когда каждому выражению одного языка соответствует одно или несколько выражений другого языка, которые являются его переводами с одного языка на другой, и vice versa ([1934a], S.166).

Основное утверждение Айдукевича, относящееся к языкам связанным и замкнутым, таково: если языки J₁ и J₂ связаны и замкнуты и если в языке J₂ существует выражение C, являющееся переводом выражения B языка J₁ на язык J₂, то оба языка взаимно переводимы. Условие перевода состоит уже в том, что одно из выражений языка J₁ имеет свой перевод в язык J₂. Из этого следует, что открытый язык не может быть окончательно замкнут в результате дополнения до двух связанных и взаимно непереводимых языков.

Объединение областей определения директив языка J можно определенным образом упорядочить, образуя соответствующие суммы (объединения) директив: аксиоматическую, дедуктивную и эмпирическую. Три перечисленные суммы директив значений образуют так называемую матрицу языков. Понятие матрицы Айдукевич использует для формулирования дефиниций перевода и значения выражений. Вот эти дефиниции:

Языки J₁ и J₂ взаимно переводимы согласно отношения R тогда и только тогда, когда R является взаимно однозначным отношением, которое каждому выражению из J₁ ставит в соответствие некоторое выражение из J₂, и, наоборот, таким образом, что матрица языка J₁ (J₂) переходит в матрицу языка J₂ (J₁), если заменить в ней все выражения выражениями, соответствующими им посредством отношения R.

Выражение A в языке J₁ обладает тем же самым значением, что и выражение B в языке J₂ тогда и только тогда, когда A принадлежит J₁, B принадлежит J₂ и существует отношение R, с учетом которого оба языка взаимно переводимы, а выражение A находится в отношении R к B.

Легко видеть, что приведенные дефиниции однозначно применимы только к языкам связанным и замкнутым. Именно такие языки Айдукевич считает языками в точном значении этого слова, т. е. собственно языками. Открытые же языки являются, в сущности, смешением собственно языков, примером которых Айдукевич считает язык этнический.

Класс значений замкнутого и связанного языка Айдукевич называет понятийным аппаратом этого языка. Из приведенных дефиниций следует, что два понятийных аппарата являются либо идентичными, либо не имеют общих элементов. Если же два понятийных аппарата имеют хотя бы один общий элемент, то они идентичны. Поэтому можно сказать, что два различных понятийных аппарата никогда не пересекаются, а открытым языкам свойственно смешение различных понятийных аппаратов.

Между матрицами языков и понятийными аппаратами таким образом существует весьма простая зависимость: матрица связанного и замкнутого языка J и понятийный аппарат этого языка определяют друг друга.

Описанная концепция языка может быть названа “имманентной концепцией языка” (Dambska [1965]), поскольку Айдукевич определяет значение “внутри” языка. Я. Воленский [1985] эту концепцию называет “автономной концепцией языка”, т. к. Айдукевич трактует язык как образование, существующее независимо от пользователя. Пользователь языка является как бы “вписанным” в язык, и, для того чтобы правильно вести себя в разговоре и при написании выражений языка, он должен принять значения, диктуемые директивами значения. Пользователь может менять значения выражений, но тогда он “вписывается” в другой понятийный аппарат. Эти замечания не следует понимать так, что пользователь является пассивным потребителем языка, и Айдукевич не утверждает, что языки независимы от человеческих деяний. Речь идет о том, что Айдукевича совершенно не интересовал генезис языка и он воспринимал его как готовое образование, т.е. как результат человеческой деятельности. Воленский [1985] справедливо подчеркивает, что тезис об автономии языка имеет смысл лишь в том случае, если помнить о различении процессов и результатов в духе работы К. Твардовского [1912]. Свою концепцию Айдукевич излагает, пользуясь исключительно прагматическими понятиями (признания или узнавания выражений) и синтаксическими понятиями (описание структуры матрицы языка). Стремясь избегать семантических парадоксов Айдукевич сознательно не использует семантических понятий. Вместе с тем концепция замкнутых и связанных языков была создана Айдукевичем по аналогии с языками дедуктивных систем.[5]

§ 3. Радикальный конвенционализм

Основной тезис конвенционализма гласит, что существуют проблемы, которые не поддаются решению лишь при одном обращении к опыту до тех пор, пока не принимаются некоторые конвенции, сочетание которых с данными опыта позволяет эти проблемы решить. Творцы конвенционализма — А. Пуанкаре и П. Дюгейм подчеркивали, что эмпирическая составляющая не является определяющей при рассмотрении проблемы, поскольку конвенции, от которых зависит ее решение, могут быть изменены. Таким образом, суждения, в которых выражается решение проблемы, зависимы от принятых конвенций. Этот тезис Айдукевич называет обычным конвенционализмом и в статье “Образ мира и понятийный аппарат” [1934b] предлагает конвенционализм радикальный. Цель этой работы, являющейся применением выше изложенной концепции в теории познания, Айдукевич определяет так: “В этой работе мы намерены обобщить и радикализировать тезис обычного конвенционализма. А именно, мы хотим сформулировать и обосновать утверждение, что не только некоторые, но все суждения, которые мы принимаем и которые создают весь наш образ мира, еще не однозначно определены данными опыта, но зависят от выбора понятийного аппарата, при помощи которого мы отражаем данные опыта” (S.175).

Свое понимание радикального конвенционализма в эпистемологии Айдукевич демонстрирует на примерах развития научных дисциплин, рассматривая, в частности, ситуации в физике в связи с толкованием значения термина “сила” до Ньютона и после его открытия, а также утверждений эвклидовой геометрии (понимаемой как ветвь физики, а не математической дисциплины), которые сегодня считаются очевидными, хотя когда-то они были только правдоподобными интуитивными допущениями, но изменения в языке, состоящие в возникновении новых аксиоматических директив значения, потребовали безусловного признания этих утверждений геометрии, переводя их в статус аксиом. Между предложениями некоторого языка (в понимании Айдукевича) может возникнуть противоречие, например, между гипотезой и принятым законом. Противоречие можно элиминировать, отказавшись от гипотезы и не оставляя язык. Однако дело обстоит иначе, когда противоречие возникает между предложениями, признания которых требуют директивы значения, например, противоречие возникает между формулировкой закона и предложением, принятие которого продиктовано эмпирическими директивами значения. В этом случае избавиться от противоречия в принятом языке не удается и следует перейти к новому языку. Но новый язык не переводим на язык ранее используемый, ибо если бы он был переводим, то должен был бы быть идентичен с первичным языком и также содержать противоречие. Для ликвидации противоречия необходимо принять новый понятийный аппарат, например, какой-нибудь его элемент, который приведет к изменению значений оставшихся без изменений элементов аппарата под угрозой, что язык окажется несвязным. “Тем самым, — заключает Айдукевич, — мы приходим к главному тезису работы. Данные опыта абсолютно не навязывают нам никакого артикулированного суждения. Более того, данные опыта вынуждают нас признать некоторые суждения, когда мы учитываем данный понятийный аппарат, однако если мы меняем понятийный аппарат, то можем, несмотря на присутствие данных опыта, удержаться от применения этих суждений” ([1934b], S.180/181).

Еще один аргумент в пользу своих взглядов Айдукевич получает в результате их сравнения с тезисом “обычного конвенционализма”, трактующего различия между протокольными предложениями и интерпретацией фактов. Согласно обычному конвенционализму, для принятия протокольного предложения достаточно эмпирических критериев, тогда как решение о принятии предложений, интерпретирующих факты, выносится на основании так называемых вторичных критериев, зависящих от нашего выбора. Таким образом, решение о принятии интерпретационных предложений не однозначно, что недопустимо в случае протокольных предложений. Эти общие соображения Айдукевич уточняет при помощи вводимых им понятий. А именно, критерием принятия протокольных предложений являются эмпирические директивы значения одного из естественных языков, но они еще недостаточны для интерпретации. На вопрос, обладают ли протокольные предложения более высокими достоинствами в смысле их сопротивления изменениям, Айдукевич отвечает: “Протокольным предложениям принадлежало бы более достоинств только тогда, когда директивы значения естественных языков в большей мере бы заслуживали того, чтобы оставаться неизменными, чем присоединяемые конвенции. Если признается, что, несмотря на неизменность данных опыта, можно избавиться от некоторых интерпретаций, заменяя одну конвенцию другой, то следует отдавать себе отчет и в том, что с таким же успехом можно отказаться и от протокольных предложений посредством изменения директив значения естественного языка. Таким образом, единственное различие между протокольными и интерпретационными предложениями состоит в том, что первые воспринимаются в языках, в которых мы выросли без нашего сознательного участия, тогда как вторые могут быть приняты лишь в таких языках, в построении которых мы участвовали сознательно. По этой причине директивы значения, допускающие решение о принятии протокольных предложений, на первый взгляд, кажутся неприкасаемыми, тогда как вводимые актом нашей воли конвенции, необходимые для принятия интерпретации, кажутся способными быть отозванными силой нашего решения. Наша позиция является значительно более крайней, чем позиция обсуждаемого конвенционализма. Мы не видим никакой существенной разницы между протокольными предложениями и интерпретациями и считаем, что единственно данные опыта не принуждают нас к принятию ни тех, ни других. Мы равно можем удержаться как от признания самих предложений, так и от их переводов, если пожелаем выбрать понятийный аппарат, в который их значения не входят. Следовательно, нашу позицию мы правильно называем крайним конвенционализмом” (S.185/186).

Язык, в котором можно сформулировать произвольное суждение, Айдукевич называет универсальным языком, а соответствующую ему область значений — универсальной областью. Из выше сказанного о языке можно сделать вывод, что универсальный язык несвязан. Его область значений представляла бы собой ничем не ограниченную совокупность значений и принятие такого языка было бы равносильно ограничению используемых правил логики, поскольку применение логики обязательно должно учитывать выбранный понятийный аппарат. Айдукевич заключает: “Тем самым логика, которую на определенном этапе мы принимаем, обязательна до тех пор, пока мы стоим на некоторой позиции, определенной понятийным аппаратом. Вместе со сменой понятийного аппарата изменяется также и логика” ([1934b], S.188).

В связи с выбором понятийного аппарата Айдукевич ставит вопрос об “истинности различных образов мира”.[6] Итак, пусть X и Y используют соответственно два различных замкнутых и связанных языка Jx и Jy. Поскольку Jx и Jy взаимно непереводимы, то не существует суждения, принимаемого одновременно X-ом и Y-ом, но X и не отбрасывает ни одного суждения, принятого Y-ом, и наоборот. Образ мира, представляемый в Jx, отличен от образа мира, представляемого в Jy, и образы эти не обусловливают друг друга. Возникает вопрос: какой образ мира истинен? Ответ Айдукевича весьма осторожен, поскольку в этом периоде своего творчества он еще не оперировал семантическими понятиями из-за боязни семантических парадоксов. Он попросту рассматривает ситуацию, в которой находится теоретик познания, стремящийся приписать принятым суждениям свойство истинности. Но теоретик обязан пользоваться некоторым понятийным аппаратом и поэтому должен признать все предложения, к которым его приводят принятые им директивы значения языка. В конечном счете он может приписать всем принятым предложениям название “истинных”. Изменение понятийного аппарата принуждает исследователя к признанию предложений, отличных от предыдущих, и их он также захочет посчитать истинными. Таким образом, теоретик познания не может занять нейтральную позицию и вынужден предпочесть некий понятийный аппарат. Следовательно, говорить об истинности можно только в данном языке, а образ мира, создаваемый в Jx, истинен только в этом языке; это же можно сказать и об Jy.

Здесь следует заметить, что само понятие истинности у Айдукевича относительно и понятие “истинный” в языке Jx отличается от понятия “истинный” в языке Jy. Релятивизация Айдукевича отличается от релятивизации этого понятия в случае семантической дефиниции истинности у Тарского.[7] Различия в трактовке понятия истины у Тарского и Айдукевича обусловлены также и тем, что Айдукевич не различал язык-объект и метаязык, полагая директивы значения охватывающими также и термин “истинный”, применимый к предложениям языка J. Именно в силу этого обстоятельства Айдукевич считал, что изменение понятийного аппарата влечет также и изменение значения термина “истинный”. Нетрудно заметить, что при различении языка и метаязыка можно легко выдвинуть возражения против концепции истинности различных “образов мира”: даже если X и Y используют различные понятийные аппараты, то в метаязыке, к которому принадлежит термин “истинный”, они могут им пользоваться идентично, т. е. придавая ему одно и то же значение.

После изложения своих взглядов на язык и “образ мира” Айдукевич задается вопросом о выборе понятийного аппарата: “Всякий ли [...] понятийный аппарат и все ли им образованные образы мира одинаково хороши?” ([1934b], (S.192) Определение “хороший” Айдукевич уточняет, задавая вопрос: “Для чего?” Указывая направление решения, он замечает, что “в этом месте вступает [в рассмотрение] прагматизм, для которого наши окончательные выводы не будут звучать вчуже” (S.192). Если прагматизм является конечной целью, то способом его достижения для Айдукевича являются эволюционные тенденции как наиболее естественные в развитии наук. Он выделяет четыре тенденции: образование противоречивых понятийных аппаратов, стремление к рационализации, т. е. решение возможно большего числа проблем без обращения к опыту, в частности рационализация состоит в превращении гипотез в принципы, замена понятийных аппаратов с целью ликвидации неразрешимых вопросов, т. е. посредством принятия конвенций, а также предпочтение наиболее чувствительных понятийных аппаратов, т. е. таких, которые игнорируют как можно меньше опытных данных и которые различным образом реагируют на разнообразные данные опыта. Изучая эти тенденции Айдукевич не претендует ни на полноту их перечисления, ни на точность формулировок. Для него важна тенденция и в случае эпистемологии: “Если бы мы хотели различные понятийные аппараты ранжировать согласно их ценности, то предположили бы ранжирование согласно степени, в которой в них реализуются эти тенденции, причем не приписывали бы отдельным тенденциям одинаковый вес” (S.193). Таким образом, тот понятийный аппарат лучше, который максимизирует указанные тенденции, и этот подход Айдукевич считает верно отражающим фактическое развитие науки.

Радикальный конвенционализм можно охарактеризовать как позицию среднюю между эмпиризмом и априоризмом. Для оценки места радикального конвенционализма среди основных направлений эпистемологии можно воспользоваться представленным Айдукевичем [1947] их выделением посредством характерных свойств предложений, являющихся эффектом того или иного рода познания. Айдукевич различает предложения аналитические, эмпирические (синтетические a posteriori) и синтетические a priori. Крайний эмпиризм может быть охарактеризован как взгляд, согласно которому методологически правомочное познание выражается эмпирическими предложениями, умеренный эмпиризм — эмпирическими и аналитическими предложениями, умеренный априоризм состоит из предложений всех трех видов, а крайний априоризм — из предложений аналитических и синтетических a priori. Очевидно, что радикальный конвенционализм не может быть квалифицирован ни как крайний эмпиризм, ни как априоризм и занимает положение среди версий умеренных. Наличие в языке аксиоматических и дедуктивных директив значения несомненно свидетельствует об априорном характере познания, о чем неоднократно говорил сам автор концепции радикального конвенционализма, подчеркивая, что его конвенционализм отличается от конвенционализма Пуанкаре, считавшего аксиомы ни истинными, ни ложными, но удобными (commodes). Свою позицию в вопросе трактовки априорных положений Айдукевич сближает с позицией Канта. Он пишет: “Мы же, наоборот, склонны назвать эти принципы и интерпретации истинными, поскольку они входят в наш язык. Наша позиция не возбраняет нам признать одно или другое фактом, несмотря на то, что мы указываем на зависимость эмпирических суждений от выбранного понятийного аппарата, а не только от первичного материала опыта. В этом пункте мы приближаемся к коперниканскому замыслу Канта, согласно которому эмпирическое познание зависит не только от эмпирического материала, но также от состава категорий, при помощи которых этот материал обработан” ([1934b], S.194). Сближение позиций еще не означает их совпадения, и Айдукевич оговаривает отличие радикального конвенционализма от взглядов Канта. Кант считал, что категории жестко связаны с природой человека (хотя и могут изменяться), а понятийный аппарат гибок. Согласно Канту образ мира составляется из чувственных данных, упорядоченных посредством форм воображения и категорий, тогда как в радикальном конвенционализме образ мира сконструирован из абстрактных элементов (значений), а чувственные данные после выбора понятийного аппарата лишь уточняют, конкретизируют этот образ.[8] Много позже, в [1953] Айдукевич отмечал, что предложения, диктуемые аксиоматическими и дедуктивными директивами значений могут пониматься как аналитические предложения. В этом случае радикальный конвенционализм можно интерпретировать как версию умеренного эмпиризма: аналитические предложения + предложения, диктуемые эмпирическими директивами значения. Это допущение основано на частном замечании Айдукевича в том периоде творчества, когда радикальный конвенционализм им был отброшен и оно носит здесь единственно характер предположения.[9] Учитывая дальнейшую эволюцию взглядов Айдукевича можно предположить, что он задавался вопросом — играют ли априорные факторы в формировании эмпирического познания существенную роль, или же их можно совершенно исключить. В конечном счете Айдукевич пришел к интерпретации познания в духе крайнего эмпиризма.

§ 4. По направлению к крайнему эмпиризму

Со временем концепция радикального конвенционализма, представленная, главным образом, в работах “О значении выражений” (1931) и “Язык и смысл” (“Sprache und Sinn”) (1934a), была Айдукевичем оставлена. Стержнем этой концепции была идея инвариантности правил смысла или директив значения относительно замены одного равнозначного выражения другим. Принимал Айдукевич и обращение этого положения: если правила смысла инвариантны относительно замены выражений, то эти выражения равнозначны. Оба утверждения позволяли сформулировать “дефиницию отношения равнозначности выражений, которая гласила, что два выражения в языке J равнозначны тогда и только тогда, когда правила смысла этого языка инвариантны относительно замены этих выражений, т. е. — что одно и то же — когда правила смысла языка говорят об одном из этих выражений тоже, что и о другом” (Ajdukiewicz [1964], S.397).

Предположительно в 1935 г. в устном разговоре с Айдукевичем А. Тарский высказал упрек в адрес приведенной дефиниции. Он сводился к следующей умозрительной конструкции. Рассмотрим язык (естественно, замкнутый и связанный), в котором в силу аксиоматических директив значения обязательны два предложения: A ¹ B и B ¹ A. Если в этом языке приняты правила доказательства исчисления предикатов с равенством, то легко видеть, что правила смысла такого языка инвариантны относительно перестановок, т. е. замен постоянных A и B. Тогда принятая дефиниция равнозначности предписывала бы термины A и B считать равнозначными. Однако согласно аксиомам A ¹ B и B ¹ A эти термины обладают различной денотацией. Таким образом, в рассматриваемом языке оказались бы два термина с одним и тем же значением, но с различной денотацией, что, конечно, Айдукевич принять не мог. В этом случае инвариантности правил смысла недостаточно для формулирования дефиниции равнозначности и вся концепция замкнутых и связанных языков терпит крах, в частности, утверждение, что матрица языка J и его понятийный аппарат взаимно определимы. В конечном счете Айдукевич [1953] признал, что замкнутые и связанные языки являются “бумажной фикцией” (S.175). Отбрасывая эту “бумажную фикцию, Айдукевич отбросил также и ее эпистемологическое следствие — радикальный конвенционализм. На принятие этого решения повлияли также успехи в разработке семантической теории истины, поскольку открывалась возможность создания эпистемологии на основе семантики sensu stricto, в частности, возникали условия эффективного оперирования понятием истины. В этом случае вопрос истинности различных образов мира попросту оказывался бесполезным.

Отход Айдукевича от радикального конвенционализма обозначился, хотя еще довольно скромно, в 1935-1936 гг. ([1935], [1936]), когда он, формулируя эпистемологические выводы, уже не использует понятия замкнутого и связанного языка. Все больший вес в работах Айдукевича начинают приобретать эмпирические директивы значения, а в [1935a] вместо термина “образ мира” он использует выражение “мировая перспектива” — понятие, которое значительно менее тесно связано с языком, чем “образ мира”. Окончательно радикальный конвенционализм Айдукевич оставил лишь после войны, но упреждая дальнейшее изложение его взглядов, необходимо отметить, что он никогда не менял убеждения, что язык играет существенную роль в познании, а следы радикального конвенционализма можно обнаружить в дальнейшем его творчестве.

Первое непосредственное обращение Айдукевича к вопросам семантики произошло в 1936 г., на III Польском Философском Съезде, а полный текст выступления был опубликован годом позже в [1937]. В нем Айдукевич рассматривает использование семантики применительно к проблеме трансцендентального идеализма, берущей свое начало у Канта и продолженной немецкими романтиками вплоть до ее разработки в марбургской и баденской школах. Трансцендентальный идеализм считает реальный мир (как физический, так и психический) коррелятом сознания, но не коррелятом индивидуального сознания субъекта, наделенного психикой, а сознания вообще, не коррелятом субъекта психических переживаний, а трансцендентального субъекта. Айдукевич отмечает неопределенный характер терминов “сознание вообще”, “трансцендентальный субъект”, введенных Кантом, а также подобное понятие единства, скрепляющее всю конструкцию трансцендентального идеализма. С развитием этой концепции понятие трансцендентального субъекта отошло в тень и на первый план выдвинулось понятие функции этого субъекта, который стал представляться в виде “комплекса или системы понятий и суждений”. Теперь эти понятия и суждения трансцендентального субъекта уже не являлись психическими явлениями, но были (в марбургской и баденской школах) “понятиями и суждениями в логическом смысле”. Проблему трансцендентального идеализма Айдукевич рассматривает в трактовке Риккерта, принадлежавшего к баденской школе. Айдукевич следующими словами передает взгляды этого неокантианца: “Он считает, что определенные, так называемые трансцендентальные нормы обладают абсолютными признаками. От согласованности с ними зависит истинность наших суждений. [...] Однако несмотря на это нельзя действительность считать коррелятом человеческих суждений, высказанных согласно трансцендентальным нормам, ибо человеческие процессы суждения не исчерпывают всего, что диктуют нормы. Эти нормы выделяют определенную совокупность суждений в логическом смысле, не все из которых становятся содержанием вообще чьих-либо процессов суждения. Итак, лишь множество всех тех суждений в логическом смысле, продиктованных трансцендентальными нормами, и исчерпывает совокупность истин. Это же множество суждений (в логическом смысле), продиктованных трансцендентальными нормами, и составляет этот трансцендентальный субъект, коррелятом которого только и должна быть, по мысли идеализма, действительность” ([1937], S.272). Резюмируя взгляды Риккерта, Айдукевич приходит к выводу, что этот “трансцендентальный субъект познания” можно отождествить с совокупностью истинных, т. е. продиктованных нормами суждений, независимо от того, высказывал ли какой-нибудь реальный субъект это суждение, или же только представил его или же вообще не совершал ни того, ни другого. Легко видеть, что Айдукевич “логический смысл” суждения перенимает у Больцано на манер его предложений-в-себе (Satze an sich) и в согласии с Твардовским видит в них результат процесса суждения. Нормы познания Айдукевич интерпретирует как операции на предложениях, значениями которых являются суждения в логическом смысле (а не психологическом) и предлагает эти операции отождествить с логическим выводом. Аксиомы определяются посредством некоторых норм, а сами нормы, считает Айдукевич, можно затем отождествить с аксиоматическими правилами смысла; другие нормы соответствуют дедуктивным правилам, а третьи — эмпирическим правилам. Все правила удается описать при помощи понятия логического следования, что приводит к следующему обобщению: истинные (в смысле Риккерта) предложения — это предложения, являющиеся следствиями предложений, принятых в силу аксиоматических правил. Таким образом, истинное предложение должно быть выводимым предложением, и это утверждение зависит от того, является ли обсуждаемый здесь язык полным. Если он достаточно богат, то он не полон, в частности, не полон язык естественных наук, поскольку он содержит арифметику натуральных чисел. Поэтому язык Риккерта также не полон, ибо он должен охватывать язык естественных наук. Если к тому же признается металогический принцип исключенного среднего, то одно из пары независимых от системы предложений должно быть истинным, хотя и не является утверждением в этой системе. Следовательно ситуация, когда совокупность истинных предложений отождествляется с утверждениями языка, не имеет места, а поэтому убеждение Риккерта, отождествившего действительность с совокупностью выводимых предложений, сомнительно.

Подобный же ход мыслей был продолжен Айдукевичем в работе “Эпистемология и семиотика” [1948], в которой был дан анализ субъективного идеализма. В ней ставится вопрос о допустимости “вывода метафизических заключений” из утверждений эпистемологии. Предлагаемый ответ основывается “на аналогии между теорией познания и теорией языка, т. е. семиотикой”. Так семантическая теория языка показывает, как от утверждений о языке можно перейти к утверждениям о вещах, о которых этот язык нечто говорит, и аналогично — как от утверждений о познании перейти к утверждениям о предмете познания. Айдукевич обращается к исследованию Тарского об адекватной дефиниции истины и замечает, что эта дефиниция может быть сформулирована только в языке семантики, но не синтаксиса. Схема Тарского показывает, как перейти от предложений о языке к предложениям самого языка и что этот переход возможен только в языке, содержащим семантические термины. Приведенное соображение позволяет Айдукевичу [1948] высказать допущение, что “в теории утверждения, относящиеся к мысли, можно использовать для выведения из них заключений о вещах, к которым эти мысли относятся только при том условии, что с самого начала будет использоваться язык, в котором будут выступать не только названия этих мыслей, но также выражения, касающиеся вещей, к которым эти мысли относятся” (S.108).

Философ, культивирующий эпистемологическую рефлексию, стоит, по аналогии с логикой языка, перед альтернативой. Во-первых, он может изначально оперировать исключительно языком, подобным языку синтаксиса, т. е. языком, снабженным только именами мыслей, или же, во-вторых, философ также изначально может использовать более богатый язык, т. е. язык с именами вещей. Если аналогия между семантикой и эпистемологией верна, то философ, использующий язык относящийся только к мысли, не в состоянии прийти к каким-либо утверждениям о вещах, т. е. о предметах исследуемого им познания, “в частности, не сможет прийти ни к отрицанию, ни к утверждению экзистенциальных высказываний предметного языка” (S.109). Однако он сможет это сделать, если будет использовать язык, содержащий имена и мыслей, и вещей, но при условии, что будет придерживаться критериев предметного языка. Однако часто, — продолжает Айдукевич, — дело обстоит совершенно иначе, т. к. субъективные идеалисты подвергают сомнению экзистенциальные утверждения естественного языка, как это имеет место в случае с Беркли и его известным высказыванием “esse est percipi”. Айдукевич пишет: “[...] кажется, что они (идеалисты. — Б. Д.), исходя из языка синтаксиса (в обобщенном понимании этого выражения), в котором нет выражений предметного языка, и основываясь на этом базисе, конструируют язык, имеющий только видимость предметного языка, но являющегося в действительности и далее только языком синтаксиса. В этом квазипредметном языке они затем обосновывают некоторые утверждения (например, esse = percipi) и посредством неосознанной мистификации трактуют их как утверждения предметного языка, в котором они явно ложны. Отсюда парадоксальность идеалистических утверждений, которые — с одной стороны — кажутся неопровержимо обоснованными, а с другой — противоречащими здравому смыслу” ([1948], S.109).

Описанную ситуацию Айдукевич анализирует на примере позиции Беркли. В исходном языке Беркли наличествует единственно названия идей, и поэтому “языковый базис Беркли аналогичен базису языка синтаксиса” (S.109). Основываясь на этой аналогии, Айдукевич предполагает, что Беркли не сможет прийти к предметному языку, являющемуся в этом случае естественным языком. Затем Беркли вводит термин “тело”, полагая его термином предметного языка, но определяет этот термин в виде совокупности идей, т. е. в языке синтаксиса. Таким образом, Беркли, расширяя свой изначальный язык выражением “тело”, перешел не к предметному языку, но к языку квазипредметному. В этой ситуации становится ясным, почему для Беркли не могут существовать тела, никем не воспринимаемые, хотя такие тела существуют для пользователей естественного языка. Утверждение Беркли “существуют тела никем не воспринимаемые” в его языке вообще неразрешимо. Айдукевич заключает: “Источником ошибки Беркли, который считал, что термин “тело” обладает в его языке если не одним и тем же значением, то, по крайней мере, одним и тем же объемом, что и в естественном языке, является непонимание слова “восприятие”, поскольку свою дефиницию, согласно которой тело — это идея или совокупность идей, Беркли вводит, [исходя] из предположения, что тела являются тем, что воспринимаемо. Итак, Беркли берет выражение “воспринимать” в том значении, что и “сознательно переживать”. Восприятие является интенциональным отношением, подобным отношению обозначения, которое выводится из мира психики в мир внепсихический. Переживание же является отношением, в котором отдельные составляющие сознания находятся к субъекту сознания и которое является, пожалуй, подобным отношению свойства к предмету, наделенного этим свойством, или может быть подобно отношению части к целому. Для описания тела как такового, переживаемого сознательно, у Беркли не было нужды пользоваться именами предметного языка. Он не пользовался ими изначально и вообще до них не дошел, вследствие чего его идеалистическое утверждение вообще не касается вещей, о которых в предметном языке идет речь” ([1948], S.111). Таким образом, — заключает Айдукевич, — идеалисты исходят из языка синтаксиса, или языка мысли, в терминологии польского философа, языка, “в котором выступают только имена первых членов интенционального отношения, а тем самым, например, имена выражений предметного языка, который вообще не содержит имен предметного языка” (S.115). Отметим здесь, что Айдукевич хотя и ссылается на разделение языка в духе дефиниции истины Тарского, все же пользуется в своем анализе не формализованным языком, а естественным, т. е., в сущности, он, как и раньше, не различает язык и метаязык, проводя деление метаязыка на язык синтаксиса и язык семантики. Поэтому утверждение Айдукевича, что “дефиниция, согласно которой S есть P значит то же, что предложение “S есть P” удовлетворяет критерию (истинности. — Б. Д.), не использует предложение “S есть P” в том смысле, в каком это предложение имеет его в предметном языке” (S.115). Это утверждение не совсем точно по одной простой причине. А именно, модусы терминов S и P, даже если рассматривается изначально только язык синтаксиса, различны, а это значит, что предметы в таком языке мысли все же как-то различаются и по модусам существования, хотя бы только в представлении. Отсутствие такого разделения может привести к смешению представленного предмета и объективно существующего. Айдукевич пишет: “[...] высказывание идеалистов, гласящее, что действительность наравне с фикцией не обладает “независимым” существованием, я интерпретирую как высказывание предметного языка, гласящее, например, что кони не существуют наравне с кентаврами” (S.115). Естественно, такое решение Айдукевич принять не может и, занимая позицию высказывающего субъекта в языке семантики, приходит к выводу, что кони все же существуют. Правда, как быть с кентаврами, ответа он не дает. А ведь именно кентавры и подобные им образования породили в языке эпистемологов сущности, поставляемые воображением и представлением. Замечанием о синтаксических эквивалентах таких сущностей Айдукевич заканчивает работу “Эпистемология и семиотика”: “Философы часто намеренно отстраняются от предметного языка, используя различные приемы, которые называют “epoche”, “Einklammerung” и т. п., но которые являются ничем иным, как только отрешением на время своей эпистемологической рефлексии от предметного языка и ограничением себя определенным языком синтаксиса. Утверждение настоящей статьи состоит в том, что философ, который таким образом оставил предметный язык, т. е. язык, который нам служит для высказываний о том, что мы ежедневно называем действительностью, об этом мире нам ничего сказать не может” ([1948], S.116). Таким образом, вывод Айдукевича сводится к тому, что субъективный идеалист создает видимость критики понятия вещи, тогда как на самом деле критикует познание вещи, поскольку говорит о мыслях, а не о вещах, и нет ничего удивительного в том, что он не может к вещам вернуться, поскольку никогда ими не занимался. Однако, как кажется, дело обстоит сложнее, ибо в том же критерии истинности, которым в своей аргументации пользуется Айдукевич, суждение представляет собой также и мысль, о чем свидетельствуют кавычки, указывающие на непрямое употребление выражения, обозначающего суждение. Вероятно, истина находится где-то между субъективным идеализмом и крайним эмпиризмом, к которому эволюционирует мысль Айдукевича.

Выше уже отмечалось, что причиной, побудившей Айдукевича оставить радикальный конвенционализм, было замечание Тарского, указавшего на недостаточность инвариантности правил смысла для определения равнозначности выражений. Этот аргумент Тарского, однако, не разрушал обратного утверждения, гласящего, что инвариантность правил смысла необходима для равнозначности. Какое-то время Айдукевич был склонен связывать наличие априорных факторов с последним тезисом, который в конечном счете сводится к тому, что априорные составляющие в познании являются попросту логикой. Эту позицию Айдукевич [1947] квалифицирует как умеренный эмпиризм. В [1947] Айдукевич предпринимает попытку показать, что возможен язык без использования аксиоматических директив. Он различает эмпирические предложения, непосредственно и опосредованно основанные на опыте. К первым относятся предложения наблюдения, ко вторым — предложения, являющиеся: а) проверяемыми гипотезами или б) “ненаблюдаемыми” предложениями, полученными дедуктивным путем из предложений наблюдения и гипотез. Таким образом, опосредованные эмпирические предложения зависят от принятой логики. Однако можно ли считать эмпирическими предложения самой логики? Конечно, они не могут считаться предложениями, непосредственно базирующимися на опыте. Однако их можно трактовать как предложения, опосредованно основанные на опыте. При такой интерпретации возникает опасность порочного круга, поскольку опосредованно основанное на опыте предложение дедуктивно выводится из некоторых предложений по законам логики, но сначала нужно принять эти законы. А чтобы принять законы логики как предложения, опосредованно основанные на опыте, необходимо предварительно провести логический вывод, предполагающий принятие законов логики. Айдукевич замечает, что законы логики можно понимать как предложения или как основания для вывода. В первом случае законы логики могут быть понимаемы и как законы теории, а во втором — они принадлежат метатеории. Следовательно, вопрос об эмпирической интерпретации логики появляется тогда, когда ее законы понимаются как предложения науки. По мнению Айдукевича, подобное использование законов логики подтверждается научной практикой, поскольку ученые не проводят постоянно метатеоретической рефлексии и не задумываются над тем, являются ли используемые ими правила вывода правомочными с точки зрения логики или нет — ученые просто используют эти правила. Очевидно, что в языке, в котором законы логики трактуются как предложения, опосредованно основанные на опыте, никакие аксиоматические директивы значения не действительны, поскольку в этом языке вообще нет аналитических предложений. А если в языке нет аналитических предложений, принимаемых в силу аксиоматических директив, то в нем вообще отсутствуют аналитические предложения, ибо одних дедуктивных директив для получения аналитических предложений недостаточно. Поэтому для языков без аксиоматических правил тезис крайнего эмпиризма — каждое предложение основано на опыте — имеет место, а в таких языках нельзя принимать неэмпирические предложения. Тем самым, законы логики зависят от того, как понимается язык; языкам с аксиоматическими директивами значения присуща аналитическая концепция логики и умеренный эмпиризм, а языкам без таких директив — эмпирическая концепция логики и крайний эмпиризм. Необходимо отметить, что в реферируемой здесь работе “Логика и опыт” [1947] Айдукевич стремится показать возможность построения языка, согласованного с постулатами крайнего эмпиризма, и нигде не пишет, что готов принять язык без аксиоматических директив как язык своей эпистемологической рефлексии. Представленная в этой работе позиция рассматривается Айдукевичем как программа. “Задачей нашей статьи, — продолжает польский философ, — было исследование того, является ли программа крайнего эмпиризма выполнимой в принципе. Является ли эта программа целесообразной — это может показать научная практика. Однако не кажется, чтобы ее фактическая реализация до настоящего времени проходила в соответствии с программой крайнего эмпиризма” ([1947], S. 60).

Дальнейшая эволюция эпистемологических взглядов Айдукевича свидетельствует о том, что со временем он стал считать крайний эмпиризм позицией не только возможной, но и желательной. В последние годы жизни Айдукевич вполне определенно занял позицию крайнего эмпиризма. В работе “Проблема эмпиризма и концепция значения” [1964], являющейся как бы завещанием философа, утверждается, что предлагаемое в [1947] решение является половинчатым, поскольку оно допускает наличие дедуктивных директив, являющихся априорными элементами познания и не поддающихся контролю опытом. По мнению Айдукевича, последовательное проведение взглядов крайнего эмпиризма требует основательной ревизии концепции значения и выработки такой концепции, которая бы не имела эпистемологических следствий.

§ 5. Категории синтаксические, семантические и онтологические

Несмотря на то, что понятие значения не всегда достаточно удачно согласовывалось с эпистемологическими концепциями Айдукевича, оно все же часто служило исходной позицией для решения вопросов семантики, сформулированных в естественном языке. Примерами могут служить две работы, использующие один и тот же понятийный аппарат, но примененный к языкам с различной степенью формализации. Так, в работе “К вопросу об ‘универсалиях’“ [1934c] понятие семантической категории применимо к естественному языку, а в статье “О синтаксической связности” (“Die syntaktische Konexitдt”) [1935] — речь идет о языке формализованном, в котором категории значения, образованные из основных семантических категорий, выражают синтаксическое свойство связности, а значит, все же являются, тем самым, и синтаксическими категориями. С формальной точки зрения излагаемый в названных работах анализ проводится по схеме “функторы и их аргументы”.

По поводу прилагательного к термину “категория” в литературе существуют разночтения: является ли адекватным указанной схеме анализа название “семантическая категория”, или “синтаксическая категория”? Айдукевич [1934] понятие семантической категории расширяет до понятия категории значения, а эту последнюю — до понятия онтологической категории. Вопрос заключается не в том, какая категория является изначальной — семантическая, синтаксическая или категория значения. Вопрос выбора категории предрешен соотношением синтаксиса и семантики и в общих чертах выражается в нахождении синтаксических эквивалентов семантических свойств. Эти же последние выражаются в категориях значения или даже онтологическими категориями. Элегантное представление семантических категорий по схеме функторы и их аргументы, данное Айдукевичем, как раз и демонстрирует синтаксические эквиваленты выделенных семантических свойств.

Концепция семантических категорий, введенная впервые Гуссерлем [1900], с формальной точки зрения была разработана Лесьневским. Желание Айдукевича использовать понятие семантической категории для классификации выражений естественного языка натолкнулось на многозначность этих выражений, а тем самым, и невозможность их определения сугубо структурным методом, как это делал Лесьневский. Айдукевич [1934c] предлагает обратиться к значениям классифицируемых выражений. Понятие значения уточняется на основе термина “предложение”, идентифицирующим признаком которого служит наличие оценки истинности. Понятие семантической категории теперь дается следующим пояснением: “Выражение А со значением а и выражение В со значением b принадлежат к одной семантической категории тогда и только тогда, если каждое предложение Z_a, содержащее выражение А, употребленное в значении а, после замены выражения А выражением В, употребленном в значении b и при сохранении оставшихся выражений в их первичных значениях и взаимных связях, преобразуется в выражение, которое также является предложением, и если, vice versa, каждое предложение Z_b после замены В на А (при аналогичных условиях) также преобразуется в предложение” ([1934c], S.196). Легко видеть, что этот критерий является уточненным определением понятия категории, по Гуссерлю.

Если вопрос о принадлежности предложения к одной семантической категории у Айдукевича не вызывает сомнений, то по поводу существительных, к которым традиционно относятся имена собственные, общие или единичные, возникают разногласия: следует ли имена, например, “Сократ” и “человек” относить к одной семантической категории, или к разным. Очевидно, что при замене слова “человек” в предложении “Каждый человек смертен” именем “Сократ” предложение “Каждый Сократ смертен” вызывает сомнение — является ли оно осмысленным предложением. На основании приведенного выше критерия принадлежности имен к одной семантической категории можно предположить, что имена существительные “человек” и “Сократ” принадлежат к различным категориям. Айдукевич рассматривает также случай, когда все имена принадлежат к одной категории, имея в виду воззрения Лесьневского, распространенные Котарбинским [1929] на естественный язык. Этот подход культивируется логиками, которые кроме единой категории имен различают также категорию предложений и неограниченную иерархию категорий функторов, “т. е. таких выражений, которые, относясь к иным или соединяя иные [выражения], образуют совместно с ними составные выражения с единым смыслом” ([1934c], S.198). Принимая на время анализа точку зрения Котарбинского на имена, Айдукевич предлагает внимательнее присмотреться к функтору “есть” в предложениях типа “Сократ <есть> человек”. Оказывается, что смысл функтора меняется в зависимости от смысла выражения, являющегося предикатом, что связано с аристотелевским разделением имен на такие, о которых нечто высказывается и которые сами могут выступать в роли предиката, и таких, которые “не высказываются” ни о чем, но о них высказываться можно, например, о Сократе. Поэтому, считает Айдукевич, в языке Котарбинского возможна только одна семантическая категория функторов, образующих предложение из двух имен-аргументов, тогда как в языке Аристотеля функтор двух аргументов, образующий предложение, будет принадлежать к различным семантическим категориям.

Различие подходов Котарбинского и Аристотеля демонстрируется Айдукевичем при помощи схемы “функтор и его аргументы”. Пусть в языке Котарбинского показателем семантической категории имен будет литера n, а категории предложений — литера z. В языке Аристотеля категория предложений также обозначается литерой z, но показателем имен, являющихся субъектами предложений и образующих замкнутую категорию — будет литера i, а показателем категории имен, способных выступать и в роли предиката суждения — литера g. Тогда в языке Котарбинского функтор, образующий предложение и соответствующий слову “есть”, определенному для двух имен-аргументов, получит показатель z/nn. Однако в языке Аристотеля слово “есть” выступит в двойной роли: первый раз как функтор для двух аргументов-имен, первое из которых может быть только субъектом (с показателем i), а второе — обладающим способностью быть высказанным о чем-то (с показателем g), и тогда показатель связки имеет вид z/ig; второй раз слово “есть” выступит с такими именами, которые могут выполнять функции как субъекта, так и предиката и в этой роли его показатель обозначается z/gg. Примерами двойной роли слова “есть”, приводимыми Айдукевичем, являются предложения “Сократ <есть> человек” (z/ig) и “собака — род животных” (z/gg). Таким образом, двойственное значение связки “есть” определяется различением имен на единичные и общие (Аристотель), или признанием в языке только единичных (не собственных) имен (Котарбинский). Понятию общего имени исторически соответствует понятие универсалии, которое Котарбинский вслед за Лесьневским в своем языке отвергает. Поэтому Айдукевич ставит своей задачей показать, что “в языке Аристотеля можно определить некоторую концепцию, невыразимую в языке Котарбинского”, а именно — определить дефиницию понятия универсалии, индивида и функтора существования, который выступит в двух значения: первый раз как функтор от одного аргумента, выступающего только в роли субъекта, и второй раз — от аргумента, способного быть также и предикатом. Не будем приводить развернутой схемы рассуждений Айдукевича, обосновывающего заключения в языке Котарбинского и в языке Аристотеля, укажем только, что исходным пунктом анализа по схеме “функтор и его аргументы” служит дефиниция Лесьневским понятия предмета — “x есть предмет т. и т.т., когда для некоторого z, x есть z”, — распадающегося у Айдукевича вследствие перефразирования на понятия индивида и универсалии. Вывод, к которому приходит Айдукевич, не является неожиданным: в языке Аристотеля существуют универсалии, отсутствующие в языке Котарбинского. Обнаружение описываемых различий объясняется тем, что “уточнение языка тем или иным образом приводит к выбору одного из возможных понятийных аппаратов, которые потенциально находятся в системе допустимых значений выражений естественного языка” ([1934c], S.206).

Наличие в языке универсалий тесно связано с вопросом о числе онтологических категорий. Этот вопрос, опять же путем парафразы, Айдукевич связывает с вопросом о числе наиболее общих имен существительных в естественном языке, а тем самым, переводит его разрешение из плоскости онтологии в область семантики. Под наиболее общим именем он понимает такое имя “N” естественного языка, которое при определенном значении слова “есть” выполняет следующее условие: “x есть N тогда и только тогда, когда для некоторого z, x есть z”, причем связка “есть” везде понимается одинаково. Каждое имя, выполняющее приведенное условие, т. е. подпадающее под понятие имени N, что то же — способное быть субъектом истинного предложения формы “x есть N”, является наиболее общим именем. Поэтому, — заключает Айдукевич, — “в вопросе о числе онтологических категорий речь идет о том, сколько имеется неравнозначных между собой наиболее общих имен. Очевидно, что ответ на сформулированный выше вопрос зависит от того, каким образом интерпретируется изменчивый естественный язык. Если кто-нибудь, как, например, Котарбинский, решится только на одно значение слова “есть”, то в конечном счете тот признает только одну онтологическую категорию, или, говоря точнее, одно наиболее общее имя (наряду с его возможными синонимами)” (S.207).

Описанный выше аппарат семантических категорий Айдукевич применяет в анализе реистической концепции Котарбинского, формулируемой в виде вопроса: “Каждое ли наиболее общее имя является равнообъемным с именем ‘вещь’?” Ответ, к которому приходит Айдукевич, достаточно категоричен: “Реизм может быть, самое большее, только конвенцией” (S.208).

Итак, радикальный конвенционализм все же принес свои плоды, но не в семантике, а в онтологии. Произошло это вследствие трактовки понятия существования в виде процесса, выражаемого функтором “есть”. Занимая конвенциональную позицию, Айдукевич не может принять окончательное решение в вопросе признания той или иной онтологии. Он только указывает, что “путаница состоит в том, что создается видимость, будто все, кто использует один и тот же естественный язык, говорят одним языком и, тем самым, используют выражения, в частности выражение “существует”, в одном и том же смысле; создается видимость, будто бы те, кто разделяет эти взгляды, действительно высказывали не согласованные суждения, тогда как эти суждения совершенно между собой не связаны, ибо принадлежат к различным и взаимно непереводимым языкам” ([1934c], S.210).

Понятие категории в естественном языке можно определить как понятие семантическое, которое даже расширяется до понятия онтологической категории. Применительно к формализованному языку понятие категории является, пожалуй, синтаксическим. Именно эту сторону категории языка Айдукевич [1935] использовал для характеристики правильно построенного выражения в символике Рассела. Для этой символики категории имен и предложений остаются основными, а категория функторов — это категория логических знаков в виде дроби. Числитель этой дроби указывает на категорию, получаемую в результате соединения функтора с аргументами, а знаменатель указывает категории аргументов и их число. Так функтор конъюнкции “(” имеет показатель z/zz. Иерархия семантических (синтаксических) категорий неограниченно расширяется выражениями (главными функторами), имеющими все более и более сложные показатели в виде многоэтажных дробей. Айдукевич приводит простой критерий правильности выражений, или иначе — их синтаксической связности. Рассмотрим предложение “pÙq”. Его отдельные составляющие имеют показатели z, z/zz, z. Последовательность этих показателей, упорядоченная слева направо, после их “умножения” имеет вид дроби zzz/zz, которая в результате сокращений сводится к показателю z. Общее правило получения результирующего показателя таково: выражение Y является правильно построенным (синтаксически связанным) тогда и только тогда, когда последовательность показателей, представляющих отдельные составляющие выражения Y, после соответствующих преобразований (умножения и сокращения дробей) редуцируется к z либо к n.

В заключение отметим, что работа Айдукевича “О синтаксической связности” была первой, в которой концепция описания языка была проведена систематически при помощи типизации выражений с учетом их функторно-аргументной связи и отношения замещения. Результаты Айдукевича получили развитие в математической лингвистике и явились основанием так называемых категориальных грамматик, часто называемых грамматиками Айдукевича-Ламбека.[10]

§ 6. Суждение: интенсиональность и экстенсиональность

Радикальный конвенционализм Айдукевича был обходным маневром, направленным на то, чтобы избежать возможных семантических парадоксов. Вместо уточнения семантических понятий Айдукевич использует прагматическое понятие узнавания. Его понятие значения по замыслу должно было послужить преодолению трудностей ассоционистской и коннотационной теорий значения. Однако введение понятий значения, свойств равнозначных понятий и даже типов мысли неминуемо приводит к интенсиональности. Однако этот интенсионализм одет в экстенсиональные одежды, ибо допускает взаимозаменяемость выражений, являющуюся основанием для отношения равнозначности. Подобно другим философам и логикам из Львовско-варшавской школы Айдукевич считал интенсиональные контексты ущербными с логической точки зрения. Поэтому, отчетливо различая выражение и его значение, Айдукевич в своих работах говорит о суждении в логическом смысле как значении предложения и о понятии как значении имени. Его разделение суждений и понятий на психологические и логические повторяет в операциональном плане их деление Твардовским, но несмотря на это остается непонятным, какой онтологический статус приписывается значениям, т. е. понятиям и суждениям в логическом смысле. Они не представляют психологические сущности, не отождествляются с денотатами, но являются чем-то объективным, отличающимся также и от суждений-в-себе Больцано и подобных им независимых от субъекта образований.[11] Айдукевич ограничивается упоминанием того, что одинаковая денотация (референция) не приводит к тождеству значений, что общеизвестно. Его внимание не привлекли контексты, в которых одинаковая денотация не гарантирует замены выражений согласно критерию salve veritate. Возможно Айдукевич считал, что его дефиниция значения автоматически ликвидирует парадоксы интенсиональности, но приведенное выше замечание Тарского относительно дефиниции значения из работы [1934a] показывает, что это мнение было ошибочным. Здесь следует отметить, что неприятие во Львовско-варшавской школе интенсиональных контекстов привело к тому, что значительная часть важной семантической проблематики была оставлена без внимания.[12]

Выше уже говорилось, что Айдукевич отбросил концепцию значения, разработанную в [1931] и [1934a], а также о причинах этого решения. Однако он продолжал пользоваться понятием значения в последующих работах, не приводя каких-либо уточнений, ограничиваясь единственно констатацией того, что выражения обладают значением и оно связано с правилами смысла (директивами значения в первоначальном варианте). Вероятно, он понимал этот пробел в своей философии, т. к., в конечном счете, вернулся к семантической проблематике.

В работе “Суждение как коннотация предложения” [1971] Айдукевич пытается ответить на вопрос о природе суждения, выразительно продолжая тенденции Твардовского, направленные на различение суждения в смысле психологическом и логическом. Он не принимает свойство истинности предложения как единственное отличие суждения, причисляющее его к сфере логики. Исходным понятием у Айдукевича здесь является понятие утверждения предложения и того, что утверждается. “В этом значении, — пишет Айдукевич ([1971], S.112), — суждение не является ни языковым выражением, ни психологическим актом мышления, ни ‘идеальным значением’, но чем-то, что принадлежит к области предметов, к которым это предложение относится”. Таким образом, суждение является тем, что утверждает предложение, является предметной корреляцией акта суждения. В частности, суждение не есть денотация предложения в смысле Фреге, ибо согласно Фреге все истинные суждения имеют своим денотатом одно и то же — истину, а ложные — ложь, тогда как различные истинные предложения в качестве денотатов имеют различные суждения. “Поэтому дефиниция суждения, — заключает Айдукевич, — должна дать ответ на вопрос, что утверждают предложения будь-то истинные, будь-то ложные. Такая дефиниция должна бы указать, какого вида сущности можно в случае истинных предложений назвать “фактами” (S.113). Айдукевич ставит своей целью привести дефиницию суждения, которая бы представляла суждение как объективную сущность, а не языковую или психологическую и как такую сущность, “которая была бы связана с предложением не при помощи синтаксического или прагматического отношения, но при помощи семантического отношения, а именно — утверждения” (S.114). Казалось бы эта позиция внешне ничем не отличается от позиции Фреге, также использующего понятие утверждения как некий акт, или даже, можно сказать, как функцию, что еще ближе к подходу Фреге в вопросе о денотации предложения. Как будет показано далее, отличие Айдукевича от существующих трактовок акта утверждения предложения состоит в том, что он рассматривает утверждение как сложную функцию, в результате действия которой устанавливается изоморфизм между синтаксической структурой предложения и денотатами его отдельных выражений. С этой целью Айдукевич прибегает к понятию коннотации, поскольку отдельные составляющие предложения могут быть связаны по значению.

Таким образом, Айдукевич намеревается обобщить традиционную концепцию денотации и коннотации так, чтобы эти понятия можно было применить не только к именам. Обобщение понятия денотации применительно к предложениям было совершено Фреге: денотатами предложений являются истинностные значения. Однако при распространении понятия коннотации возникают проблемы, причем, при внимательном рассмотрении коннотации — даже для имен. Так традиционное толкование коннотации как совокупности свойств, определяющих денотацию имени, не совершенно и поэтому не может быть использовано в качестве дефиниции. Если имя, положим, N, имеет своим денотатом D, то D может определять различные совокупности свойств. Вместе с тем, коннотацией имени не являются произвольные свойства, но выделенная их совокупность. Традиционная концепция представления коннотации подсказывает решение этого вопроса, изображая коннотацию составного выражения в виде конъюнкции имен, например, “N₁ и N₂” (“круглый и красный”). В этом случае можно сказать, что коннотация составного выражения — это совокупность свойств, например, D₁ и D₂. Однако это правило не срабатывает, если рассматривается имя “N₁ или N₂”, поскольку его коннотация должна была бы быть идентична коннотации имени “N₁ и N₂”. Традиционная теория коннотации не годится и в случае составных “несимметричных” имен, например, “брат матери Яна”, которое очевидно разнится от имени “мать брата Яна”. Трудность, в частности, состоит и в том, что коннотация имени однозначно должна определять денотацию этого имени. Приведенные примеры (составленные альтернативно имена, “несимметричные” имена) показывают, что традиционные правила конструирования коннотации нарушают это важное условие, регулирующее связь между коннотацией и денотацией, а именно — коннотация должна однозначно определять денотацию имени.

Выход из создавшегося положения Айдукевич видит в том, чтобы: “1) Таким образом определить коннотацию выражения (Е), чтобы его составными частями были некоторые объективные эквиваленты всех выражений, составляющих выражение (Е), а не только имен его составляющих. Принять во внимание не только составляющие выражения (Е), которые в нем explicite содержатся, но также и те, которые принадлежат ему implicite и становятся отчетливо заметными лишь после раскрытия всех конвенциональных сокращений, выступающих в составе выражения (Е). 2) Таким образом определить коннотацию выражения (Е), чтобы она отражала не только [значения] слов, содержащихся в этом выражении, но также синтаксические позиции, занятые в нем этими словами. Это очистит нам путь к такому общему определению коннотации, что оно будет относится не только к именам, но также и к любому выражению” ([1971], S.118). Короче говоря, синтаксическая позиция слова зависит от структуры данного выражения и Айдукевич для достижения поставленной цели обращается к кодификации синтаксических позиций. Так, если выражение является составным, тогда оно состоит из главного оператора и его аргументов; аргументами, в свою очередь, могут быть также составные выражения. Главный оператор и его аргументы являются членами первой ступени (целое выражение относится к нулевой ступени), члены членов первой ступени суть члены второй ступени и т. д. Таким образом, для каждого члена X данного выражения Е n-ой ступени (n>0) X является либо главным оператором члена n-1-ой ступени, либо одним из операторов, а поскольку X¹ Е, то X есть или главный оператор члена n-2-ой ступени, или аргумент этого оператора. Вся процедура определения синтаксической позиции должна привести, в конечном счете, к целому выражению Е. В качестве примера Айдукевич рассматривает предложение

(Е) Платон есть философ и Аристотель есть философ,

синтаксическая позиция которого обозначается символом натурального числа, например, 1. Затем, если синтаксическая позиция выражения А, входящего в Е, обозначена m, то позиция главного оператора выражения А получает символ (m, 0), а позиция n-го аргумента этого оператора обозначается (m, n). Синтаксическая разметка примера в этих обозначениях имеет вид:

(1, 1, 1) (1, 1, 0) (1, 1, 2) (1, 2, 1) (1, 2, 0) (1, 2, 2)

Платон есть философ и Аристотель есть философ

____ (1, 1)______ (1, 0) ________(1, 2)______

Кодирование синтаксических позиций частей исходного составного выражения имеет интересную особенность в естественных языках, которые относятся к языкам флективным. В этих языках позиция составных частей целого выражения определяется их порядком и окончаниями, в отличие от языков позиционных, синтаксическая позиция в которых определяется ранжированием и их принадлежностью к тем или иным синтаксическим категориям. Введенная Айдукевичем нотация позволяет преобразовать флективный язык в позиционный, причем символы, указывающие синтаксические позиции, выполняют роль окончаний.

При помощи понятия синтаксической позиции можно определить понятие коннотации. Рассмотрим составное выражение (Е). Его следует так преобразовать, чтобы проявилась вся его сложность, т. е. чтобы были приведены все его окончательные позиции, или иначе — позиции, занимаемые всеми простыми выражениями. В этом случае имеет место взаимно однозначное соответствие между окончательными синтаксическими позициями и отдельными словами, т. е. определена функция, называемая характеристической функцией выражения (Е). Одновременно имеет место взаимно однозначное соответствие между словами и их денотатами, или, что одно и то же, — окончательными синтаксическими позициями выражения и денотатами слов, занимающих эти позиции. Эту последнюю функцию Айдукевич считает коннотацией выражения (Е), принимая следующую дефиницию: “Коннотацией выражения (Е) является функция, определенная для окончательных синтаксических позиций этого выражения, полученная из выражения (Е) в результате раскрытия всех содержащихся в нем сокращений и устанавливающая взаимно однозначное соответствие между этими позициями и денотатами слов, занимающих эти позиции в раскрытом выражении (Е)” ([1971], S.121). Согласно дефиниции коннотацией имени “круглый и красный” является функция, устанавливающая соответствие между: 1) синтаксической позицией (1, 0) главного оператора и денотатом слова “и” (денотатами логических знаков Айдукевич считает истинностные таблицы); 2) синтаксической позицией первого аргумента и денотатом (экстенсионалом) слова “круглый”; 3) синтаксической позицией второго аргумента (1, 2) и денотатом слова “красный”.

Итак, коннотация является одноаргументной функцией, т. е. бинарным отношением. Каждое такое отношение может быть отождествлено с множеством упорядоченных пар, и если это множество конечно, то его можно привести перечислением. Например, коннотация выражения “круглый и красный” представляется в виде множества пар <(1, 1), круглый>, <(1, 0), и>, <(1, 2), красный>, а денотация этого выражения имеет вид

круглый и красный

(1, 1) (1, 0) (1, 2)

Введенное понятие коннотации Айдукевич распространяет на все выражения, в том числе, и на предложения: “[...] коннотацией предложения будем называть суждение, утверждаемое в этом предложении. Это, собственно, и есть дефиниция суждения, которую мы предлагаем в настоящей статье” ([1971], S.123). Применение дефиниции коннотации к суждениям не представляет трудностей. Рассмотрим пример Айдукевича — “Сократ любит Алкивиада”. Легко видеть, что коннотацией этого предложения является кортеж пар

<(1, 1), Сократ>, <(1, 0), любит>, <(1, 2), Алкивиада>,

который представляет собой функцию, связывающую окончательные позиции предложения “Сократ любит Алкивиада” с денотатами слов, занимающих эти позиции. Таким образом, кортеж является суждением, утверждаемым в предложении “Сократ любит Алкивиада”. Свой анализ суждения Айдукевич сопровождает следующим комментарием: “Находится ли такая интерпретация суждения в согласии с нашим интуитивным пониманием суждения как того, что утверждается в данном предложении? Кажется, да. В мире предметы существуют независимо от того, что думают о них люди и думают ли вообще. Существует Сократ, существует Алкивиад и — в некотором смысле, — существует отношение любви. Между этими предметами, независимо от того, что о них думают люди, возникает или не возникает некоторое отношение, например, отношение любви возникает между Сократом и Алкивиадом или не возникает. Мысль, что Сократ любит Алкивиада сама по себе не способствует появлению объективного факта, состоящего в том, что отношение любви возникает между Сократом и Алкивиадом. Но, думая, что Сократ любит Алкивиада, мы думаем о них как объектах, связанных между собой этим отношением. И кажется, что лучшим способом описания того, в чем заключается мысль об этих объектах, находящихся друг к другу в этом отношении — это сказать, что устанавливается взаимно однозначное соответствие между отношением любви и синтаксической позицией главного оператора, между Сократом и синтаксической позицией субъекта, т. е. первого аргумента этого оператора, между Алкивиадом и синтаксической позицией дополнения, т. е. второго аргумента этого оператора. Таким образом, когда кто-нибудь с пониманием высказывает предложение “Сократ любит Алкивиада”, то он устанавливает взаимно однозначное соответствие между синтаксическими позициями в этом предложении и предметами, обозначенными его членами, занимающими эти позиции. И такое соответствие между синтаксическими позициями и обсуждаемыми предметами — это как раз то, что утверждается при помощи этого предложения, а следовательно — суждение” ([1971], S.123/124).

На основании дефиниции суждения каждому предложению, равно как истинному, так и ложному ставится в соответствие суждение, утверждаемое в этом предложении. Тем самым, считает Айдукевич, “получено решение интригующего вопроса: что утверждается в ложном предложении”. Ответ таков: “Соответствие между синтаксическими позициями и предметами может быть согласованным или несогласованным с относительными местами этих предметов в действительности. Если предложение, утверждающее данное суждение, истинно, то тогда эти относительные места, занятые соответствующими предметами, о которых в этом предложении идет речь, соответствуют синтаксическим позициям, которые этим предметам были предназначены в суждении, утверждаемом предложением. В таком случае кажется естественным такое суждение, утвержденное в истинном предложении, назвать фактом” ([1971], S.124). Из сказанного Айдукевичем можно сделать вывод: то, что утверждается в ложном суждении, фактом не является.

Использование денотации каждого выражения, входящего в предложение, позволяет Айдукевичу в предметном языке построить частичную дефиницию истины как соответствие фактам. Коннотацией предложения “Сократ любит Алкивиада” является следующая запись множества пар:

<(1, 1), Сократ>, <(1, 0), любит>, <(1, 2), Алкивиада>.

Имя этого предложения, обладающее денотацией, имеет вид:

Сократ любит Алкивиада

(1, 1) (1, 0) (1, 2)

Частичная дефиниция истины записывается следующим образом:

{<1, 1>, Сократ>, <1, 0>, любит>, <(1, 2), Алкивиада>} является истиной =

= Сократ любит Алкивиада (1)

(1, 1) (1, 0) (1, 2)

Выражение в фигурных скобках в левой части эквивалентности является именем суждения, истинность которого утверждается; в правой части находится предложение, утверждающее это суждение.

Вышеприведенная эквивалентность подобна частичной дефиниции истинности предложения

“Сократ любит Алкивиада” истинно = Сократ любит Алкивиада (2)

Отличие дефиниции (1) Айдукевича от дефиниции (2) Тарского в том состоит, что в последней эквивалентности речь идет как о словах, так и о предметах, ими называемых, тогда как в первом тождестве — только о предметах, а не о словах. “Именно поэтому, — заключает Айдукевич, — [...] можно считать, что эта частичная дефиниция (1) сформулирована исключительно в предметном языке” ([1971], S.126). Правда, Айдукевич замечает, что символы синтаксических позиций выступают в правой части не как слова, но как флективные окончания слов, однако в левой части эти символы трактуются как слова, а именно — как имена синтаксических позиций. Поэтому дефиницию (1) нельзя признать сформулированной исключительно в предметном языке. Айдукевич надеется исправить это положение путем обобщения понятий коннотации и суждения и их освобождения от метаязыкового понятия синтаксической позиции.

При всех отличиях прежних, довоенных и позднейших дефиниций значения конструкции Айдукевича имеют общее свойство — они являются интенсиональными конструкциями в экстенсиональной формулировке. Вместе с тем, концепция суждения как коннотации предложения не применима к интенсиональным контекстам. Вопросу элиминации таких контекстов Айдукевич посвятил выступление в США в 1959 г., опубликованное позже под названием “Интенсиональные выражения” [1971a]. В нем он пишет: «[...] основная идея нашего метода устранения интенсиональности следующая. Оператор интенсиональности, например, “верит, что ...” является анализатором, который разбивает синтаксическую структуру подчиненного предложения на отдельные простые слова и учитывает при этом их первичную синтаксическую роль, соответствующую им в этом предложении. В этом смысле он разбивает упоминаемую структуру, что все те предложения, которые были членами подчиненного предложения, не являются членами всего составного предложения; это только простые слова в подчиненном предложении, характеризуемые своими синтаксическими позициями, занимаемыми в этом предложении и являющиеся членами составного предложения» ([1971a], S.150). Легко видеть, что в анализе интенсиональных контекстов Айдукевич развивает свой подход к значению выражений в экстенсиональных контекстах, т. е. пытается оперировать интенсиональными конструкциями в их экстенсиональных формулировках, или более точно — отыскать синтаксические эквиваленты семантических свойств интенсиональных выражений, а тем самым преобразовать их в экстенсиональные.

В последние годы жизни Айдукевич еще раз возвратился к понятию значения в связи с отношением этого понятия к концепции крайнего эмпиризма, или попросту — методологического эмпиризма. Он стремился разработать такую концепцию значения, которая бы не влекла эпистемологических следствий, т. е. была бы “чисто” семантической концепцией. Айдукевич писал: “Тремя годами ранее мне представилась новая концепция значения, которая это отличие (т. е. отличие между значениями выражений, не разнящихся денотациями. — Б. Д.) трактует иначе, чем ранее. [...] Эта моя новая концепция приближается к концепции Милля, ее можно даже считать ее развитием и уточнением. Отличая значение некоторого выражения от того, что это выражение означает, либо что оно денотирует, Милль сводит значение выражения к его коннотации. Я ввожу понятие коденотации выражения и эту коденотацию предлагаю считать его значением. Понятие коденотации я определяю на основании понятия денотации и понятия синтаксической позиции, которую в некотором сложном выражении занимают составляющие его выражения. [...] Таким образом я нахожу дефиницию значения выражений, отличную от того понятия, что означает выражение или же что оно денотирует, не пользуясь понятиями правил смысла и освобождаясь таким образом от тех следствий, какие ранее принимаемая мною концепция значения имела в исследовании методологического эмпиризма. Однако эта новая концепция значения в применении к значениям простых выражений встречается с определенными трудностями, которые здесь только обозначены. Разрешение этих трудностей можно искать двумя путями. Один из этих путей является переходом на позиции интенсионализма, который, между прочим, выражается в утверждении, что два свойства могут быть отличны, хотя каждый и только такой предмет, который обладает одним из них, обладает также и вторым. Второй путь, позволяющий избежать обозначенные трудности, был бы повторным возвратом к правилам смысла. Этот второй путь опять бы имплицировал некоторые следствия в вопросе об эмпиризме. Ни первый, ни второй из обоих упомянутых путей меня не привлекают. Я ищу третье решение, которое состоит в реституции правил смысла, но не как правил, насилие над которыми нарушает интерсубъективные значения, каковые имеют выражения в общем для различных людей языке, но как правил, нарушение которых нарушает субъективные значения, каковые имеют выражения для отдельных личностей. Я думаю, что реституция правил смысла в таком их характере не будет иметь последствий для методологического эмпиризма” ([1964], S.399/400). Несомненно, следует согласиться с комментарием историка школы Воленского[1985] к вышеприведенной цитате, который пишет, что “высказывание Айдукевича чрезмерно обще”, подтверждая свое мнение заключительной фразой из обсуждаемой работы, в которой Айдукевич признается: “Я отдаю себе отчет в том, что эти слова немногое говорят читателям, на более подробное выяснение того, о чем я хочу сказать, уже нет времени” (S.400). Поэтому Воленский отказывается от дальнейших комментариев к работе Айдукевича, единственно замечая, что этот “третий путь” должен был бы состоять в основательной ревизии существовавших до настоящего времени взглядов Айдукевича, направленной на исправление правил, касающихся “субъективного значения”. Хотя Айдукевич только указал на чем основывается понятие коденотации, он не раскрыл механизм коденотации. Как кажется, введенное ранее в рассмотрение номинальное суждение может прояснить сложившуюся ситуацию, если заметить, что коденотацию можно трактовать как переименование (деноминацию) с тем отличием, что Айдукевич в границах концепции эмпиризма стремился использовать предметный язык, выделяя экстралингвистическую составляющую процесса образования суждения, а понятие переименования ставит во главу угла процесс интралингвистический, что позволяет различать функциональные особенности выражений, составляющих суждение; кодификация синтаксической позиции части составного выражения хотя и принимает во внимание схему “функтор и его аргументы” говорит более о структуре выражения, т. е., скорее, о результате, чем о процессе, будь-то экстралингвистическом, будь то интралингвистическом, интенциональная компонента которого остается не выявленной. Поэтому об интенции коденотации можно только догадываться.[13] Можно задаться вопросом: не склонялся ли Айдукевич при введении понятия коденотации в рамках декларируемой им концепции эмпиризма к направлению, разрабатывавшемуся Брентано, Твардовским или Лесьневским, на осевой линии которого находился предмет, интенциональное отношение к которому Айдукевич в границах выражения заменил коденотацией? Косвенное подтверждение приверженности Айдукевича к аналитической традиции трактовки суждения, развиваемой Брентано, можно обнаружить в книге “Прагматическая логика”, первое издание которой увидело свет в 1965 г. и в которой, например, общеутвердительное суждение “Каждое S есть P” прочитано Айдукевичем как “Не существует такого S, которое не есть P”, т. е. в полном согласии с трактовкой этого суждения, как и прочих, Брентано. Очевидно, что использование понятия значения не позволило Айдукевичу “скатиться” к реизму, как это произошло с Брентано или Котарбинским. Философом языка, а не логиком Айдукевич все же оставался благодаря культивированию им предметного языка.

Литература

Принятые сокращения: MF = Mysl Filozoficzna; PF = Przegląd Filozoficzny; RF = Ruch Filozoficzny; SF = Studia Filozoficzne.

Ajdukiewicz K. (Айдукевич К.)

[1931] O znaczeniu wyrażen / Księga Pamiątkowa Polskiego Towarzystwa Filozoficznego we Lwowie. Lwуw. s. 31-77.

[1934] O stosowalności czystei logiki do zagadnień filozoficznych // PF. r.37/z.4, s.323-327.

[1934a] Sprache und Sinn // “Erkenntnis”. Bd. IV, Leipzig, s.100-138.

[1934b] Das Weltbild und die Begriffsapparatur // “Erkenntnis”. Bd. IV. Leipzig, s. 259-287.

[1934c] W sprawie uniwersaliтw. // PF, r. 37, z. 3, s. 219-234.

[1935] Die syntaktische Konnexität // “Studia Philosophica”. V. I, s. 1-27.

[1935a] Die wissenschaftlische Weltperspektive // “Erkentnnis”. Bd. V, h.1, s. 22-30.

[1936] Empiryczny fundament poznania // Sprawozdania Poznańskiego Towarzystwa Przyjaciуł Nauk, r.10, nr1/25 , s.27-31.

[1937] Problemat transcedentalnego idealizmu w sformulowaniu semantycznym // PF, r.40/z.3, s. 271-287

[1947] Logika i doświadczenie // PF, r.43/z.1, s.3-22.

[1948] Epistemologia i semiotyka // PF, r.44/z.3-4, s. 336-347.

[1948a] Metodologia i metanauka // “Życie Nauki”. VI/31-32, s. 4-15.

[1949] Zagadnienia i kierunki filozofii. Warszawa.

[1953] W sprawie artykułu A. Schaffa o moich poglądach filozoficznych // MF,2(8), s.292-334.

[1960] Związki skladniowe między czlonami zdań oznajmujących // SF,6(21), s.73-88.

[1964] Zagadnienie empiryzmu a koncepcja znaczenia, SF, 1(36), s.3-14.

[1965] Logika pragmatyczna. Warszawa.

[1971] Sąd jako konotacja zdania // Semiotyka polska. 1894-1969 (wyd. J. Pelc), Warszawa, s. 112-127.

[1971a] Wyrażenia intensjonalne // Semiotyka polska.1894-1969 (wyd. J. Pelc), Warszawa, s. 128-160.

Buszkowski W. (Бушковский В.)

[1989] Logiczne podstawy gramatyk kategorialnych Ajdukiewicza-Lambeka. Warszawa.

Dąmbska I. (Домбская И.)

[1965] Koncepcja języka w filozofii Kazimierza Ajdukiewicza // RF, XXIV/1-2.

Husserl E. (Гуссерль Э.)

1900] Logische Untersuchungen. I Teil. Halle.

Kotarbiński T. (Котарбинский Т.)

[1929] Elementy teorii poznania, logiki formalnej i metodologii nauk. Lwуw.

Twardowski K. (Твардовский К.)

[1912] O czynnościach i wytworach // “Księga Pamiątkowa ku uczczeniu 250 rocznicy zalożenia Uniwersytetu Lwowskiego”. T.II. Lwуw, s.1-33.

Woleński J. (Воленьский Я.)

[1985] Filozoficzna szkola lwowsko-warszawska. Warszawa.

[1] Автор благодарит компьютерную компанию “Мегатек” (Киев) за оказанную техническую поддержку.

[2] Приведенная здесь реконструкция метода парафраз принадлежит Я. Воленскому [1985].

[3] Заметим, что последняя книжка Айдукевича [1965] носит характерное название “Прагматическая логика”.

[4] В более поздних работах Айдукевич использовал также термин “правила смысла”.

[5] Воленский [1985] считает, что эта концепция является экстраполяцией свойств дискурсивных языков на языки эмпирические, подтверждением чего может служить релятивизация всех понятий, используемых для описания языка к этому же языку, — прием, характерный для подобных исследований во Львовско-варшавской школе. Ведь Айдукевич говорит о директивах языка J, а не просто о директивах значения, о матрице языка J, а не просто о матрице. Это справедливое замечание историка Школы может быть дополнено следующим: “[...] создавая свою концепцию языка, Айдукевич был подвержен двоякому влиянию: со стороны Брентано и Твардовского (различение процессов и результатов), а также со стороны варшавской школы (теория языков дедуктивных систем)” (S.191/192).

[6] Термин Айдукевича “образ мира” (obraz swiata) можно было бы передать выражением “взгляд на мир”, и поставленный выше вопрос касался бы сравнения двух взглядов на мир, а также об истинности каждого из них. Однако согласно принятому различению процессов и результатов термин “образ мира” являет собой выражение результата процесса всматривания в мир, передаваемого термином “взгляд на мир”, представляющего, говоря словами Брентано, интенциональное отношение, т. е., скорее, процесс, акт. Поскольку Айдукевич разделял воззрения Твардовского на логическую природу суждения как результат процесса суждения, то в связи с вопросом об истинности суждения, представляющего видение мира, более допустима в переводе с польского, как кажется, несколько неуклюжая калька “образ мира”, чем “взгляд на мир”.

[7] В этой связи Воленский [1985] справедливо замечает, что «взгляд Айдукевича напоминает известное dictum Витгенштейна: “Границы моего языка являются границами моего мира”» (S.196).

[8] Воленский [1985] справедливо замечает, что сравнение с Кантом может оказаться недостаточным для разрешения вопроса о том, можно ли интерпретировать радикальный конвенционализм в духе умеренного априоризма.

[9] Я.Воленский [1985] считает, что Айдукевич всегда стремился к описанию так называемого эмпирического познания и радикальный конвенционализм был попыткой такого описания с учетом априорных факторов, влияющих на опыт, причем априорная составляющая сводилась к ангажированности субъекта познания существующим или создаваемым им понятийным аппаратом. С этой точки зрения Айдукевичу достаточно было обратить внимание на сходство и различие радикального конвенционализма со взглядами Канта без того, чтобы детально разбираться, подпадает ли его концепция под понятие умеренного априоризма или нет.

[10] См., например, Buszkowski [1987].

[11] В этой связи исследователь школы Воленский [1985] замечает, что “Айдукевич, кажется, удовлетворился объяснением, что значения существуют в языке” (S.235). Несмотря на то, что Воленский решение Айдукевича считает чрезмерно общим и ведущим к постановке вопроса об онтологии языка, он не высказывает упреков в адрес автора “семантически необоснованной концепции, ибо подобная ситуация господствует в большинстве современных семантических конструкций за исключением тех, которые выразительно высказывают свою приверженность к номинализму, платонизму или какой-либо иной онтологии языка” (S.235). Интересно отметить, что Айдукевич воздерживался от анализа вопросов семантики, связанных со значением выражений в интенсиональных контекстах и их денотацией, вопросов, которыми усиленно занимались Фреге и Рассел.

[12] Воленский [1985] справедливо считает, что это был редкий случай консерватизма мышления в школе, поскольку, как правило, она была открыта для новых идей.

[13] Если для частей суждения коденотация, в соответствии с высказанным предположением, имеет вид
<S ¬ P>, то для пропозициональных функций иного вида, учитывающих кодификацию Айдукевичем синтаксических позиций составляющих частей выражения, понятие коденотации остается неясным.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]