Владимир Петров / Слава Ку

Владимир Петров

Слава Ку!

Вячеслав Курицын. Журналистика 1993- 1997. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1998.

Имя Вячеслава Курицына (впредь для краткости будем называть его Ку) широко известно в Москве и за ее обширными пределами. Ку — не просто очень известный (или, может быть, самый известный) современный российский журналист, это, так сказать, журналист новой формации и (не побоимся этой Большой Буквы) Журналист с этой самой Большой Буквы. Ныне славный Ку собрал свои очерки разных лет и из разных газет и журналов — “Сегодня”, “Независимая”, “Октябрь”, “Ом”, “Матадор” — и поместил в одну книгу.

Что же это получилась за книга? Скажем сразу: книга получилась чрезвычайно интересная! Произошло это оттого, что многочисленные заметки Ку, соединившись вместе и в разных временах, дали удивительный эффект. Примерно такой, какой бывает у хороших мемуаров конца XVIII века, но так, как будто этот конец XVIII века случился два-три года назад. Последние 10 лет в России были характерны тем, что социально-экономическое время бежало очень быстро, а индивидуальное внутреннее время за ним не поспевало. В книге Ку этот эффект весьма адекватно отражен. С одной стороны, какие-то детали успели мило устареть. Например, жетоны в метро давно уже не стоят полторы тысячи, как это было на момент писания соответствующего очерка, их уже просто не существует. И никто уже не тащит Ленина из Мавзолея. А ламентация по поводу так и несостоявшегося сноса коммерческих ларьков выглядит особо трогательно. Подумать только, ведь их и взаправду могли снести!

С другой стороны, читая эти заметки былых времен, умиляешься тому, что было “как вчера”, — смерти ли Бродского, празднованию ли 850-летия Москвы, хулиганским ли проделкам современных Коровьева-Кулика и Бегемота-Бренера.

В результате Ку создает совершенно новый жанр — книгу одновременно о прошлом и о настоящем. Мы такого еще не читывали. Осколки реалий, какие-то идиотские названия книг, безумные персонажи, дневник, стихи (послание Немзеру и баллада “Ванька и Борис”), анекдоты, откровенное вранье.

Причем характерной особенностью Ку как журналиста является то, что ему, в сущности, все равно, о чем писать, об искусстве или об жизни (второе у него получается даже лучше), а если об искусстве, то все равно о ком — о Бродском или Пригове, о Битове или Пелевине, о Галковском или Жолковском. Причем если о Бродском, то не о стихах, но о событии реальности — о смерти, если о Галковском, то не о “Бесконечном тупике”, где тот наиболее велик, а о “Разбитом компасе”, где Галковский как раз наиболее жалок, а если о Пелевине, то уж такую чушь, что во сне не приснится.

И все же Ку больше любит писать о жизни — о кастрированных котах, о том, как они с женой Ирушкой, одним из главных персонажей книги, пьют друг у друга мочу в целебных целях, о заражении британских коров и жестоком поведении соответствующих обывателей, о том, от каких именно обезьян произошли люди.

И самое удивительное и ценное во всем этом — тот факт, что чем меньше старается Ку писать о культуре, тем больше он пишет о культуре. Отчего это? Ответ непрост.

В одной из статей, помещенных в разбираемой книге, Ку излагает свой, если так можно выразиться, “критический метод”. Свое кредо, если уж на то пошло. Заключается это кредо в том, что критик не должен читать тех произведений, которые он рецензирует. Он ищет о них информацию из телефонных разговоров, каких-то пересудов, может быть, из каких-то чужих критических разборов. Когда информация накапливается, он открывает наугад книжку, читает ровно один абзац и спокойно пишет (хорошую, как в случае с Ку) критическую статью.

В этой теории при всей ее гротескности есть своя правда. Правда понимания важности прагматического уровня текста. Действительно, если Ку дать книжку, запереть его с ней в камере без телефона, но зато выдать кучу различных справочников и т. д., то он, по своей теории, может быть, ничего не напишет вообще. Потому что он будет лишен того, в чем он наиболее силен — возможности осязать, чуять, смотреть и слышать то, что происходит вокруг, в актуальности — что сейчас, в нашу эпоху, для понимания текста гораздо важнее, чем сам текст.

Остановимся еще на одном очень важном приеме Ку как литератора. Он все время выдумывает небылицы. Так, например, ключевая в этом смысле статья из “Сегодня” 1994 года “Бычья цедура”, посвященная 130-й годовщине гражданской казни Н. Г. Чернышевского, от начала до конца представляет собой бред, навеянный лишь, быть может, рецензиями на роман о Чернышевском Годунова-Чердынцева из набоковского “Дара”. Дескать, сначала Чернышевского хотели повесить, но веревка оборвалась, тогда его сослали в Илимск (перепутав с Радищевым) и т. д. и т. п. Мы полагаем, что добрая треть историй, рассказанных Ку в этой книге, представляет собой такое же бессовестное вранье. Но самое прекрасное, что книга от этого только выигрывает. В определенный момент читатель вдруг ловит себя на мысли, что какая в сущности разница, пили Ку с Ирушкой мочу или нет. А может, и правда пили, кто их знает! Не важно это.

Итак, журналистика — наиболее продвинутая современная проза. Но, что самое главное, в качестве таковой она (то есть во всяком случае журналистика Ку) снимает самую глобальную эстетическую проблему прозы ХХ века — поиск границы между иллюзией и реальностью. Границы этой нет, — говорит Ку, — но жить в таком перепутанном мире очень даже весело и не лишено смысла.

В свете сказанного понятна любовь Ку ко всяким медиативно-симулятивным жестам и объектам — к Кулику и Бренеру, Интернету и e-mail’у, к виртуальным реальностям и психоделическим сознаниям. Всего этого мы в книге найдем навалом.

Пожалуй, из всей книги мы можем прицепиться лишь к одному — к предисловию. Здесь появляется совершенно неподтвержденная контекстом книги сентиментальная фигура малолетнего племянника Пашки, которому автор и посвящает эту книгу и проч. Здесь Ку несомненно пустил петуха.

Интересно, зачем ему это понадобилось? (Как известно, этот вопрос задал себе Меттерних, когда Талейран неожиданно сыграл в ящик.)

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]