начальная personalia портфель архив ресурсы
[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]
Славой ЖижекДобро пожаловать в пустыню Реального II:
Размышления о Всемирном торговом центре – третья версияАлен Бадью в качестве ключевой характеристики двадцатого века называл «страсть к Реальному» (la passion du reel)[1]: в отличие от девятнадцатого столетия утопических и «научных» проектов и идеалов, планов создания будущего, двадцатый век имел своей целью освобождение вещи как таковой, непосредственную реализацию Нового Порядка. Основной и определяющий опыт двадцатого века – непосредственный опыт Реального, в противоположность повседневной социальной реальности. Реальное в его исключительной жестокости было той ценой, которую следовало заплатить за очищение от обманчивых слоев реальности. Рукопашные схватки первой мировой войны Карл Шмитт рассматривал как первый подлинный интерсубъективный опыт: подлинность состоит в акте насильственной трансгрессии (от лаканианского Реального – Вещь Антигоны, с которой она сталкивается, когда нарушает порядок Города, – до эксцесса у Батая).
Бадью показал, что сталинские показательные процессы, эти страстные попытки очистить Реальное от ускользающей реальности, неизбежно оканчивались полной противоположностью – одержимостью чистой видимостью. В сталинистском универсуме страсть к Реальному (безжалостное осуществление социализма), таким образом, достигает своей кульминации в ритуальных инсценировках показных спектаклей, в истинность которых никто не верит. Суть этой инверсии состоит в изначальной невозможности провести ясное различие между обманчивой реальностью и некоторым устойчивым ядром Реального: любая позитивная частица реальности априори вызывает подозрения, поскольку (как нам известно от Лакана) Реальное Вещи – это в конечном итоге другое название Пустоты. Стремление к Реальному, таким образом, равнозначно полному уничтожению, (само)разрушительной ярости, в которой единственный способ проследить различие между видимостью и Реальным – постановка фальшивого спектакля. Фундаментальная иллюзия здесь в том, что после насильственной очистительной работы Новый Человек должен появиться ex nihilo, свободным от грязи прошлого. В такой перспективе «реальные люди» сводятся к необработанному материалу, который можно безжалостно эксплуатировать для строительства нового (сталинское революционное определение человека: «человек – это то, что следует разрушить, уничтожить, безжалостно переработать, для того, чтобы произвести нового человека»). Здесь мы ощущаем конфликт между рядом «обычных» элементов («обычные» люди как «материал» истории) и особым «пустым» элементом (социалистический «Новый Человек», который поначалу представляет собой пустое место, заполняемое позитивным содержанием во время революционного шума). В революции нет никакого априорно позитивного определения Нового Человека. Революцию нельзя оправдать позитивным представлением о том, что человеческая сущность, «отчужденная» в современных условиях, реализуется в революционном процессе. Единственное оправдание революции негативно: желание порвать с Прошлым. Можно сказать еще точнее: причина такой разрушительности сталинских неистовых чисток состоит в том, что они были основаны на вере в то, что после завершения разрушительной работы чистки что-то останется, возвышенный «неделимый остаток», образец Нового. Именно для того, чтобы скрыть факт, что за ним ничего не стоит, революционер должен цепляться за насилие как единственный признак его подлинности, и именно этот уровень критики сталинизма, как правило, не осознают в качестве причины, объясняющей привязанность коммунистов к Партии. Скажем, когда в 1939-1941 годах просоветские коммунисты дважды неожиданно должны были менять линию своих партий (после подписания советско-германского пакта империализм, а не фашизм, стал для них главным врагом, а с 22 июня 1941 года, когда Германия напала на Советский Союз, народный фронт вновь должен был противостоять фашистскому зверю), именно брутальность, с которой им навязывали изменение позиции, была тем, что притягивало их. Аналогично, сами чистки обладали необъяснимым очарованием, особенно для интеллектуалов: их «иррациональная» жестокость служила своего рода онтологическим доказательством, свидетельствующем о том факте, что мы имеем дело с Реальным, а не просто с пустыми планами. Партия была безжалостно жестокой, но эта жестокость означала дело…
Так, если страсть к Реальному оканчивается чистой видимостью политического театра, то «постмодернистская» страсть к видимости у Последних людей оканчивается своего рода Реальным. Вспомним феномен «каттеров» (главным образом женщин, которые испытывают непреодолимое желание резать себя бритвами или наносить себе телесные повреждения как-то по-иному), полностью соответствующий виртуализации того, что окружает нас: он символизирует отчаянную стратегию возвращения к реальности тела. По существу, нанесение порезов следует противопоставить обычным татуировкам на теле, которые гарантируют включение субъекта в (виртуальный) символический порядок; проблема каттеров состоит в обратном, а именно – в утверждении самой реальности. Нанесение порезов вовсе не связано с какими бы то ни было суицидальными желаниями, это просто радикальная попытка найти твердую опору в реальности, или (другой аспект того же феномена) попытка достичь твердого основания нашего эго в телесной реальности, в противоположность невыносимому страху восприятия себя самого как несуществующего. Обычно каттеры говорят о том, что, глядя на красную теплую кровь, вытекающую из нанесенной себе раны, они ощущают себя заново ожившими, твердо укорененными в реальности. Хотя нанесение порезов – патологический феномен, он, тем не менее, является патологической попыткой восстановить некоторую норму, избегая психотического распада. На современном рынке мы находим множество продуктов, лишенных своих злокачественных свойств: кофе без кофеина, сливки без жира, безалкогольное пиво… Виртуальная реальность просто генерализует эту процедуру предложения продукта, лишенного своей субстанции: она поддерживает саму реальность, сопротивляющуюся твердому ядру Реального – точно так же кофе без кофеина обладает запахом и вкусом кофе, но им не является, виртуальная реальность переживается как реальность, не будучи таковой. Однако в конце этого процесса виртуализации нас неизбежно ожидает бентамовский вывод: реальность – лучшее подобие самой себя.
И разве бомбежка Всемирного торгового центра не соотносится с голливудскими фильмами катастроф как снафф-порнография с обычными садомазохистскими порнофильмами? Есть элемент истины в провокационном заявлении Карла-Хайнца Штокхаузена о том, что самолеты, попадающие в башни Всемирного торгового центра, были последним произведением искусства: действительно, можно понимать крушение башен как критический итог «страсти к реальному» искусства двадцатого века – сами «террористы» действовали не для того, чтобы нанести материальный ущерб, но для того, чтобы произвести волнующий эффект. Подлинная страсть двадцатого века – проникновение в Реальное Вещи сквозь паутину видимости, которая составляет нашу реальность, – достигает своей кульминации в волнующем Реальном как окончательном «эффекте» всего, что популярно сегодня – от цифровых спецэффектов через телевизионную реальность и любительскую порнографию к снафф-фильмам. Снафф-фильмы, освобождающие «реальное вещи», являются, возможно, окончательной истиной виртуальной реальности. Существует внутренняя связь между виртуализацией реальности и бесконечным причинением телу страданий, более сильных, чем обычно: разве биогенетика и виртуальная реальность не открывают новых, «расширенных» возможностей пытке, новых, неслыханных горизонтов расширения нашей способности переносить боль (посредством расширения наших сенсорных возможностей к перенесению боли через изобретение новых форм ее причинения)? Возможно, крайний садовский образ «бессмертной» жертвы, которая может переносить бесконечную боль, избегая смерти, только и ждет того, чтобы стать реальностью.
Наиболее паранойяльная фантазия американца, живущего в маленьком идиллическом городке Калифорнии – рае для потребителя, заключается в том, что он внезапно начинает подозревать, что мир, в котором он живет, является спектаклем, разыгрываемым перед ним с тем, чтобы убедить его в реальности этого мира, а люди, окружающие его, в действительности простые актеры, занятые в гигантском представлении. Один из недавних примеров – фильм Питера Уира «Шоу Трумена» (1998) с Джимом Керри, играющим провинциального клерка, который постепенно узнает, что он – герой 24-часового теле-шоу (его родной город построен в гигантском павильоне) и за ним постоянно следят камеры. Среди его предшественников следует упомянуть «Вывихнутый век» (1959) Филиппа Дика, в котором герой, ведущий благопристойную жизнь в маленьком калифорнийском городишке конца пятидесятых, обнаруживает, что весь город является фальшивкой, построенной для его удовольствия… Основной урок, который можно извлечь из этих двух фильмов, состоит в том, что позднекапиталистический потребительский калифорнийский рай, при всей своей гиперреальности, по сути ирреален, несубстанциален, лишен материальной инерции. Та же самая «дереализация» имела место после бомбежек Всемирного торгового центра: хотя постоянно повторяли, что жертвами стали примерно шесть тысяч человек, было удивительно, что мы не видели никакой резни – никаких расчлененных тел, никакой крови, никаких лиц умирающих в отчаянии людей… Все это было полностью противоположно репортажам о катастрофах в третьем мире, которые были переполнены ужасными деталями: умирающие от голода сомалийцы, изнасилованные боснийские женщины, люди с перерезанными глотками. Эти кадры всегда сопровождались предупреждениями о том, что «некоторые изображения чрезвычайно наглядны и могут травмировать детскую психику» - мы ни разу не слышали подобных предупреждений в репортажах о разрушении Всемирного торгового центра. Разве это не является еще одним доказательством того, что даже в эти трагические минуты расстояние, отделяющее Нас от Них, от их реальности, сохраняется: по-настоящему ужасные вещи происходят там, а не здесь?[2]
И дело не в том, что Голливуд создает некое подобие реальной жизни, лишенной веса и материальной инерции; в позднекапиталистическом потребительском обществе «реальная социальная жизнь» как таковая приобретает черты инсценированной подделки, в которой соседи из нашей «реальной» жизни ведут себя, подобно актерам и статистам. Итак, окончательная истина капиталистической утилитарной бездуховной вселенной состоит в дематериализации самой «реальной жизни», в превращении ее в призрачное шоу. Так, Кристофер Ишервуд выразил эту нереальность американской повседневной жизни в своем описании комнаты мотеля: «Американские мотели нереальны! … Они специально сделаны так, чтобы быть нереальными. … Европейцы ненавидят нас за то, что мы ушли в мир, созданный рекламой, подобно отшельникам, уединяющимся в пещерах для созерцания». Предложенное Слотердайком понятие «сферы» здесь следует понимать буквально, как гигантскую металлическую сферу, которая окружает и изолирует весь город. Давным-давно научно-фантастические фильмы, такие как «Зардоз» или «Бегство Логана», предсказывали современные постмодернистские трудности, касающиеся расширения фантазма до размеров сообщества: изолированная группа, живущая стерильной жизнью на уединенной территории, стремится пережить опыт реального мира материального распада. Разве бесконечно повторявшиеся кадры приближающегося самолета и столкновения с башней Всемирного торгового центра не являются версией известной сцены из «Птиц» Хичкока, великолепно проанализированных Раймоном Беллуром, в которой Мелани на маленькой лодке приближается к пирсу Бодига-Бэй? Когда, приближаясь к причалу, она машет рукой своему возлюбленному, одинокая птица, которая сначала воспринимается как непримечательное темное пятно, неожиданно входит в правый верхний угол кадра и наносит ей удар по голове[3]. Разве самолет, который столкнулся с башней Всемирного торгового центра не был буквально хичкоковским пятном, анаморфическим пятном, которое денатурализовало хорошо известный идиллический ландшафт Нью-Йорка?
В хите братьев Вачовски – фильме «Матрица» (1999) – эта логика доведена до своей высшей точки. Материальная реальность, которую мы все видим и ощущаем, является виртуальной, порождаемой и управляемой гигантским мегакомпьютером, к которому все мы присоединены. Когда герой (его играет Кеану Ривз) пробуждается в «реальной действительности», он видит пустынный пейзаж, изобилующий сожженными руинами, - это то, что осталось от Чикаго после глобальной войны. Морфеус, лидер сопротивления, произносит ироническое приветствие: «Добро пожаловать в пустыню Реального». Разве нечто подобное не произошло в Нью-Йорке 11 сентября? Его жителей познакомили с «пустыней Реального». Нам, развращенным Голливудом, тот ландшафт и взрывы, которые мы видели во время падения башен, не могли не напомнить наиболее захватывающие сцены из фильмов-катастроф.
Когда мы слышим, что бомбежки были полностью неожиданным потрясением, что невообразимое Невозможное случилось, следует вспомнить другую определяющую катастрофу начала двадцатого века – «Титаник». Она тоже стала потрясением, но место для нее уже было приготовлено в идеологическом фантазме, поскольку «Титаник» был символом мощи индустриальной цивилизации девятнадцатого столетия. Не только средства массовой информации все время бомбардировали нас разговорами о террористической угрозе, сама эта угроза была либидинально инвестирована – достаточно вспомнить ряд фильмов от «Бегства из Нью-Йорка» до «Дня независимости». В этом состоит рациональное объяснение столь часто вспоминаемой ассоциации с атаками из голливудских фильмов-катастроф. Неправдоподобно, когда происходит то, что было объектом фантазма: в известной степени Америка получила то, о чем фантазировала, и это стало большой неожиданностью.
Поэтому следует отойти от стандартного прочтения, согласно которому взрывы Всемирного торгового центра были вторжением Реального, которое разрушило нашу иллюзорную Сферу. Напротив, это до разрушения Всемирного торгового центра мы жили в нашей реальности, воспринимая ужасы третьего мира как что-то, не являющееся частью нашей социальной реальности и существующее как призрачное видение на экране телевизора, – и то, что произошло 11 сентября, есть экран фантазматического видения, вошедшего в нашу реальность. Это не реальность вошла в наши видения, а видение вошло и разрушило нашу реальность (т.е. символические координаты, определяющие наше восприятие реальности). Тот факт, что после 11 сентября премьеры множества «боевиков» со сценами, похожими на разрушение Всемирного торгового центра (огромные здания в огне или атакуемые террористами…), были отсрочены на какое-то время (некоторые фильмы даже сданы в архив), следует прочитывать как «подавление» фантазматического фона, несущего ответственность за крах Всемирного торгового центра. Конечно, мы не должны играть в псевдопостмодернистскую игру, сводящую крушение Всемирного торгового центра только к очередному, созданному масс-медиа, зрелищу, прочитываемому как катастрофическая версия снафф-порнофильма. Вопрос, который мы должны были задать себе, когда сидели уставившись в экраны телевизоров 11 сентября, очень прост: где мы столько раз видели ту же самую картину?
Теперь, когда мы имеем дело с грубым Реальным катастрофы, мы должны принимать во внимание идеологические и фантазматические координаты, определяющие ее восприятие. Если есть хоть какая-то символичность в обвале башен Всемирного торгового центра, то она связана не со старомодной идеей о «центре финансового капитализма», а с представлением о том, что две башни Всемирного торгового центра были центром виртуального капитализма, финансовых спекуляций, никак не связанных со сферой материального производства. Разрушающее воздействие бомбежек можно понять только на фоне границы, которая отделяет сегодня дигитализованный первый мир от «пустыни Реального» третьего мира. Это понимание того, что мы живем в изолированной искусственной вселенной, которая сама порождает представление о том, что некий зловещий агент постоянно угрожает ей полным разрушением.
Разве Усама Бен Ладен, которого подозревают в тайном руководстве бомбардировками, не походит на своего киношного двойника – Эрнста Ставро Блофельда, главу преступников в большинстве фильмов о Джеймсе Бонде, связанного с деятельностью по разрушению всего мира? Следует помнить, что в голливудских фильмах мы можем увидеть процесс производства во всех деталях только тогда, когда Джеймс Бонд проникает в убежище главного преступника и видит там усердный труд (очистку и упаковку наркотиков, сборку ракеты, которая уничтожит Нью-Йорк…). Разве может Голливуд быть ближе к гордому соцреалистическому преподнесению фабричного производства, кроме как в тот момент, когда глава преступников, после пленения Бонда, устраивает для него экскурсию по своей нелегальной фабрике? И функция вмешательства Бонда состоит в том, что он должен взорвать эту производственную площадку, тем самым позволив нам вернуться к подобию нашей повседневной жизни в мире, где происходит «исчезновение рабочего класса». Разве во взрыве башен Всемирного торгового центра это насилие, направленное против внешней угрозы не вернулось обратно к нам?
Безопасная Сфера, под которой жили американцы, была испытана на прочность атакой Внешних террористов, которые одновременно безжалостно-самоотверженны и трусливы, очень умны и по-варварски примитивны. Письма погибших террористов цитировались как «пугающие документы», но почему? Разве от преданных бойцов нельзя было ожидать самоубийственных поступков? Если вычесть ссылки на Коран, то чем они отличаются от специальных руководств ЦРУ? Разве существует что-либо более трусливое, чем руководства ЦРУ для никарагуанских контрас, в которых детально рассказывается о том, как нарушать спокойствие повседневной жизни, вплоть до того, как правильно следует засорять туалеты? Когда 25 сентября 2001 года лидер Талибана, мулла Мухаммед Омар, обратился к американцам с предложением высказать свое собственное суждение о том, кто несет ответственность за разрушительные нападения на Всемирный торговый центр и Пентагон, а не слепо следовать политике своего правительства, которое планирует напасть на его страну («Вы принимаете все, что говорит ваше правительство, независимо от того ложь это или истина. /…/ Разве вы сами не умеете мыслить? … Так что вам лучше использовать свое сознание и ум»), разве эти утверждения, взятые в буквальном абстрактном, лишенном контекста смысле, не соответствовали истине? Сегодня – больше, чем когда-либо, – следует иметь в виду, что большинство арабов не являются фанатичной темной толпой, они испуганы, неуверенны, знают о неустойчивости своего положения – об этом свидетельствует обеспокоенность возможностью бомбардировок Египта.
Всякий раз, когда мы сталкиваемся с таким Внешним злом, мы должны набраться смелости и подтвердить гегелевский урок: в этом полностью Внешнем мы должны узнать очищенную версию нашей собственной сущности. Последние пять веков (относительного) процветания и мира на «цивилизованном» Западе были куплены переносом безжалостного насилия и разрушения на «варварское» Внешнее, долгой историей от завоевания Америки до резни в Конго. Это может прозвучать жестоко и равнодушно, но мы должны иметь в виду, особенно сегодня, что действительный эффект от этих бомбежек значительно более символический, чем реальный: в Африке за один день от СПИДа умирает больше людей, чем погибло при разрушении Всемирного торгового центра, а их смерти легко было предотвратить при помощи относительно небольших финансовых средств. США только сейчас почувствовали вкус того, что происходит во всем мире каждый день, от Сараево до Грозного, от Руанды и Конго до Сьерра-Леоне. Если прибавить к ситуации в Нью-Йорке снайперов и банды насильников, то вы получите представление о том, каким было Сараево десять лет назад.
Когда после 11 сентября наши взгляды были прикованы к образу самолета, попадающего в одну из башен Всемирного торгового центра, все мы вынуждены были испытать, что «навязчивое повторение» и jouissance находятся по ту сторону принципа удовольствия: мы хотели видеть снова и снова те же самые кадры, повторяющиеся бесконечно, и странное удовлетворение, которое мы получали от этого, было jouissance в чистом виде. Именно тогда, когда мы наблюдали на экранах телевизоров разрушение обеих башен Всемирного торгового центра, у нас появилась возможность ощутить фальшь «реальных теле-шоу»: даже если в них показывают «реальность», люди продолжают притворяться, они просто играют самих себя. Стандартное оговаривание в романе того, что «все действующие лица в данном тексте являются вымышленными, всякое совпадение с реальными людьми является чистой случайностью», превращает нас в участников реальной «мыльной оперы»: мы видим вымышленных людей, даже если они играют себя в реальности. Разумеется, «возвращение к Реальному» может принимать различные формы: все уже слышали заявления консерваторов о том, что такими уязвимыми сделала нас наша открытость – с неизбежным выводом, остающимся незамеченным, что, если мы хотим сохранить наш «образ жизни», мы должны пожертвовать некоторыми свободами, которыми «злоупотребили» враги свободы. Такую логику следует отбросить сразу же: разве наши «открытые» страны первого мира не являются самыми контролируемыми странами в истории человечества? В Великобритании видеокамеры следят за всем от автобусов до торговых центров, не говоря уже о почти тотальном контроле над всеми формами цифровой коммуникации.
Точно так же правые комментаторы, вроде Джорджа Уила, незамедлительно заявили о конце американского «отдыха от истории» – ударе реальности, разрушающей башню из слоновой кости либеральной терпимости и культурологии, занимающейся смысловыми структурами. Теперь мы вынуждены нанести ответный удар, иметь дело с реальными врагами в реальном мире… Но по кому мы должны ударить? Каким бы ни был ответ, мы никогда не найдем правильную цель, не получим полного удовлетворения. Смехотворность американской атаки на Афганистан не может не бросаться в глаза: если самая большая держава в мире сотрет с лица земли одну из беднейших стран, в которой крестьяне едва выживают на бесплодных землях, не станет ли это крайним случаем импотентного отыгрывания (acting out)? Афганистан – полная противоположность идеальной цели: страна уже превращена в щебенку, лишена инфрастуктуры, неоднократно разрушалась войной в течение двух последних десятилетий… Нельзя не предположить, что Афганистан выбран и по экономическим соображениям: разве можно придумать что-нибудь лучшее, чем отыгрывание на стране, о которой никто не заботится и где нет ничего, что можно было бы уничтожить? К сожалению, возможный выбор Афганистана заставляет вспомнить анекдот о безумце, который искал потерянный ключ под уличным фонарем; когда его спросили, почему он ищет его не там, где его потерял – в темном переулке, он ответил: «Но ведь гораздо легче искать там, где горит свет!» Разве нет иронии в том, что весь Кабул уже напоминает центр Манхэттена?
Поддаться побуждению ответить действиями сейчас же означает пытаться избежать измерения истины в том, что произошло 11 сентября. Истинная цель таких действий состоит в том, чтобы успокоить нас, внушить нам, что на самом деле ничего не изменилось. Настоящая опасность состоит в том, что дальнейшие действия вызовут массовый террор, в сравнении с которым память о разрушении Всемирного торгового центра померкнет. Эти действия будут менее театральными, но гораздо более ужасающими. Как насчет бактериологической войны, как насчет использования смертоносных газов, как насчет ДНК-терроризма (разработка ядов, которые заражают людей, обладающих определенным геномом)? В отличие от Маркса, который опирался на понятие фетиша как плотного объекта, чье устойчивое присутствие скрывает его социальное посредничество, следует утверждать, что фетишизм достигает своей высшей точки тогда, когда сам фетиш «дематериализуется», превращается в изменчивую виртуальную сущность. Фетишизм денег достигнет кульминации в переходе к их электронной форме, когда исчезнут последние следы их материальности. Только на этой стадии они примут форму нерушимого призрачного присутствия: я задолжаю вам 1000 $, и не важно, сколько банкнот я вам верну, я все еще буду должен вам 1000 $, поскольку долг записан где-то в виртуальном цифровом пространстве… Разве не на этом основана война? Взрыв и крушение обеих башен Всемирного торгового центра в сентябре 2001 года был последним призрачным криком войны XX века, а не провозвестником войны XXI столетия. Нас ожидает нечто гораздо более страшное: призрак «имматериальной» войны – вирусы, яды, которые могут быть везде и нигде. На уровне видимой материальной реальности ничего не происходит, никаких больших взрывов, и все же знакомый мир начинает разрушаться, а жизнь распадается… Мы вступаем в эру паранойяльной войны, в которой основной задачей будет идентификация врага и его оружия. Вместо быстрого отыгрывания, следует встать перед лицом этих трудных вопросов: что будет означать слово «война» в XXI веке? Кто будет «ими», если они не являются ни государствами, ни преступными бандами? Невозможно сопротивляться соблазну и не вспомнить здесь фрейдистское противопоставление публичного Закона и его непристойного двойника – Сверх-Я: разве, по аналогии, «международные террористические организации» не являются непристойным двойником крупных многонациональных корпораций – крайней ризоматической машиной, присутствующей повсюду, хотя и лишенной сколько-нибудь определенной территориальной базы? Разве они не представляют собой форму, в которой националистический и/или религиозный «фундаментализм» приспособился к глобальному капитализму? Разве они не воплощают крайнюю противоречивость в своем индивидуальном/исключительном содержании и глобальном активном функционировании?
Если есть хоть капля истины в идее «столкновения цивилизаций», то лучшим ее свидетельством является удивление среднего американца: «Как могут эти люди быть такими равнодушными к своей жизни?» Но разве не может вызвать удивление тот довольно грустный факт, что нам, живущим в странах первого мира, становится все труднее представить себе социальное или всеобщее Дело, за которое можно пожертвовать жизнью? Разве, когда после бомбежек даже талибский министр иностранных дел сказал, что он может «ощутить боль» американских детей, он тем самым не подтвердил господствующую идеологическую роль этой фразы Билла Клинтона? И действительно кажется, что раскол между первым и третьим миром все более проходит по линии противопоставления долгой, полной материального и культурного достатка, сытой жизни и посвящением своей жизни некому трансцендентному Делу. Идеологический антагонизм между западным потребительским образом жизни и мусульманским радикализмом можно объяснить, сославшись на Гегеля и Ницше. Разве этот антагонизм не похож на то, что Ницше называл «пассивным» и «активным» нигилизмом? Мы на Западе представляем собой «последних людей» (Ницше), с головой ушедших в повседневные удовольствия, тогда как мусульманские радикалы готовы рисковать всем, пожертвовать жизнью в бою. (Нельзя не обратить внимание на важную роль фондовой биржи в бомбардировках: крайним доказательством их травмирующего воздействия стало то, что нью-йоркская фондовая биржа была закрыта в течение четырех дней, а ее открытие в понедельник на следующей неделе было представлено как ключевой знак того, что нормальный порядок вещей восстановлен). Более того, если рассматривать это противопоставление сквозь призму гегелевской борьбы раба и господина, нельзя не заметить парадокс: хотя Запад воспринимают как господина-эксплуататора, тем не менее мы занимаем позицию раба, который хватается за жизнь и ее удовольствия, который не готов пожертвовать своей жизнью (вспомним идею Колина Пауэла о высокотехнологичной войне без человеческих потерь), тогда как неимущие радикалы – господа, готовые рискнуть своей жизнью…
Однако идею «столкновения цивилизаций» следует полностью отвергнуть. То, свидетелями чего мы сегодня являемся, скорее представляет собой столкновение внутри каждой цивилизации. Кроме того, даже беглый взгляд на сравнительную историю ислама и христианства показывает, что «рекорд в правах человека» (если использовать такой анахроничный термин) принадлежит исламу, а не христианству: за последние столетия ислам стал значительно терпимей к другим религиям по сравнению с христианством. Именно сейчас следует вспомнить, что благодаря арабам в средние века мы в Западной Европе возвратили наше древнегреческое наследие. Никоим образом не оправдывая сегодняшних ужасных актов, эти факты, тем не менее, ясно показывают, что мы имеем дело не с характерной чертой ислама «как такового», но с последствиями современных социально-политических условий.
Чем же, если получше присмотреться, на самом деле является «столкновение цивилизаций»? Разве все «столкновения» в реальной жизни не имеют отношения к глобальному капитализму? Целью мусульманских «фундаменталистов» был не только в разрушительно действующий на социальную жизнь глобальный капитализм, но и развращенные «традиционалистские» режимы в Саудовской Аравии, Кувейте и т.д. Самая ужасная резня (в Руанде, Конго и Сьерра-Леоне) не только имела, но и имеет место в той же самой «цивилизации», и явно связана с взаимодействием глобальных экономических интересов. Даже в тех редких случаях, которые отчасти соответствуют определению «столкновения цивилизаций» (Босния и Косово, юг Судана и т.д.), тень других интересов легко заметна.
Каждая черта, приписываемая Другому, уже присутствует в самом сердце Соединенных Штатов. Кровожадный фанатизм? Сегодня в США есть более двух миллионов правых популистских «фундаменталистов», которые практикуют свой террор, легитимируемый христианством (в их понимании). Поскольку Америка предоставляет им кров, должна ли была американская армия наказать сами Соединенные Штаты сразу после взрыва в Оклахоме? И как насчет Джерри Фолвелла и Пэта Робертсона, которые восприняли бомбежки как знак того, что Бог лишил США своего покровительства из-за греховной жизни американцев, возложив вину на гедонистический материализм, либерализм и необузданную сексуальность, и заявили, что Америка поучила то, что заслужила? Факт, что такое осуждение «либеральной» Америки как одной из форм мусульманского Другого исходит из самой глубины сердца Америки, дает основания задуматься. Америка как зона безопасности? Когда «Нью-Йоркер» заявляет, что после бомбежек по улицам города нельзя будет больше проходить спокойно, ирония состоит в том, что задолго до бомбежек улицы Нью-Йорка были хорошо известны тем, что на них на вас могли напасть или, по крайней мере, ограбить. Теперь же бомбежки придали новый смысл солидарности: на улицах можно увидеть, как молодые негры помогают старым еврейским джентльменам переходить улицу, - сцена, которую нельзя было себе представить пару дней назад.
Теперь, в дни прямо после бомбежек, мы живем в уникальное время между травматическим событием и его символическим воздействием, как если бы мы глубоко порезались, но еще не ощутили боль в полной мере. Еще не ясно, как событие будет символизировано, и в зависимости от того, как оно будет символизировано, такими будут действия, направленные на восстановление справедливости. Сегодня, как никогда, каждый может ясно ощутить вновь всю ту же ограниченность нашей демократии: решения, которые повлияют на судьбу каждого из нас, уже приняты и все мы просто ждем, зная, что мы бессильны что-либо изменить. Даже сейчас, в момент крайнего напряжения, эта связь является не автоматической, а случайной. Уже есть первые плохие предзнаменования, вроде внезапного воскрешения в публичном дискурсе старого термина времен холодной войны – «свободный мир»: борьба теперь идет между «свободным миром» и силами тьмы и террора. Вопрос, который следует здесь задать, разумеется, таков: кто в таком случае относится к несвободному миру? Скажем, Китай или Египет – это часть свободного мира? В действительности это, конечно, означает навязывание старого разделения мира на либерально-демократические страны Запада и все остальные.
Через день после бомбежки я получил письмо от журнала (он должен был издать мою большую статью о Ленине), в котором сообщалось, что они решили отложить публикацию. Они сочли неуместным публиковать текст о Ленине сразу после бомбежки. Не указывает ли это на то, что возможны серьезные идеологические последствия, грозящие новым Berufsverbot (запрет на предоставление работы радикалам), значительно более сильным и намного более распространенным, нежели в Германии 1970-х годов? В эти дни все слышали фразу, что сегодня ведется борьба за демократию, но теперь эти слова приобрели иное значение. Уже некоторые из моих левых друзей написали мне, что в этот трудный момент лучше смириться и не лезть вперед со своими программами. Вместо того, чтобы уходить от ответственности, нужно настаивать на том, чтобы именно сейчас левые дали лучший анализ, иначе они потерпят политическое и этическое поражение перед героизмом простых людей (вроде героизма пассажиров, которые, полностью сознавая, что они делают, напали на похитителей и спровоцировали преждевременное крушение самолета: если им суждено вскоре умереть, то следует собрать все силы и умереть так, чтобы предотвратить смерти других людей).
Когда после 11 сентября американцы en masse заново открыли в себе чувство гордости за Америку, которое выражалось в вывешивании флагов и пении хором, следует подчеркнуть, что – больше, чем когда-либо, – в таком переоткрытии простой Америки, нет ничего «невинного» в этом освобождении от чувства исторической вины или иронии, которая не позволяла многим из них полностью признать то, что они американцы. Этот жест символизировал «объективное» принятие бремени всего, что стоит за прошлым Америки – образцовый случай идеологической интерпелляции, полного принятия символического мандата, который выходит на сцену после растерянности, вызванной некоторой исторической травмой. В травматических последствиях 11 сентября, когда старая безопасность оказалась моментально разрушенной, можно ли назвать более «естественный» жест, чем поиск убежища в прочной идеологической идентификации?[4] Однако именно такие моменты очевидной невинности, «возвращения к истокам», когда жест идентификации кажется «естественным», с точки зрения критики идеологии являются совершенно неочевидными и даже самой неочевидностью. Вспомним другой, столь же очевидный в своей простоте, момент – бесконечно воспроизводившиеся кадры видеозаписи «волнений» в Пекине в 1989 году, на которых крошечный молодой человек с бидоном, оставшись один на один с гигантским танком, пытается остановить движение, стоя на его пути: «Репрезентация столь сильна, что она опровергает любое понимание. Эта уличная сцена, в это время и в этом месте, ставит последнюю точку в виртуальности западных представлений о политической и культурной жизни современного Китая»[5]. И вновь этот момент прозрачной очевидности (вещи представлены в своей наготе: один человек против грубой силы Государства) поддерживается, для нашего западного взгляда, паутиной идеологических импликаций, воплощая ряд оппозиций: индивид против государства, мирное сопротивление против государственного насилия, человек против машины, внутренняя сила маленького человека против бессилия мощной машины… Эти импликации, посредством которых съемка оказывает непосредственное воздействие, не существуют для китайского зрителя, поскольку вышеупомянутый ряд оппозиций присущ европейскому идеологическому наследию. И тот же самый идеологический фон сверхдетерминирует, скажем, наше восприятие ужасающих образов крошечных человечков, прыгающих с горящих башен Всемирного торгового центра.
Что можно сказать о фразе, которая присутствует повсюду – «после 11 сентября все будет по-иному»? Символично, что эту фразу никто не додумывает до конца – она просто пустой жест произнесения чего-то «глубокого» без действительного знания того, что мы хотим сказать. Так что первая реакция на нее должна быть такой: «В самом деле?» В действительности изменилась только одна вещь: Америка вынуждена признать, что она просто часть современного мира. С другой стороны, такие перемены в восприятии никогда не остаются без последствий, поскольку то, как мы воспринимаем ситуацию, определяет то, как мы будем действовать. Вспомним процесс краха политических режимов, скажем, крах коммунистических режимов в Восточной Европе в 1990 году: в какой-то момент люди внезапно узнали, что игра закончилась, что коммунисты проиграли. Разрыв был исключительно символическим, «в реальности» ничего не изменилось, но, тем не менее, с этого момента окончательный крах режима стал вопросом нескольких дней… Что, если что-то того же порядка имело место 11 сентября?
Мы еще не знаем, какими будут последствия в экономике, идеологии, политике, военной сфере, но в одном можно быть уверенными: Соединенные Штаты, до настоящего времени считавшие себя островом, свободным от насилия такого рода, знающие о нем лишь с безопасного расстояния телевизионных экранов, теперь непосредственно столкнулись с ним. Альтернатива такова: или американцы решат далее укреплять свою «сферу», или они рискнут выйти за ее пределы. Продолжит ли Америка упорствовать («Почему это должно было случиться с нами? Вещи, подобные этой, не происходят здесь!»), все более увеличивая агрессивность по отношению к Внешней угрозе, короче: в паранойяльном отыгрывании? Или же Америка наконец рискнет ступить за фантазматический экран, отделяющий ее от Внешнего Мира, придет в Реальный мир (изменив восклицание «Вещи, подобные этой, не происходят здесь!» на «Вещи, подобные этой, не должны происходить нигде!»)? В этом состоит главный урок бомбежек: единственный способ быть застрахованных от того, что они не повторятся здесь снова, состоит в том, чтобы предупреждать их появление где бы то ни было. Короче говоря, Америка должна покорно признать собственную уязвимость как части этого мира, воспринимая наказание виновных как печальную обязанность, а не как волнующее возмездие.
Бомбежки Всемирного торгового центра вновь ставят нас перед необходимостью сопротивления соблазну двойного шантажа. Если мы просто безоговорочно осуждаем их, то не может не показаться, что мы подтверждаем очевидное идеологическое положение о том, что американцы невинны в атаке со стороны Зла третьего мира; если же привлечь внимание к более глубоким социально-политическим причинам арабского экстремизма, то станет очевидно, что жертва сама виновата и что она получила то, что заслужила… Единственное последовательное решение состоит в том, чтобы отвергнуть само это противопоставление и признать оба положения. Это можно сделать только прибегнув к диалектической категории всеобщности: нельзя выбирать между этими двумя позициями, каждая из них является односторонней и ложной. Не имея намерения предложить ясную этическую позицию, мы сталкиваемся здесь с границами морального рассуждения: с моральной точки зрения, жертвы невинны, налицо отвратительное преступление; однако, сама невинность не так уж невинна – принятие такой «невинной» позиции в современном глобальном капиталистическом мире само по себе является ложной абстракцией. То же самое происходит в более идеологическом столкновении интерпретаций: можно утверждать, что нападение не Всемирный торговый центр было нападением на то, за что стоит бороться при демократических свободах – упадочный западный образ жизни, осуждаемый мусульманскими и другими фундаменталистами, является миром прав женщин и мультикультуралистской терпимости; однако, можно также утверждать, что оно было нападением на центр и символ глобального финансового капитализма. Это, конечно, никоим образом не влечет за собой компромиссного представления о разделе вины (виновны террористы, но отчасти виновны и сами американцы…). Идея скорее состоит в том, что обе эти стороны в действительности не противостоят друг другу, а принадлежат одному и тому же полю. Факт, что глобальный капитализм является всеобщим, означает, что существует диалектическое единство его самого и его другого, сил, которые сопротивляются ему по идеологическим «фундаменталистским» мотивам.
Следовательно, из двух основных историй, появившихся после 11 сентября, обе хуже, как выразился бы Сталин. Американский патриотический нарратив – невинность под осадой, волна патриотической гордости, разумеется, поверхностен; однако разве левый нарратив (с его Schadenfreude [злорадством – прим. перев.]: США получили то, что они заслужили, то, что они делали десятилетиями по отношению к другим) в действительности хоть в чем-то лучше его? Преобладающая реакция европейских и даже американских левых была не менее скандальной: были сказаны или написаны все глупости, которые только были возможны, вплоть до «феминистской» идеи, что башни Всемирного торгового центра были двумя фаллическими символами, которые только и ждали того, чтобы их разрушили («кастрировали»). Не было ли чего-то мелочного и жалкого в арифметических упражнениях, напоминающих ревизионистов холокоста (что значат эти 6000 трупов по сравнению с миллионами в Руанде, Конго и т.д.)? И как насчет того, что ЦРУ само участвовало в создании Талибана и Бен Ладена, финансируя их и оказывая им поддержку для борьбы с Советами в Афганистане? Почему на этот факт указывают как на аргумент против нападения на них? Разве не было бы более логичным утверждать, что они обязаны избавить нас от монстра, которого сами и породили? Каждый думает так: «Да, разрушение Всемирного торгового центра было трагедией, но нельзя солидаризироваться с жертвами, поскольку это будет означать поддержку американского империализма». Но этическая катастрофа уже здесь: единственно верной позицией является безоговорочная солидарность со всеми жертвами. Правильная этическая позиция заменяется здесь морализирующей математикой вины и ужаса, которая упускает суть: ужасная смерть любого человека абсолютна и несравнима. Короче говоря, позвольте нам провести небольшой умственный эксперимент: если вы обнаруживаете, что что-то мешает вам полностью сопереживать жертвам крушения Всемирного торгового центра, если вы ощущаете, что ваше сочувствие сопровождается оговорками («Да, но не будем забывать о миллионах страдающих в Африке…»), то вы не демонстрируете сочувствие, это просто mauvaise foi [неискренность – прим. перев.], которая свидетельствует о неявном покровительственном расистском отношении к жертвам третьего мира. (Проблема таких сравнительных утверждений состоит в том, что они необходимы и неприемлемы: все должны их делать, все должны указывать на то, что гораздо более ужасные вещи происходят в мире каждый день, но делать это следует так, чтобы не быть вовлеченным в непристойную математику вины).
Следует сказать, что в рамках этих двух крайностей (насильственные карательные действия против новой рефлексии о глобальной ситуации и роли Америки в ней) реакция западных держав до настоящего времени была удивительно тактичной (не удивительно, что это вызвало сильную вспышку антиамериканизма у Ариэля Шарона!). Возможно, ирония ситуации состоит в том, что «побочным эффектом» реакции Запада стало фокусирование внимания на тяжелом положении афганских беженцев и вообще на катастрофической ситуации с продовольствием и здоровьем в Афганистане. Иногда даже кажется, что военные действия против Талибана представляют собой средство, гарантирующее безопасные поставки гуманитарной помощи: как сказал Тони Блэр, «возможно, мы должны будем бомбить Талибан, чтобы обеспечить поставки и распределение продовольствия». Хотя, конечно, такие широко рекламируемые гуманитарные акции несут в себе большой заряд идеологии, связывая ослабленный афганский народ с бессильными жертвами и сводя Талибан к паразиту, терроризирующему их, - этим подтверждается, что гуманитарный кризис в Афганистане представляет собой значительно большую катастрофу, нежели бомбежки Всемирного торгового центра.
Другой путь, на котором левые также потерпели поражение, состоит в том, что через неделю после бомбежки они вернулись к старой мантре – «Дайте шанс миру! Война не остановит насилие!» - чистейший случай истерической торопливости, реакции на что-то, что еще даже не произошло. Вместо конкретного анализа новой сложной ситуации после бомбардировок, дающей левым шанс предложить свое понимание событий, мы получаем слепое ритуальное «нет войне!». Они не в состоянии понять даже тот элементарный факт, де факто подтверждаемый правительством США, что эта война не похожа на другие, что бомбежки Афганистана – это не решение. Унылая ситуация, в которой Джордж Буш демонстрирует больше убедительной рефлексии, чем большинство левых!
Не удивительно, что такой антиамериканизм наиболее заметен у «больших» европейских наций, особенно во Франции и Германии: это часть их сопротивления глобализации. Все часто слышат жалобы о том, что недавняя тенденция глобализации угрожает суверенитету национальных государств. Здесь, однако, следует уточнить эту формулировку: какие страны более всего подвергаются этой угрозе? Это не небольшие государства, а мировые державы второго ранга, вроде Великобритании, Германии и Франции: они боятся того, что они будут поглощены возникающей глобальной Империей, что они станут странами, вроде Австрии, Бельгии или Люксембурга. Неприятие «американизации» во Франции, разделяемое правыми националистами и многими левыми, означает, в конечном счете, отказ от признания того факта, что Франция сама теряет ведущую роль в Европе. Результаты этого неприятия зачастую комичны – недавно на философском коллоквиуме французский левый философ жаловался, что кроме него во Франции фактически не осталось французских философов: Деррида продался американскому деконструктивизму, университетские профессора заражены англосаксонским когнитивизмом… Здесь показателен простой умственный эксперимент: вообразите себе какого-нибудь серба, который утверждает, что он является единственным оставшимся сербским философом, – его немедленно осудят и высмеют как националиста. Уравнивание веса больших и малых национальных государств, таким образом, может рассматриваться среди выгодных последствий глобализации: за высокомерным высмеиванием новых восточноевропейских посткоммунистических государств легко различить контуры задетого нарциссизма европейских «великих наций». Здесь была бы полезна хорошая доза ленинской чувствительности к малым народам (вспомним, что он настаивал на том, чтобы в отношениях между большими и малыми народами всегда учитывался большой градус «малого» национализма). Интересно, что та же самая матрица была воспроизведена в бывшей Югославии: не только сербами, но и большинством западных держав Сербия воспринималась как единственная этническая группа, которая имеет достаточно субстанции для формирования собственного этнического государства. На всем протяжении девяностых даже радикальные демократические критики Милошевича, отвергавшие сербский национализм, действовали, исходя из посылки, что из всех республик бывшей Югославии только Сербия обладает демократическим потенциалом: после свержения Милошевича Сербия в одиночку сможет превратиться в процветающее демократическое государство, тогда как другие народы бывшей Югославии слишком «провинциальны», чтобы суметь создать собственное демократическое государство… Разве это не отголосок известных едких замечаний Фридриха Энгельса о том, что маленькие балканские народы политически реакционны, так как само их существование есть реакция, пережиток прошлого?
Американский «отдых от истории» был фальшивкой: мир в Америке был куплен ценой катастроф, происходивших за ее пределами. В эти дни господствующей точкой зрения является невинный взгляд, противостоящий отвратительному Злу, которое наносит удар Извне. И вновь, теперь в отношении этого взгляда, мы должны набраться сил и обратиться к известному афоризму Гегеля о том, что Зло находится (также) в самом невинном взгляде, который воспринимает Зло вокруг себя. Элемент истины, таким образом, содержится даже в наиболее узком видении моральным большинством развращенной Америки, посвятившей себя бездумным удовольствиям, в консервативном ужасе перед преисподней сексплуатации (sexploitation) и патологического насилия. Они просто не доходят до гегельянской спекулятивной идентификации этой преисподней и их собственной позиции фальшивой непорочности. Тот факт, что многие из фундаменталистских проповедников, как оказалось, были скрытыми сексуальными извращенцами, больше, чем случайное совпадение. Когда печально известный Джимми Своггарт заявлял, что он посещал проституток для того, чтобы придать дополнительную силу проповеди (он знал из интимной борьбы, против чего он проповедовал), хотя и был лицемером на субъективном уровне, тем не менее объективно он был прав.
Можно ли вообразить что-либо более ироничное, чем первое кодовое название американской операции против террористов – «Бесконечное правосудие» (позже измененное из-за упреков со стороны американских исламских клерикалов в том, что только Бог может осуществлять бесконечное правосудие)? Примите его всерьез, ведь это название глубоко двусмысленно: то ли оно означает, что американцы имеют право безжалостно уничтожать не только всех террористов, но и всех тех, кто оказал материальную, моральную, идеологическую и прочую поддержку (и этот процесс будет по определению бесконечен в смысле гегельянской «дурной бесконечности» – работа, которая никогда не будет закончена, всегда будет оставаться какая-то другая террористическая угроза…); или же оно означает, что осуществляемое правосудие должно быть истинной бесконечностью в строго гегельянском смысле, т.е. то, что касается других, должно коснуться и тебя самого – короче говоря, мы должны задаться вопросом о том, как мы, те, кто непосредственно осуществляет правосудие, связаны с тем, против чего мы боремся. Когда 22 сентября 2001 года Деррида получил премию имени Теодора Адорно, в своей речи он говорил о бомбежках Всемирного торгового центра: «Мое безоговорочное сочувствие жертвам 11 сентября не мешает мне сказать это громко: в отношении этого преступления я не считаю, что никто не виновен в политическом плане». Это самоотнесение, это включение в картину себя – единственная истина «бесконечного правосудия».
Во время избирательной кампании президент Буш сказал, что самая важная для него в жизни личность – Иисус Христос. Теперь у него есть уникальный шанс доказать, что он говорил об этом серьезно: для него, как и для всех американцев, «Возлюби ближнего!» сегодня означает – «Возлюби мусульманина!», или же не означает вообще ничего.
Перевод с английского Артема СмирноваОригинал: http://www.lacan.com/reflections.htm
[1] См.: Alain Badiou, Le siecle, Editions du Seuil, Paris (готовится к изданию).
[2] Другой случай идеологической цензуры: когда вдовы пожарников давали интервью на CNN, большинство из них сделали то, что от них ожидали - были слезы и мольбы… Не плакала только одна вдова, которая сказала, что она не молится за своего погибшего мужа, потому что знает, что мольбами его не вернуть. Когда ее спросили, мечтает ли она о мести, она спокойно ответила, что это было бы настоящей изменой мужу: если бы он выжил, он все равно продолжал бы настаивать на том, что нет ничего хуже, чем предпринимать ответные меры… Можно даже и не говорить о том, что этот фрагмент был показан только один раз, а потом исчез из повтора этого же блока.
[3] См. Главу III в: Raymond Bellour, The Analysis of Film, Bloomington: Indiana University Press 2000.
[4] Я опираюсь здесь на важные уточнения, внесенные мной в альтюссеровское понятие интерпелляции. (См. Главу 3 в: Slavoj Zizek, Metastases of Enjoyment, London: Verso Books, 1995).
[5] Michael Dutton, Streetlife China, Cambridge: Cambridge University Press 1998, p. 17.
[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]
начальная personalia портфель архив ресурсы