Кирилл Кобрин / О природе толстокожего бога: Заметки историка

О природе толстокожего бога: Заметки историка

Далекие, невнятные звуки пинков, крик, свисток — все это было неважно и никак не относилось ко мне. В большей мере, чем хранителем футбольных ворот, я был хранителем тайны.
Владимир Набоков

…Обезображен, обесславлен,
Футбола толстокожий бог
Осип Мандельштам

Что-то хочется вульгарного социологизирования. Эдакого благородного европейского марксизма. Смелого обличения репрессивной буржуазной культуры. Хочется быть чуть левее Франкфурта, чуть правее Гаваны. Пополнить своим именем блестящий список от Беньямина и Лукача до Барта и Гваттари. Писать о знакомых вещах прямо и без онеров, ловко схватывать их злокозненную структуру, не бояться слов “эксплуатация”, “капитализм”, “революция”. Тебе, любимый футбол, будут посвящены эти несколько страниц.

Прошедший век можно было бы назвать “веком футбола”, если бы он не был одновременно и “веком всего остального”, включая кинематограф, ядерное оружие и оральные контрацептивы. И все же. Игра, возникшая в европейских городах доиндустриальной эпохи, воплотившая в себе как строгий колонизаторский дух белого человека, так и брызжущую витальность небелого, игра, приютившая на своих стадионах побитый в двух мировых войнах национализм, выковавшая блестящих космополитов-легионеров постиндустриальной эпохи, есть не что иное, как квинтэссенция всех идолов и ангелов площади и пещеры нашего столетия. У какого-то марксида: политика — концентрированная экономика. Или нет: политика — продолжение экономики другими средствами. Нет-нет: средства — это концентрированная экономика. В репрессивном буржуазном глянцевом журнале написали бы так: “Футбол — это наше все”. А то и так: “Футбол — это важнейшая из групповух”. Все философы пытались переделать футбол, по крайней мере, приделать к нему некий глубокий смысл; я (не философ) попытаюсь объяснить кое-что в нем. Конечно, с точки зрения вульгарного социологизирования.

Начнем с его правил. Они выкристаллизовались к началу 1900-х годов, хотя кое-какие мелочи по поводу положения “вне игры”, права вратаря держать в руках мяч и подкатов выяснялись еще лет сто. Трансформация футбольных правил представляется, с точки зрения тотального историзма, глубоко закономерной. Возьмем лишь два примера: всеобщий и частный. Смягчение правил физических столкновений игроков привело к невероятному ужесточению самой игры. Когда смотришь архивные записи матчей 30-х годов поражаешься прежде всего тому, как порхают по полю игроки. Футболисты похожи на бабочек; они почти не падают, легко летают по полю, спокойно принимают мяч, обрабатывают его неспешно, размахивая руками, будто крылышками, так же неспешно передают мяч дальше. Нынешние ближе к пресмыкающимся, они чаще лежат на поле, чем бегают по нему, их окружают назойливая толкучка, ноги, ноги, ноги. По этим ногам бьют нещадно, бьют стоя, но в особенности — лежа, в падении, с особым смаком, с хрустом. Стук бутсы о надкостницу^[1] ухает сознание футбольного болельщика в архаические, доджентельменские пласты общего дикарского бессознательного, точно так же, как будит “родимый хаос” в душе кинозрителя хруст ломаемых костей в современном боевике. Чем больше жестокости, искаженных болью лиц, судорожных падений с разбитой коленной чашечкой — тем больше обезболивающих средств, заморозок, анестезий, виртуозных операций для спасения спортивных карьер. Футболист превращается в робота, в терминатора, в персонаж компьютерной игры — его могут не нарушая правил, почти насмерть запинать ногами, потом стремительно, на скорую руку, подморозить, снова выпустить на поле, между сезонами рекордно быстро поменять суставчик или косточку… Другой пример — частный. В конце семидесятых годов спортивные вожди Советского Союза решили несколько оживить унылый национальный чемпионат. До (и после) этого играли одним мячом, если его выбивали куда-то далеко, на трибуны, то непременно ждали, когда болельщики вдоволь натешатся нежданным подарком. Пауза в игре. Футболисты поливают себя из пластмассовых бутылок, перевязывают бутсы, слушают ценные рекомендации подскочивших тренеров. В СССР решили процесс интенсифицировать. Мальчишкам за воротами раздали по полдюжины мячей: как только один вылетал из игры, тут же вбрасывали другой. Новшество имело глубокие советские социо-культурные корни. Во-первых, это был первый шаг к реализации мечты старика Хоттабыча. Во-вторых, культура, воспевшая движение многостаночниц (-ков), стахановцев (-вок) и других смертельных врагов простоев и перекуров, не могла бесстрастно смотреть на прискорбное дуракаваляние спортсменов. В сущности, произошла известная стиховедам подмена ритма — метром; из футбольного матча изгнали цезуру. Только вот время этой большевицкой подмены Природы — Культурой, музыки сфер — заводским гудком, было выбрано крайне неудачно: закат брежневской эпохи, по-кошачьи мягкий, с потягиваниями и почесываниями, не самый подходящий контекст для конвейерных подвигов героев индустриализма. Чем короче становились паузы в игре, тем ленивее становилась сама игра.

А теперь — кое-что о моде. Здесь уже точно не обойтись без Гегеля с Марксом. Футбольные трусы проделали всю заложенную в известной диалектической схеме процедуру: от тезиса огромных парусообразных шаровар (двадцатые — пятидесятые), через антитезис узких и коротеньких трусиков (шестидесятые — середина восьмидесятых), к синтезу нынешних весьма объемистых шорт, в которых тянет не только в футбол играть, но и по карибскому пляжу бродить. “Спираль — одухотворение круга”, — как писал Набоков, наивно отстаивавший свою гегельянскую невинность… Футболки прошли похожий путь; только в них воплотился еще и прогресс-без-конца-и-без-края, свойственный нашему веку. Технический прогресс. Футбольная фуфайка начала века и нынешняя футболка, оснащенная загадочными потособирающими вставочками, пошитая из сверхлегкой и сверхдышащей ткани секретного состава, соотносятся так же, как По-2 и современный миллионерский спортивный самолет с компьютерами и прочей чертовщиной на борту. По тому же сценарию изменились бутсы; но особенно хочется отметить приключения вратарской кепки. Этот головной убор, знак голкиперского избранничества, аристократизма, был единственным “говорящим” социо-культурным знаком во всей футбольной форме. Советский голкипер 30-х — 40-х в кепке был похож то на беззаботного пролетария в ленивом воскресном променаде по Парку Культуры и Отдыха, то на щеголеватого московского хулигана; в любом случае, в отличие от трудяг — беков, хавбеков, полусредних и просто нападающих, вратарь, в основном, отдыхал, прислонясь к штанге эдаким Кандидовым, и лишь изредка триумфально снимал мяч с ноги или головы чужого форварда. Еще очевиднее был аристократизм западного голкипера. Его кепка уже прямо апеллировала если не к великому миру британской аристократии (гольф, скачки, охота), то к маргинальному аристократизму парижского апаша. К концу шестидесятых кепка исчезла, видимо еще и потому, что изменился стиль жизни аристократов — как настоящих, так и маргинальных. Нынешняя голкиперская бейсболка — не только дань победившему американскому империализму, но и цитата из новой аристократии: от Джека Николсона до Билла Гейтса. Между прочим, сейчас некоторые вратари навязывают себе на голову платки, разом подражая и татуированным рокерам и свирепым солдатам элитных подразделений…

Называя футбол “игрой лошадиной расы”, Маяковский то ли остроумно намекал на родоначальников игры, лошадников — англичан, то ли ошибочно приписывал этому божественному состязанию бессмысленность игрищ разбрыкавшихся парнокопытных. Футбол — игра тонкая, умная, требующая грифельную доску с мелом в той же степени, как и бутсы с мячами. Развитие футбольной тактики незримыми нитями связано и с изменением историко-культурного контекста двадцатого столетия, и с трансформацией западной военной тактики и стратегии. Первые пятьдесят с лишним лет нашего века господствовала безусловно стремительная футбольная тактика — явное наследие эпохи мощных кавалерийских рейдов маршала Мюрата, атамана Платова, командарма Буденного: 3 — 2 — 5^[2]. Три защитника (два крайних, один — центральный), два полузащитника, пять нападающих (два полусредних, два крайних, один — центральный)^[3]. Эта тактика породила футбол “прямого действия”, точнее — “короткого замыкания”. Мяч почти постоянно находился то у одних, то у других ворот, не застревая в середине поля. Как на классическом производстве индустриальной эпохи господствовало сугубое разделение труда: центральный защитник защищал только центр собственной штрафной, крайние только бегали за крайними форвардами и изредка — за полусредними противника, полузащитники переводили мяч из обороны в линию атаки, полусредние организовывали атаку на подступах к штрафной противника, крайние нападающие совершали рывки вдоль кромки поля и навешивали мяч слева и справа, голеадор в центре нападения заколачивал мячи в сетку. Настоящий фордовский конвейер. Система Тейлора. С начала шестидесятых эта система стала усложняться. Мяч все чаще оседал в центре поля; постепенно выяснилось, что именно здесь решаются судьбы матча; героями новой эпохи становятся полузащитники — игроки, не только выполняющие колоссальный объем физической работы, но и, самое главное, организаторы игры, филигранные и умные распасовщики, замысловатые исполнители штрафных ударов, мозг команды, авторы футбольных композиций. Самые передовые команды бросились укреплять среднюю линию (и, между делом, оборону): 4 — 2 — 4, затем 4 — 3 —3, наконец, 4 — 4 —2. Игра консерваторов, выстроившихся по старой схеме, с новаторами напоминала атаки польской кавалерии на немецкие танки в сентябре 1939 года. Футбол все более технологизируется и теоретизируется; коллективная опека защитников сживает со света старых героев-любовников — долгогривых крайних форвардов с набором замысловатых фирменных финтов. Для этих барочных трюков ногами и корпусом на поле попросту не хватает места… Футбольная тактика, до этого вполне универсальная, постепенно приобретает некие национально-культурные черты: итальянцы в начале семидесятых предпочитают уникально незрелищную оборонную систему “каттеначио”, англичане останавливаются на нехитрой, но впечатляющей, схеме, при которой крайние нападающие снабжают штрафную площадку противника навесами, а долговязый форвард высоко выпрыгивает и переправляет мяч в ворота. Гол. И все-таки настоящий прорыв в футбол постиндустриальной эпохи, футбол, вновь соединивший разные национальные тактические системы в одну универсальную (но с сохранением мультикультурных черточек) совершили голландцы. Именно они в 1974 году изобрели “тотальный футбол”, отличающийся от прежнего, как современная мировая финансовая система от товарных бирж колониальной эпохи. Ушла в прошлое узкая специализация футболиста; отныне защитник должен уметь вести атаку, а нападающий — отбирать мяч и совершать подкаты. Игра стала пластичной, ритмически раскованной, требующей от игроков значительно более высокой квалификации. В течении семидесятых “тотальный футбол” захватывает ведущие позиции; точно так же, как новые технологии на рубеже семидесятых и восьмидесятых. Поэтому, кстати говоря, неудивительно, что начало фатального отставания Советского Союза, как в технологической области, так и в футбольной, приходится примерно на одно время. В связи с этим замечу, что советские футболисты (а теперь и российские) с середины восьмидесятых играли так, как советская (российская) армия воевала в Афганистане (Чечне); немецкие, голландские, итальянские, французские — так, как НАТО воевал в Персидском заливе и в Югославии.

И все же, несмотря на торжество универсалистского “тотального футбола”, эта игра сейчас — одно из последних прибежищ национализма. Впрочем, так было не всегда. С организационной точки зрения, в футболе есть две составляющие: клубы и национальные сборные. На заре века эта благородная игра числилась среди увлечений благородных людей; поэтому первые футбольные клубы создавались на базе спортивных клубов для истинных джентльменов и носили соответствующие джентльменские энглизированные имена (вне зависимости от страны прописки): “Рэсинг”, “Спортинг”, “Астон Вилла”. Сборные стали набирать популярность в межвоенный период: во-первых, футбол вышел за социальные границы элитных спортивных клубов, во-вторых, средние и низшие классы, ушибленные и униженные (если речь идет о немцах и итальянцах) итогами бездарной первой мировой, в качестве компенсации потребовали национально окрашенных развлечений. Массам построили огромные стадионы. Им раздали флажки с национальными цветами. Диктаторские режимы поведали им о непреходящей расовой и классовой важности здорового тела и спортивных достижений. На этом фоне клубы несколько стушевались, почти везде (кроме Британии) довольствуясь ролью поставщиков талантов для сборной. Ренессанс клубов начался где-то в конце пятидесятых, когда в воспрявшей после войны европейской экономике завелись очень большие деньги. Появились разнообразные кубки для европейских клубов, началась торговля игроками, выстроилась мощная клубная инфраструктура. Моноцветные сборные стали тускнеть рядом со стильными клубами, этнический состав которых напоминал список действующих лиц фильма о Джеймсе Бонде. И хотя можно еще (и довольно часто) наблюдать эдакую возгонку национальных чувств из футбольных страстей — “новая фолклендская война между Англией и Аргентиной”, “Франция — Германия: новый Седан?”, постиндустриальный мир постепенно оставляет государственную футбольную истерию странам третьего мира. В наступившем в Европе “новом средневековье”^[4] бюргер болеет за свой цех, приход, монашеский орден: за “Манчестер Юнайтед”, “Ювентус”, “Реал”. Только вот, в отличие от настоящего средневековья, те, кто развлекают толпу, в тысяче раз богаче любого зрителя.

Кстати о зрителях. Обряженные в униформу любимой команды, обмотанные шарфами родной расцветки, обшмонанные при входе службой безопасности, по горло налитые пивом, водкой и виски, обнесенные, будто в концлагере, со всех сторон заборами и проволокой, танцующие и поющие под прицелом видеокамер Интерпола, окруженные до зубов вооруженными солдатами и полицейскими, они смотрят на то, как на прямоугольном зеленом поле бегают двадцать два миллионера, и ликуют.

^[1] Заботливо ретранслированный и усиленный современной техникой.

^[2] Может быть, в этом и есть смысл поэтического высказывания Маяковского?

^[3] Первоначальный вариант: 2 — 3 — 5. Центральный защитник появился несколько позже.

^[4]Не в смысле Бердяева, конечно.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]