ВЫПУСК 10 (5 октября 2000)

Начну с информации о юбилейном номере журнала «Russian Literature», посвященном 60-летию со дня рождения Иосифа Бродского. Я решил дать оглавление целиком, статьи же буду аннотировать постепенно, по мере сил.

Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3–4. Special Issue: Brodsky as a Critic / Guest Editor Valentina Polukhina. 1 April/15 May 2000. ISSN 0304–3479.

Полухина В. Бродский как критик // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3–4. P.243–250.
В предисловии к номеру речь идет о том, что любой разговор о критических статьях и высказываниях Бродского неизбежно переходит в разговор об особенностях его собственных взглядов и поэтической системы.

Weissbort D. Staying Afloat: Thomas Hardy and Joseph Brodsky // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3–4. P.251–260.
В статье говорится о том, что проза Бродского во многом вытекает из его преподавательской работы — значительная часть его эссе, в том числе эссе о Томасе Харди «Wooing the Inanimate», представляет собой своеобразную переработку лекций. Жанр эссе Бродского определяется как со-творческая (co-creation) критика, и в этом отношении Бродский сравнивается с Тедом Хьюзом. С этой точки зрения высказывания Бродского о творчестве Харди не могут быть ни подтверждены, ни опровергнуты. Зато они позволяют многое понять и в Харди и в Бродском, тем более, что во многом эти два поэта были похожи — для обоих поэзия была жизнью, а жизнь поэзией.

Выписка:
«Hardy ... did not seek to thematize his work, but presented it in successive collections, in a sort of jumble which he was aware might baffle some of his readers, looking for consistencies, or tending to misread poems, because they appeared in the context of quite different poems. It is as if he repeatedly interrupted a writing continuum as he went, choosing either known verse forms or improvising new ones, as seemed appropriate. Brodsky, I would contend, was the same kind of poet. Poetry was his life, his life poetry. He had, therefore, to posit something else, something other than himself or beyond himself. That something else was language. The flow or stream of poetry that was his life had to be shaped (in the plural). In this sense, both Hardy and Brodsky were prolific. Both looked to the tradition and to other aspects of the language they were given, not so much to make sense of the flow, as to render it tolerable, not to dominate or reduce it, but to stay afloat in it» (Weissbort, 2000: 260).

Цивьян Т. В. Бродский и Кавафис // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3–4. P.261–272.
В статье отмечается, что Бродский, говоря о любом авторе, говорит прежде всего о вещах, важных для себя, проецируя, таким образом, собственные идеи и убеждения на поэта, о котором идет речь. В эссе о Кавафисе наиболее важными из таких идей оказываются значимость своего языка (языка как инструмента присвоения — и здесь отмечается определенная параллель с работами Э. Бенвениста) и постоянно возникающий образ города (прослеживается наложение образа Петербурга на образ Александрии).
Второе представляется особенно верным — и тут можно отметить, что, подобно Кавафису, который практически не давал «топографических реалий» Александрии, Бродский также очень редко упоминает конкретные места одного переименованного города прямо. Хотя эти места очень часто узнаются, и не будучи названными. Т. В. Цивьян упоминает о постоянно встречающихся у Кавафиса клише типа «я помню эту улицу» или «этот дом», которые могут описывать любой город. У Бродского в подобных случаях почти всегда референция к «любому городу» невозможна именно за счет введения отсутствующих у Кавафиса «топографических реалий своего города», «особых знаков». Приведу только один пример:

Там была бы эта кофейня с недурным бланманже,
где, сказав, что зачем нам двадцатый век, если есть уже
девятнадцатый век, я бы видел, как взор коллеги
надолго сосредотачивается на вилке или ноже.
Там должна быть та улица с деревьями в два ряда,
подъезд с торсом нимфы в нише и прочая ерунда.
(«Развивая Платона»)

И эта кофейня и та улица с деревьями в два ряда, как видно из контекста, вполне единичны и определенны. Как и многие упоминающиеся подобным образом места. Однако стремление не называть их прямо — существенная черта поэтики Бродского, в отличие от многих его современников («Пойдем же! Чем больше названий, / Тем стих достоверней звучит» — А. Кушнер). Как и стремление не говорить прямо о многих других вещах, используя, как пишет Леон Барнетт, косвенное повествование.

Выписка:
«Понимание языка как инструмента присвоения, использование его как почти неотчуждаемой собственности — эта мысль является одним из важных достижений современной лингвистики... Такое ощущение языка у Бродского предстает как бы живым и пережитьм (в данном случае не столь существенно, откуда и как оно возникло), в нем укоренена для него и его собственная поэтика, и поэтика вообще. Поэзия как победа над языком средствами самого языка — этот взгляд на взаимоотношения человека и языка, в которых роли субъекта и объекта, влияющего и влияемого переплетены, является сейчас основополагающим в той науке о человеке, которую, по определению Н. С. Трубецкого, можно назвать этнософией. Существенно, что и механизм стихотворения описан у Бродского через синтаксис, через грамматическую конструкцию метафоры, т. е. снова, исходя прежде всего из структуры языка» (Цивьян, 2000: 265).

Burnett L. Triangles: Brodsky on Rilke // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3–4. P.273–288.

В статье анализируются три текста Бродского: «Об одном стихотворении», «Примечание к комментарию» и «Ninety Years Later» (в переводе А. Сумеркина — «Девяносто лет спустя». Л. Барнетт отмечает, что излюбленным приемом Бродского в прозе является «косвенное повествование» (indirection) и выделяет три его основные формы — аллюзивность, вычитание и амальгамирование. Описание вычитания сводится, в основном, к демонстрации того, как Бродский обыгрывает омонимию минуса, тире и зачеркивания, амальгамирование также описывается по большей части на примере конкретного образа — образа отражения или смены точек зрения. Таким образом, формы косвенного повествования рассматриваются не с акцентом на риторическую организацию, что на мой взгляд было бы интереснее, а как системы образов. Здесь приведен ряд интересных наблюдений, хотя иногда при демонстрации арифметических выкладок (Цветаева минус Рильке равно «Новогоднее»; Рильке минус Цветаева равно икс) вспоминаются аналогичные выкладки с электрификацией и советской властью из известного анекдота. В целом такую технику Бродского Барнетт определяет, пользуясь геодезическим (а также шахматным) термином, как триангуляцию. Статья удачно построена, остроумна, однако у меня вызывает удивление один момент — отсутствие упоминания аналогичных построений Девида Бетеа («"Треугольное зрение" Бродского: Изгнание как палимпсест»// Диапазон. М., 1993. № 1.С.14–19. — по-моему, эта тема вошла и в книгу Бетеа, у меня сейчас нет ее под рукой, чтобы проверить и дать ссылку).

Выписка:
«In 'Primecanie k kommentariju', a similar form of triangulation is applied in the attempt to trace the psychological and emotional origins of Pasternak's two 'Magdalina' poems of 1949 — "Cut' noc', moj demon tut kak tut..." and "U ljudej pred prazdnikom uborka..." — to their sources in the poet's reading of Rilke's 'Pieta' and Cvetaeva's "0 putjach tvoich pytat' ne budu...", respectively. The poems, as it were, form an amalgam, the constituent elements of which Brodsky seeks to identify. In his account of Pasternak's appropriation of the poetry of his two precursors, Brodsky challenges Harold Bloom's proposition that influence has become a site of anxiety from which all modem poets suffer» (Burnett, 2000: 278).

Об остальных статьях сборника — в другой раз.

Bethea D. Brodsky, Frost, and the Pygmalion Myth // Russian Literature . Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.289-306.

Niero A. Бродский и Монтале. Об эссе 'В тени Данте' и о другом // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.307-330.

Фаст П. Бродский как критик и переводчик Милоша // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.331-345.

Hanford R. Brodsky as Critic of Derek Walcott: Vision and the Sea // Russian Literature . Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.345-355.

Венцлова Т. Бродский о Мандельштаме // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.357-368.

Зубова Л. Марина Цветаева в восприятии Иосифа Бродского (Проза, интервью) // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.369-382.

Вайль П. Бродский о Довлатове // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.383-388.

Weststeijn W. G. Brodsky and Solzenicyn // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.389-396.

Полухина В. Бродский о своих современниках // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.397-407.

Polukhina V., Bigelow T. Selected Bibliography of Brodsky's Essays, Introductions, Reviews and Letters (In English and Russian only)// Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.409-416.

Петрушанская Е. "Музыкальные" критерии в литературной критике Иосифа Бродского // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.417-434.

Ахапкин Д. Лингвистическая тема в статьях и эссе Бродского о литературе // Russian Literature. Amsterdam, 2000. Vol. XLVII. № 3-4. P.435-447.

Продолжаю несколько затянувшийся рассказ о сборнике «Joseph Brodsky: The Art of a Poem» (начало в выпусках 6 и 8).

Sherr B.P «To Urania» («K Uranii») // Joseph Brodsky: The Art of a Poem. Houndmills; London, 1999. P.92–106.
Разговор о стихотворении начинается с тщательного и выверенного стиховедческого анализа. Затем Б. Шерр анализирует основные образы стихотворения, особо останавливаясь на образах Урании (в сопоставлении с рядом текстов самого Бродского и других поэтов; в частности, упоминается «Последний поэт» Баратынского) и Клио (с отсылкой к «Homage to Clio» У. Одена). Подробно комментируя ряд других образов, автор также отмечает, что некоторые из них не поддаются однозначной интерпретации.
Здесь необходимо сделать одно уточнение — говоря о строчке так дромадер нюхает, морщась, рельсы, Б. Шерр приводит, ссылаясь на пояснение Л. Лосева, в качестве ее возможного подтекста начало романа Ч. Айтматова «И дольше века длится день...», где возникает образ лисы на рельсах. Несколько неожиданный подтекст для Бродского. И действительно, дело обстоит гораздо проще: «Пассажиры успели запастись книжкой "Восточная магистраль", на обложке которой был изображен верблюд, нюхающий рельсы» (И. Ильф, Е. Петров, «Золотой теленок»)