с. 181:

(№ 23)

АСЕДА-НЫО

Р. А. Силкин

1.Х 1948 г.

Слышал я это от Ючи-старика, мужа старшей сестры моей матери. Был когда-то Ямкин-старик. Сам прожил свою жизнь и помер. От него осталась жена, от ючи взятая. У этой старухи один сын, последний, младший сын, остальные все умерли.

Они живут у Хальмерсэдэ, ниже в десяти километрах на правом протоке Таза. Название забыл. Оленей нет. С этого места, когда отец живой был, осенью поднимались по речке к озеру. Зимой в озере отец его промышлял. Отец умер около озера. Парень молодой, не может идти по речке к озеру. Лодка у них долбленка. Чум ладный. Отец сперва хорошо работал. Но все-таки мерзнуть-то мерзнут. Кругом снег. Топят, топят, но толку мало, жару нет.

Парень молодой, лет пятнадцати. Куропаток ловит, рыбу ловит под льдом. Один раз от сетей пришел. Ну, рыба плохо попадает, есть мера только. Отца он не помнит. Мать только говорит: "Отец был, отец помер". Теперь этот Аседа-парень матери говорит один раз:

- Мать, что ты думаешь. Как-нибудь тащиться будем. Сейчас зима. Маленькую санку сделаем и куда-нибудь потащимся.

Мать говорит:

- Ну, сын, куда пойдем? Отец-то ведь тут жил. Как-нибудь питались. Теперь ты вырос. Ты рыбку добываешь, куропатку. Только плох чум стал. Мерзнем и лопати нет. Диких оленей не добываем, вот потому лопати нет.

- Вот я говорю. Место у нас топтанное, духом пахнет везде. Я же хожу кругом. Все-таки пойдем новое место искать.

- Ну, раз пойдем, я тебя тащить не буду. Чум потащишь ты один. Я чум не потащу. Но надо делать санку.

- Ну, мать, - говорит сын. - Санку сделать не долго. Сейчас вырублю лес и сделаю санку. А здесь все-таки я не хочу жить. Может, теплое место найдем. Может, оленей найдем. Теплое место найдем. Лук у меня есть отцовский. Стрел в добавку к старым я сделаю.

- Ну, ладно. Давай, делай. Теперь ты хозяин, уже вырос. Я что скажу тебе.

Пошел лес рубить. Срубил лес на саночку. Вечером стал делать. В чуме же тешет и тут же стал долбить дыры. Сделал саночку и спать лег. Матери говорит:

- Завтра встанешь, налаживай бакари, вытряси чум, чтобы легче было аргишить. Снег, лед - все сними с нашего худенького нюка.

Утром встали, покушали. Лучок свой взял парень в руки и пошел куда-то. Недалеко пошел от чума, назад оглянулся. Мать вышла на улицу, ходит книзу головой. Скорчилась, чуть головой не втыкается в землю.

с.182:

- Ну, я ее тащить не буду. Может быть, как-нибудь за мной ползком будет идти.

Ходит, ходит целый день. Одну куропатку только из лука убил. Одну куропатку где взял, там лес. Пришел к краю озера. Озеро крутое, по берегам тальники, лес. Видит, что ушкан сидит. Думает:

- Мне мать говорила, когда-то говорила, если ушкана увидишь случайно, то не доставай его сзади. Всегда как-нибудь подходи спереди и спереди сможешь его скрасть. Отец говорил, что ушкан вперед не глядит. Ушкан косой, он назад глядит. Давай я его спереди достану.

Обошел озеро. Зашел спереди. Пора уже стрелять. Ушкан почему-то на ноги встал, на дыбы и глядит назад, обратно. Но на меня не глядит. Наверное, услыхал мой шаг, что я шоркаю своими лыжами. Услыхал, наверное, стук. Уши свои поставил и встал на дыбы. И назад глядит. В эту пору я прицелился и пустил свою стрелу из лука, и ушкан свалился. Сразу видно, что я попал ему в грудь. И кровь пошла. Ушкан свалился. Я побежал. Ушкана взял второпях, чтобы не ожил он, и стал ему шею ломать. Ушкан, как шею стал я ему ломать, закричал и заплакал и стал выть. Я отпустил его, испугался. Я у матери не спрашивал, если ушкан попадет, как быть. Однако это не ушкан. Вижу, что ушкан на боку лежит, ногой дрыгает, бьется. Слышу, что ушкан харкает: ха-ха-ха. Сердце мое боится его схватить. Однако это не ушкан. Почему я у матери не спросил, как его поймать? Вижу, что он ногами болтает. Если побежать в чум к матери. Но кровь у него здорово бежит. Лежит на одном боку, дрыгает ногами.

Бросил его, тут оставил. С одной куропаткой бежит домой на голицах во весь мах. Иду, иду. Уж свет только маленько стал. Потом опять обратно пошел было. Если мать что-нибудь скажет.

- Ну ладно, мать сперва спрошу.

Зашел в чум к матери. Бакари даже не отряс.

- Ну, мать, вот тебе куропатка. А кроме того, добыл какого-то белого зверя. Ты говорила, ушкан есть. Ты говорила, сзади его не доставай. Я его добыл спереди. Только за него взялся, он закричал и заплакал: ay-ay-ay. Испугался я, бросил его. Он на боку лежит, харкает: ха-ха-ха. Чуть пошевелю, воет.

- Ох ты, сын мой, сын. Ну, дурак же ты дурак. Надо его сразу схватить за шею, сломать. Тогда он перестанет кричать. Он тебя не укусит, не кусливый. Ну, и дурак же ты.

- Ну, мать, я пойду тогда, хоть далеко.

- А кровь-то идет у него?

- Идет. Он на боку лежит. Идет, но не так, как сперва.

- Нет, сын. Как-нибудь до утра подожди. Если лежит на одном месте, кровь идет, то он не уйдет. Это ты хорошо добыл. Два раза его будем есть. А то лес - может быть тебя какой-нибудь зверь ночью найдет.

- Ну, мать, если завтра пойду, завтра аргишить не будем, опять день у нас пройдет.

- Ну, один день не беда. Не оставляй, это мясо большое, два раза есть его можно. Ну ладно, завтра если будем аргишить, то что есть будем? Одну куропатку. Надо все-таки идти за ушканом. На новое место встанем, будем ушкана есть.

Куропатку съели - больше ничего нет. Больше нечего есть. Одну куропатку сварила мать. Поели и спать легли. Утром встали.

Мать говорит:

- Что будем есть? Есть у нас нечего. Так уже пойдешь без завтрака.

Ну, обулся парень, лыжи свои надел и пошел по вчерашнему следу.

с.183:

Пришел к тому месту, где оставил. Ушкан лежит. Уж давно пропал и замерз. На плечо бросил его и обратно по краю озера идет к чуму. Видит, что впереди один ушкан бежит.

- Прямо ко мне бежит. Меня не видит. Прямо по берегу озера бежит во весь мах. Не знаю, чего испугался.

Сел. Тут кокора была на берегу озера. Сел за эту кокору и ждет его. Притаился. Идет, прямо к нему идет. Стал целиться. Прямо к нему идет. Выпустил свою стрелу. Попал. До того близко был ушкан, что стрела насквозь прошла и в дерево воткнулась. Ушкан лежит, души нет.

- Теперь, - говорит, - моя мать обрадуется и я обрадовался. Теперь пойдем. Теперь четыре раза будет что есть.

Взглянул наверх и говорит:

- Дякаю (слава богу).

Надел лук на плечо, как ружье на одно плечо. В одной руке стрелы держит. На одно плечо положил одного ушкана, на другое второго ушкана. Обоих держит за ноги и так их понес. Поднялся от озера. Не по следу идет, а по новому месту. Ну, лес! Прямо на голицах не пройдешь. Увидел три лесины впереди. Никак нельзя пройти ни туда, ни сюда. Прямо густой, густой лес.

- Вот, - говорит сам себе, - как я ум свой поймал [стал помнить себя], большенький стал, как сплю и вижу во сне. Когда во сне вижу острое железо или конец лесины, я их никогда во сне не обходил, а всегда шел прямо на них и разделялся пополам и обходил их с двух сторон. Дай-ка я и сейчас попробую так пойти на среднюю лесину. Если я также раздвоюсъ, я правда буду большим шаманом. Не раздвоюсь - никто меня не видит, попаду на дерево и обойду его крутом.

Пошел во весь мах. Одна лыжа пошла по одну сторону лесины, другая по другою и сам он раскололся пополам и так прошел с обеих сторон дерева. И один ушкан прошел по одной стороне лесины и один по другой. Так прошел и опять вместе все его тело слепилось. Шагнул правой ногой вперед и говорит:

- Ну, теперь и правда буду шаманом. Как во сне видел, так и вышло.

Идет и все говорит:

- Если бы меня кто-нибудь сзади догонял и стрелой стрелял, и мне бы ничего не было. Стрелы проходили бы насквозь. Теперь, пройдя лесину, я стал шаман.

Идет, идет, пришел к чуму. Подошел к задней стороне своего чума.

- Ну-ка попробую я у чума разделиться. Что мать скажет? Во сне я это пробовал. Теперь попробую чум так обойти на яву.

Одна голица пошла по одной стороне чума, другая по другой. Так он обошел чум и около двери снова слепился. И стал голицы снимать. Лук положил вдоль двери, где она открывается, а стрелы поставил с другой стороны двери, тоже вдоль чума. И взял ушканов в охапку. Зашел в чум, матери дает этих двух ушканов.

- На, - говорит, - мать.

Мать схватила этих двух ушканов и поклонилась прямо в огонь. Волосы ее чуть не сгорели.

- Вот, - говорит, - сын, теперь живем. Подряд четыре раза будем есть. Теперь, если завтра будем здоровы, по твоему слову будем аргишить, куда ты хочешь.

Сын сел на свое место. Мать говорит:

- Сын, когда ты пришел, я будто слышала из чума, что вас будто двое было. А где твой товарищ? Откуда ты его привел? Вот мое место, а с той стороны очага пустое место. За той пустой стороной прошел

с.184:

человек на голицах. Слышно было. За моим местом, по этой стороне тоже человек прошел. Слышно было, как голица шоркала. Это где твой товарищ? Где ты его нашел?

- Ну, мать, будет тебе слова всякие говорить. Товарищ мой вернулся домой. Куда его тебе? Чего спрашиваешь?

- Он зачем приходил с тобою? Где ты его нашел?

- Ну, мать, будет тебе, замолчи. Где бы не нашел, вернулся он назад, домой. Давай есть.

- Нет, сын. Хоть ты говоришь, молчи. Каждую ночь ты бормочешь во сне, песни поешь, разговариваешь с кем-то, с человеком. Песни поешь. Я так предполагаю о тебе: ты такой человек, который во сне видит, ты шаман будешь. Твой отец хоть был дюдэды (видящим во сне), но бубна не имел. Все во сне видел, все правду говорил.

Стал парень есть и говорит:

- Ну, мать, перестань говорить.

Мать замолчала. Стала есть приготовлять. Один бок зайца приготовила и стала кушать, потом спать легли. Он во сне стал что-то бормотать и говорит сам с собой. Это мать не слышит, спит, наверное. Во сне стал видеть:

- Я, - говорит, - тащу свой чумочек один себе. На саночку положил и тащу. Мать моя отстает далеко от меня. Я стал свой путь глядеть. Направление моего пути не знаю куда.

Он стал вперед глядеть, и назад глядит, и в бок смотрит по солнцу. Солнце как раз сбоку от меня, в щеке. Я прямо иду на запад.

- Ладно, - говорит, - опять потерял направление. Далеко, далеко вижу. Несколько чумов сделал, аргишей десять или двадцать дал. Одно направление, путь у меня - иду на запад. Далеко вижу, дальше аргишей: лесная речка. Лес крутой. Лес - гольная береза, смешанная с другими деревьями. Есть ельник, есть осина. Среди этого леса течет большая река. Я вижу как бы ворота там, где она течет. В вершине этой реки стоит один чум. Около него полно оленей. Зима. Полно оленей, говорит. Олени бегают вокруг чума. Я в уме хочу до этого чума дойти. Здесь я буду сытый и одетый. Я хочу этого чума дойти. Оленей много, и я оденусь. Ну, будто дошел я этого чума во сне. Хотел двери чума отворить, но проснулся.

Мать уже огонь расклала и котел варит. Половину зайца сварила, до того я спал. Мать говорит:

- Ну, ты, парень. Я тебя вижу с руками и ногами. Ты шевелил руками и ногами и языком болтал. Каких-то ты оленей поминал, что будешь одетый, сытый. Каких ты это оленей видел?

- Нет, мать, забыл это я. Хотел тебе это рассказать, да забыл. Может быть, другой раз увижу, тогда скажу.

Стали кушать. Потом стали чум ломать. Он на санку кладет, вытряхивает, пособляет матери. И стал тащить санку, говоря:

- Ну, мать, не отставай.

- Стой, сын, ты куда это направляешься в тундру? Куда ты направляешься? Нам надо на Таз-реку как-нибудь попасть. На юг иди - там народ есть Аседа, всякий народ есть. Ючи есть, остяки есть. Там, куда ты идешь, народу нет. Отец говорил, что там народу нет. Есть-то есть, но далеко, да чужой народ, гольные юраки.

- Нет, нет, мать, не послушаю тебя. Пойду по своему направлению, как мой ум думает.

- Ну, сын, ты большой стал. Мне не учить тебя.

- Ну, мать, не отставай. Как-нибудь царапайся по моему следу. Я-то пойду на лыжах, а ты пешком. Будешь, наверно, проваливаться.

с.183:

Сын заметил против чумища грязную палку, воткнутую в снег, и говорит:

- Это пенек? Как я его не заметил раньше.

Мать говорит.

- Почему у меня лыж не будет? Когда отец твой был молодым, мы с ним всегда ходили вместе за ушканами и куропатками на лыжах. Всегда я ходила, ему помогала. У меня лыжи есть, только под снегом. Давно их занесло.

Тогда были деревянные лопаты, которыми чумы огребали. Опираясь на посох, пошла старуха к пеньку и стала его огребать кругом.

- Почему, мать, когда я сколько-то дней ходил промышлять, ты не огребла. Теперь уж полдень встает. Скорее как-нибудь торопись.

Стала она огребать снег и вытащила. Лыжи у нее деревянные, но покрыты камосами или чем-то другим, но все-таки шкурой. Сын взглянул на свои, у него такие же лыжи, оказывается.

Надела старуха свои лыжи и пошли. Он идет молча. Старушка теперь говорит, смотрит на своего парня:

- Ах, мой сынок идет, ну, скоро, скоро. Как потянет своей правой ногой, так сразу уходит на полкилометра. Левой потянет и сколько-то времени идет, только катится.

Ну, старуха на свои ноги взглянула.

- Хоть и дернула своей правой ногой и качусь, но меньше, в четыре раза меньше. Но все же качусь, подпираясь своим посохом - лопатой. Вижу, что темнеет, свет тухнет. Вижу впереди лес. Тундру, лайду перешли. Мой парень, не знаю, остановится ли на опушке леса. Чум делать будем. Идет он прямо к лесу. Вижу, что остановился, стоит. Стоит мой парень, пока я шла к нему, и свет потух. Теперь я пришла к нему. Он нарубил дров. Самая опушка леса. Теперь говорит он:

- Мать, делай чумочек на ночь. Как-нибудь переночуем.

Мать стала чумочек делать. Мать чум сделала и стала костер накладывать. Сын говорит:

- Наклади костер хорошенько, чтобы погреться.

Мать говорит:

- На новом месте сколько не клади костер, тепло не будет, потому что чум на снег поставлен без забоя.

Стали варить половину второго ушкана. Сын говорит:

- Утром вторую половину съедим. Потом аргишить будем. На новое место встанем, тогда что есть будем?

- Ну что, без еды будем спать. Где найдем есть.

Поели и спать легли. Мать говорит:

- Сын, я проснусь, буду огонь класть. Ты проснешься, огонь клади. Холодно. Будем с одного огонь топить.

Спать легли. Мать один раз проснулась.

- О! Костер угас, в чуму холодно стало, пар идет изо рта.

Чум весь закуржавел, везде висит снег от пара. Этот снег она отряхнула и огня наклала. И все глядит на своего парня. Ну, парень! Ногами шагает, руками машет и губами шевелит. Чуть только не говорит. Опять старуха спать легла. Спала, спала, опять проснулась:

- Что это сын мой так здорово спит? Уговаривались, чтобы просыпаться. Огонь опять угас.

И опять она костер наклала и спать легла. И так же парень во сне руками машет и ногами дрыгает. Спит. Раза три она ночью вставала. Четвертый раз встает, уже утро, светает. Котлик взяла в руки, повесила над огнем и думает:

с.186:

- Варить что ли будем ушкана. Вечером-то мы ели все-таки на ночь. Давай я сына буду будить. На новое место встанем, тогда будем есть с устатка. Как голодные ляжем спать?

Разбудила парня:

- Ну, сын. Вставай.

Голову поднял:

- Ну, мать, что есть не варишь?

- Но, сын, ты ведь устанешь, будешь аргишить. Вечером-то ели. Только ночь прошла.

- Ну, мать, это ты правду говоришь. Пешком пойдем, есть захотим. Ты от себя мяса не отрежешь. Эту половину ушкана на новом месте есть будем.

Теперь стали чум ломать. Огня накласть-то наклали. Погрелись и ушли на улицу. Чумочек сломали и сложили на саночку. Теперь пошли. Старуха думает:

- Ну, все-таки я держусь за парнем. Стали мои ноги привыкать. Теперь держусь близко от парня. Все-таки его хорошо видать. Почему я парня не спросила, что ты во сне видел. Ну, ладно, это я спрошу, когда мы встанем. Когда отец живой был, он во сне увидит, я его спрошу и это так и выходит. Так у парня, только не спросила я его.

Идут целый день. Лес, лес. Нигде лайдочки нет. Только солнце видать над вершинами деревьев. Вперед не видать, какая земля там, только виден лес.

Идут, идут - лес. Но все-таки видно старухе парня, близко от него идет. Что-то вижу: парень раздваивается перед лесиной, прошел ее по обеим сторонам. Пришла к этому месту. Правда, лыжи обошли дерево с двух сторон и за ним сошлись. Правда, значит, это он тот раз около чума раздвоился. Он сильный шаман будет, однако.

Идет старуха по этому следу, парня дорогу гонит. Но только раз заметила, что он разделился, а то больше не видала. Шли, шли. Солнце к закату подходит. Будто стал лес реже. Белеет что-то впереди, голая лайда что ли сквозь лес видна.

Идем, идем. Солнце закатилось. Остался только свет зари. На лайду вышли. Ну, сын остановился, как только на лайду вышли. Подошла старуха к нему. Недалеко от него отстала, будто привыкла к его ходу. Свет еще большой, только солнце потухло. Вижу, что впереди лес виден, до того пока еще свет ярок. Месяц показывается, только из земли показывается, как палец загнутый.

Подошла старуха к парню, остановилась,

- Ну, мать, - говорит парень, - это какой месяц. Я тебя про месяц не спрашивал.

- Это месяц, сын, первый пэйзи [октябрь]. Теперь как раз месяц-то выходит. Только он недолго будет новый.

- Как, перейдем мы лайду до леса или нет? По-моему, не перейдем, однако, ночь будет.

- Ну, сын, давай лучше остановимся здесь. Устал ты очень. Я все-таки ладно себя чувствую. Утром встанем, может быть, вздумаешь дневать здесь. Тут, когда шли, я видела позади тебя беличий след. Может быть, ты тоже видал. А то ушкана съедим и есть нечего будет. Поэтому я говорю, чтобы дневал ты. Может быть, есть найдешь и отдохнешь.

- Ну, мать, послушаю тебя, потому что ты старый человек. Ты много видела, я мало видел да мало слышал, почти ничего не слышал.

Теперь стала мать чум делать. Чумочек сделала, дров нарубила, огонь расклала. Тогда спичек не держали, но употребляли трут, огниво, кремень.

с.187:

Огонь разожгла. Котлик повесила и сын в чум зашел. Старуха говорит:

- Ты, я вижу, шибко устал. Теперь, по крайнем мере, будем мясо есть. Если бы на том чумище мясо съели, сейчас бы не ели. Ты, я вижу, есть шибко хочешь. Ну, сын. Как ты меня слушаешь, так вперед ты слушай, если я помру, старых людей. Люди что скажут, ты слушай. Старый человек напрасно говорить не будет. Но только узнавай по лицу, по глазам, как он говорит. Некоторые старые люди все тебе расскажут неверно.

Стали кушать. Сын молчит, ничего не сказал. Первый кусок положил сын в рот и думает:

- Правда тогда мать сказала, чтобы тогда мы не ели. Теперь устали и едим. Завтра, может быть, что-нибудь найдем, так и будем подвигаться. Спать легли. Мать говорит:

- Как будто тепло у нас в чуме. На улице морочно. Огонь класть не будем. Ты спи. Ты, я вижу, устал.

Легли, огонь угас.

- Ну, сын, спишь? Ты во сне что видел, я хотела тебя спросить. Ты что-то во сне очень ногой дрыгал и руками махал. Это ты с кем разговаривал?

- Ну, ладно, мать. Забыл, что видел. Видеть-то видел, но забыл, как было дело.

- Ну ладно, сын. Это ты не забываешь. Ты нарочно не сказываешь. Ты, верно, будешь большой шаман. Которые у нас были большие шаманы, они во сне видели и не сказывали. Спи, сын.

Спать легли, уснули. Проснулась старушка утром, уж свет. Думает огонь раскладывать:

- Ну, хоть согреется парнишка мой. Ну, сын. Походи близ чума. Может быть, белочку найдешь. Подальше-то, наверно, есть звери, близко-то нет. Вставай, сын. Походи близ чума. Что-то огонь пыхает. Это к счастью. Может быть, у тебя будет что-нибудь.

Парень бакари надел, обулся и вышел на улицу. Надел лыжи, лук и стрелы взял. Шага два шатнул. Ну, вера-то такая - правой ногой шагнул и пошел катать без шагу. Пришел в лес и сразу увидел белку. Стучит, только шишки падают. Подошел к ней, постучал луком по дереву. Она идет вниз. Подошла близко. Пустил стрелу и белку пополам разрезал. И пошел вперед. Под пояс белочку заткнул. Идет недолго. На одной лесине сразу две белки увидел. Что будем много говорить. Шел, шел и сразу десять белок добыл. Десятую убил и обратно пошел. Теперь есть будем. Хоть у них мяса мало, но все-таки хоть раз поедим или как мать их сварит.

Лес-то лес, но местами ветер проникает, погода. По своему следу идет обратно. Идет. Вдруг там, где застрелил две белки, где их уронил на землю, была кровь на снегу, здесь какой-то след увидел. Не знает, какой след пришел к этой крови. Этот след - большой след. Какой зверь, не знает. Так-то у него глаза, видно, острые. Как увидел меня, так опять убежал.

- Дай погоню по этому следу. Он кровь царапал, царапал, хотел, видно, есть.

Погнал по следу. И вдруг пришел к снежному забою. Больше следа нет и он, тот зверь, наверно, в нору залез.

- Это какой зверь? Он не тут ли в снегу живет.

Одну голицу снял и стал огребать эту нору. Копает, копает. Почти до земли прокопал. Снег глубокий, там дыру видно. Там под снегом оказалась пустота, круглое место. Весь снег протаял от теплоты этого зверя. Видит, что-то черное там лежит.

с.188:

- Давай я его луком попробую. Руками схватил бы, да может укусить.

Прицелился. Тот зверь лежит, зубы скалит на него.

- Давай я в тело буду стрелять. В морду грех, бог будет сердиться на меня.

Пустил стрелу и прямо приткнул его стрелой к земле, даже не пошевелился тот зверь. Ну, что удивительного, близко тут. Достал зверя рукой.

- Ну, - говорит, - этого зверя я не знаю. Ну, что мать скажет. Чуть-чуть светло еще только. Хоть бы мне не загружать. Но все-таки я есть добыл. Этого едят что ли. По величине небольшой. Длиною как раз в руку, но черный, черный. Прямо блестит. И плоский, как доска, ножки маленькие. Какой зверь это, не знаю.

Пошел обратно в чум. Понес десять белок и одиннадцатого не знает какого зверя. Шел, шел и все-таки пришел в чум, когда свет потух. Мать сидит у огня, подкладывает в него дрова. Снег все-таки топит в котле. В чум зашел парень, сел на место и подал все матери. Тоже, как тот раз, поклонилась она, чуть волосы все не сожгла.

- Все-таки есть добыл, сын. Слава богу, слава богу! Из этих десяти белок пять сегодня сварю, пять утром сварю, все-таки два раза есть будем. Ну, парень, опускай их, пособляй мне. Шкуры вдвоем снимать будем.

- Ну, мать, это какой зверь. Ты не знаешь.

- Сын, этот зверь бобер, ты его не знаешь. Раньше когда-то отец добыл такого бобра. Шкуру сдерем и будем есть на новом месте. Как раз варево, полный котел будет. Но шкуру снимай, сын, осторожно. Ножки, хвостик не оторви. Ни хвостика не оторви, ни ножек. Сними осторожно. У ножек пусть когти на шкуре останутся. Нос обдерешь, норки тоже оставь, пусть со шкурой будут. Ты сделай такую палочку, на ней ты его распяль и так высуши. Эту шкуру продадим. Если был бы богатый человек возле нас, он за эту шкуру бы сто зверей оленей дал. Так она ценится. Это отцы наши говорили, такой черный, что блестит, - он сто зверей стоит такой бобер.

Шкуру сняли, еду варят. Белок опускают, их шкуры сушат. Это мать все собирает, в сумочку кладет. Теперь стали кушать. Пока кушают, мать опять разговором занялась.

- Сын, - говорит. - Куда идем теперь? Ничего не находим. Но куда же идем? В сторону никуда ты не сворачиваешь, все на запад идешь, будто кого-то встречаешь.

- Нет, мать. Но все-таки недолго нам идти теперь. Денька два пройдем и что-нибудь увидим нового. Но только, мать, я хожу, хожу и у меня вдруг глаза наливаются кровью. Это что со мной происходит?

- Да, сын, это худо, когда кровь глаза заливает. Это к убийству. Или тебя убьют, или ты кого-нибудь убьешь. Теперь путь твой глядит на худую землю. Эти юраки, худые люди, вести старые про них, что худые люди.

Замолчали. Ничего не сказал сын. Легли спать. Спят спокойно. Утром встают. Мать стала котел вешать над очагом. Пять белок сварили и съели.

- Давай, мать, пошевелимся вперед. Теперь дни короткие становятся. Надо пораньше вставать и на свету еще чум делать.

И пошли через лайду. И пришли к лесу. Солнце на полдне как раз. Теперь, только-только в лес зашли, вижу, что парню опять впереди попала лесина и вижу, что он опять надвое разделился и потом опять слепился. Подошла старуха к лесине. Как раз так же, как тот раз.

- Это второй раз я вижу только. И сын мой идет и даже не останавливается. Век идет. Маленько я отстала, но все-таки сквозь лес, где местами вижу его, где местами не вижу, за лес скрывается.

с.189:

Но устала, устала старуха. Солнышко закатывается, но лес, лес. Солнце закатилось. Следы какие-то, беличьи что ли, все гуще и гуще. Вижу, что лес реже становится, впереди что-то просвечивает, то ли лайда, то ли что.

Из лесу вышла старуха. Парень уж давно стоит, дожидается ее. За лесом его не видно было. Ну, хоть месяц стал маленько светить. Подошла к парню своему.

- Ну, мать. Пойдем ли через эту лайду? За ней ничего не видать. Или это лайда, или тундра. Заря потухает. Неужели остановимся?

- Сын, - говорит, - встанем. В лесу, который мы прошли, дороги беличьи густые, не как тот раз. С одного находила я их. Ты тоже, наверное, видел. Завтра тебе, может быть, тоже доведется дневать. Теперь тундра впереди. Есть-то не найдем. Что в тундре найдешь?

- Ладно, мать. Послушаю. Ты не напрасно говоришь, все верно. Правда, в тундре что найдем? Ничего не найдем. Может быть, сколько-то белок добуду здесь.

Теперь бобровое мясо стали варить. Парень все думает, пока мать варит:

- Ну, мать у меня все-таки умная. Как иначе, старый человек. Если бы я был без матери, эти десять белок я бы сразу съел. А теперь мать знает, как быть. Вот теперь утром встану. Так пойду не евши, а вечером покушаем. Теперь есть будем бобра.

Мать сварила еду и стали кушать.

- Ну, мать, - говорит. - Как-нибудь будем терпеть. Утром пойду. Следы видели. Может быть, десяток как-нибудь белок добуду.

Спать легли. Утром встали спокойно. Мать огонь расклала, будит, будто маленький он еще у нее:

- Сооку (сыночек), вставай.

Парень бакари надел и пошел на улицу. Лыжи надел и пошел в лес по своему следу обратно. Стал белок стрелять с одного, с одного. Находит по две, по три даже. Раз остановился, стал своих белок считать, сколько он настрелял. Штук двадцать белок насчитал. Теперь он думает:

- Теперь надо вернуться, все-таки двадцать белок добыл. Четыре раза есть будем. Неужели тундру не перейдем.

Назад повернул. Полдороги прошел. Там, где трех белок, может быть, добыл, тут кровь осталась, красный снег.

Тоже, так же, как тот раз, увидел около крови след. Но след-то след. Незаметно, что у этого зверя след есть или нет. По снегу след увидел хорошенько, будто тащился кто-то на голицах. По снегу ползком что ли идет или как. Он, видно, ползал кругом крови. Потом увидал меня и ушел.

- Давай я поганюсь за ним. Опять какой-то новый зверь.

Солнце видит уже близ заката. Пошел по следу. Недалеко отошел, опять снег. Видит, зверь какой-то нос или зад свой в снег пихает. Но черный. Опять тоже черный. И в снег зарылся, только хвост мелькнул. Подошел к нему. Голицу снял и опять стал копать. Но недалеко залез. Еще дальше лезет. Носом роет. Ноги есть у него или нет, не видно, но все дальше в снег лезет.

- Или я его поймаю руками, или ударю лыжей. Но, может быть, кусливый. Опять какой-то другой зверь. Давай я его ударю лыжей.

Ударил по заду, и перестал тот зверь рыть.

- Наверно, убил я его.

Взял руками в рукавицах, чтобы не укусил. У него ног нет. Чуть только показались от груди четыре ножки у него. Когти есть длинные, не такие, как у того. Взял, но все-таки другой это зверь.

с.190:

- Ну, ладно, мать скажет. Я-то не знаю. Но все-таки не такой, как бобер.

Теперь ушел. За поясом двадцать белок и двадцать первый этот зверь. Пришел домой. Голицы снял, лук и стрелы положил и зашел в чум. Матери отдает белок и этого зверя. Мать опять кланяется и голову чуть не сожгла.

- Славу богу. Теперь слава богу. Оттого утром огонь пыхал. Дябу-то (бог счастья) видишь, сколько тебе дал.

- Мать, - говорит парень. - Добыть-то добыл двадцать белок, а это какой зверь, ты, верно, знаешь.

Мать говорит:

- Оттого я голову чуть не сожгла, это тоже большой зверь. Это соболь. Теперь, сын, как ты думаешь, сварим десять белок. Я видела тот раз, когда варили пять белок, что не наелся ты. Десять белок сварим. Это как тебе?

- Ну, мать, это ты сама знаешь. Все-таки утром встанем, один день пройдем. На другой день все-таки что-то будет новое.

- Ну, ладно, давай опускать будем. За этого соболя, если найдем богатого человека, дадут тебе сразу пятьдесят зверей оленей. Вот эти два зверя отдашь богатому человеку и он сто пятьдесят отдаст без слова. Ты чум заведешь, одежду заведешь, будешь ездить и сможешь жену купить. Я старая стала, кто тебе одежду будет шить.

Ободрали себе на еду десять белок. Пока котел варился, остальных так же отпустили. Пялки сделали. Теперь сын думает, пока котел варится, и он опускает соболя.

- Я оленей наживу, мать говорит, сто пятьдесят зверей. А матери на парку хватит тридцать белок; соберет их вместе и сошьет. А я на пятьдесят зверей куплю жену, а сто зверей буду запрягать.

Теперь стали спать. Наелись и стали ложиться. Как легли на места, мать опять стала говорить.

- Ну, как, сын? Ты каждую ночь во сне видишь. Что хорошего видишь? Ты мне говорил: один день пойдем, а назавтра новости будут. Ты это как знаешь? Или во сне видишь?

- Нет, мать. Все забываю. Во сне-то, во сне вижу, но все забываю. Хочу тебе сказать и забываю, изо рта вылетает.

- Ну, сын, лучше это, не худо это. Ты, верно, сделаешься шаманом. Только шаманы не говорят про это. Тогда ты только скажешь, когда мы послезавтра что-нибудь новое найдем. Тогда ты расскажешь, потому что ты правду во сне видел. Это раньше у шаманов вера такая была. Кто хочет быть шаманом, сразу не рассказывает. Теперь спи, посмотрим, что будет завтра.

И легли и замолчали. Утром встают и так же все спокойно. Мать добывает огонь и, так как есть что кушать, сразу начинает варить. Сварила котел и стали кушать десять белок. Съели и обуваются, парки надевают и на улицу идут. Чумочек свой сложили и пошли опять. Только стали идти вперед, началась метель и поднялся морок. С запада морок идет. Но черный, черный, как уголь.

- Ну, сын мой, ты раньше сильно шагал, теперь медленно шагай. Может быть, пурга будет, я отстану и закружаю. Вот знай: морок поднимается - это пурга будет.

Ну, теплый морок поднимается. Идут и видят, что морок двух сортов стал. Вверху черный, черный, а внизу белый, как снег, вроде тумана. Солнце закрывается мороком. Как раз полдень.

- Ну, сын, легче иди, а то к вечеру пурга ударит. Видишь, низ белый. Это белая пурга. Здесь чистая тундра и закружаю я.

с.191:

Только солнце закрыло мороком, увидели, что-то чернеет впереди. Лес, кажется, ниже морока видать.

- Кажется, по-моему, лес, - сын говорит. - До этого леса бы добраться, пусть будет пурга, это ладно было бы.

Назад обернулся и кричит во все горло:

- Мать! Шагай сильно, последней душой, а я пойду скоро, чтобы до леса дойти, не отставай, шагай.

Ну, старушонка, как услышала своего сына крик "сильнее шагай", воткнула свою лопату в снег и правую итогу двинула вперед.

- По-моему, я иду скоро, только мелькнул снег. Отдышка стала меня брать, до того скоро шла. Но метель все-таки поднялась, парень мой стал скрываться и лесу не стало видать.

Потом парень где-то кричит, только слышно, что кричит:

- Мать! Я здесь, только не кружай.

Старушка еще сильнее стала втыкать свою лопату в снег и ногу вперед толкать. Теперь подошла.

- О! Парень мой остановился.

Ну, пурга поднялась. Парень другой раз скрывается из вида, хоть рядом стоит. Но лес мельком видать. Кажется, леса дошли.

- Ну, мать, недалеко чаща леса. Это еще редкий лес. Ну, мать, - говорит сын, - если у тебя одышка очень сильная, сними свои лыжи, положи их на санку вдоль, сама на полоз встань, охвати санку руками и на ней поезжай. Я тебя тащить буду, а то закружаешь. Я тебя потащу в густой лес.

- Я обняла санку, ногой стою на полозе. Сын мой как дернул санку и пошел. Ну, только полозья стукают об снег и мелькает лес.

Редкий пес - все-таки видно. Ветра не стало, только снег мокрый валит. Ну, в густой лес зашли.

- Ну, мать остановимся. Ветра не стало. Чумочек сделаем. Завтра утром, что будет, видно будет.

Мать сделала чумочек, парень дров нарубил. Стали огонь класть и стали соболя варить. Мать говорит:

- Лес-то лес. Беда темно. Куда зашли. Лес густой, пурга сильная с неба валится.

- Ну, мать, давай есть будем. Утром встанем, видно будет, какая здесь земля, какой лес.

Поели и спать легли. Ну, только шумит где-то в лесу, в вершинах деревьев, а в чуме тихо. Спали, спали, утром встают.

Утром встали, но так же все. Ветер шумит, где-то с неба пурга валит.

- Ну, сын, сварили соболя, а теперь что будем вечером есть?

- Ну, мать, я пойду. Лес ведь. Может быть, найду что-нибудь. Ты все-таки весь день топи огонь, тай воду.

Теперь ушел парень. Надел лыжи и ушел в лес. Не так далеко ушел, на полостановки. Речка попала ему. Завалистая речка, как топором стесаны бока, над ярами стоит лес, как стена. Нигде нет прохода в лесу. Как ворота на запад ушла речка, а вершина ее на чум Аседа-парня глядит.

- Наверное, она идет с той лайды, которую мы перешли в пургу, - думает он.

Прямо на лед спустился и идет по льду. Идет по льду, недалеко отошел - следы видит. Лес реже становится, видно сквозь деревья тундру. Следы ли зверя, или оленя. До этих следов дошел. Нет, это не обычные следы, это оленьи тропы. Густо, густо идут следы, до воды над льдом прорезали снег. По одной тропе они шли через речку назад и вперед. Эти дороги увидев, говорит Аседа-парень сам себе в своем уме:

с.192:

- Где-то здесь есть, однако, чум. Впереди видно чистую землю, может быть, там он. Дай я пойду по этой тропе. Может быть, диких оленей это дорога. Нет, все-таки это домашних оленей дорога.

Поднялся на яр посмотреть. Ну, речка все шире и шире становится вдали. Лес совсем редкий стал, стоит кучками. Лес прошел он и чистая тундра открылась ему. Лайда что ли, но нигде леса не видать впереди. Только вот здесь близ меня он стоит. Пошел дальше. Стал находить копаницы.

- Это копаницы домашних оленей, не диких, - думает Аседа.

Вышел в тундру. Земля вся вскопана, нигде нет целого снежка.

- Ну, где-нибудь, однако, чум здесь есть. .Почему не видно его? По краю леса вижу, что идет человек в санке на оленях. За ним две собаки бегут. На двух быках подъезжает ко мне. Ну, я остановился, стоя на лыжах, палку свою упер в грудь. А лук на плече, две стрелы к луку привязаны. Я стал по левую сторону от него, где он вожжу держит. Стоим и глядим друг на друга молча. Солнце как раз в полдень. Я молчу и он молчит. Вижу, что это не из нашего края человек, а какой-то другой, одетый по-другому.

Молчали, молчали, а потом он стал говорить:

- Докуда будем молчать? Я тебя не знаю, ты меня не знаешь, но говорить надо.

Аседа говорит:

- Я пришел к тебе. Ты скажи вперед, какой ты человек. Я-то скажу, кто я. Я-то человек худенький. О таких вестей не должно быть. А ты человек, верно, хороший, лопоть на тебе хорошая, да сам ты видом толстый. Где живешь? Ты какой человек? Потом я тебе скажу, кто я.

- Товарищ, какую ты добрую лопоть на мне увидал? Я работник. У меня хозяин - шибко богатый юрак. Я иду оленей собирать. Какую ты на мне хорошую лопоть видал? Мой хозяин Салянгаби [обдорский остяк]. У меня орда - юрак я, я Ядня. Только я работником живу. Лопоть на мне хорошая, потому что хозяин у нас хороший человек. Кормит нас, оленей как своих едим, и лопоть дает. Теперь, куда идешь ты?

- Я куда пойду? Ищу себе жизнь. Где найду хорошую жизнь, там и буду жить. Сейчас у меня чумочек недалеко на берегу этой реки. Но есть нечего. Сегодня домой приду, и есть нечего. Оленей у меня нет. Чумочек свой таскаю сам на саночке.

- Вот, друг, если тебе есть нечего, ты меня здесь подожди. Я пойду оленей собирать. Когда, оленей собрав, я приду обратно, я тебе оленя поймаю, унесешь в чум. Это мой хозяин Салянгаби такой: если, говорит, к тебе какой-нибудь бедный человек придет оленей просить, ты давай своим умом. Если бы ты пошел туда, куда идешь, то чум-то далеко. Олени верно ближе. Останься здесь, потом будем говорить. А то ты голодный и мерзнешь. Плохая одежда у тебя, никуда не ходи.

Пошел. Аседа стоит, потом сел. Думает:

 - Это какой-то хороший человек, сразу мне есть дает. Увидал, что я бедный человек.

Недолго сидел. Олени пришли на край лайды, всю лайду закрыли. Гонят их две собаки по обеим сторонам стада. Только лают, лают. И подошли ко мне. Этот юрак подошел ко мне. Олени бегут прямо к нам. Он взял аркан и поднял подол. Олени прямо к нему идут. Подошла одна важенка - бангай. Вижу, что у нее на спине снег прямо лежит, до того жирная, как яма на спине. Поймал ее юрак за рога, свернул шею, и упала она кверху брюхом. Он стал ее колоть в затылок. Заколол, и олень задрыгал ногами. А Аседа даже ни слова не говорит, только стоит и на него глядит.

с.193:

Вот оленя опустил, шкуру содрал и опростал брюшину.

- Ну, иди, сагудай, товарищ, горячую кровь.

Он по-своему говорит, юрак:

- Няуэ [товарищ, по-ненецки], сагудай.

Тот говорит:

- Сагудать не знаю. Если дашь мне мяска, то в чум унесу.

- На что в чум понесешь? Я на санку положу все целиком. Неужели ты все понесешь? Чум у тебя где?

- Недалеко.

- Мой-то чум далеко. Олени пущай идут сами.

Он не сагудал ничего. Тот положил мясо на санку, завернул в сырую постель. Поймал еще третьего быка, трех запряг теперь олуней и говорит:

- Ну, снимай голицы, садись на мою санку. Только скажи, где чум. По лыжне пойдем или в речку спустимся.

- Давай пойдем по речке. По лыжне, наверно, бродно очень.

Эта речка Лусэ-яха. Как они в речку спустились и пошли. Три быка тащут ничего себе. Полозья санки идут по льду, снег режут, наверное, тяжело. Олень целый на санке, да мы двое сидим. Идем. Товарищ у меня разговорчивый, веселый мужик этот Ядня. Говорит он:

- У тебя орда-то какая?

По-юрацки говорит Аседа:

- У меня племя-то аседа, а мать-то ючи. У меня отца нет. Не знаю, когда отец помер. Одна мать у меня. Теперь, - говорит, - дошли мы по речке против чума. Теперь пойдем по бродному снегу.

Поднялись на берег. Аседа говорит:

- Товарищ Ядня! Давай вожжу. Я на лыжах пойду и поведу оленей за собой, а то так тяжело будет.

Теперь товарищ дал мне вожжу и хорей и повел я. Ну, олени скачут по глубокому снегу. До чума дошли. Этот юрак поглядел назад. Олени протоптали в снегу прямо ворота. Ядня говорит:

- Ну, что это за глубокий снег в лесу. Олени прямо протоптать не могут.

Дошли до чума. Санку привязал Ядня.

- Ну, мать, таскай мясо. Я тебе сказал, что будут какие-нибудь новости. Иди, бери мясо. Вот нового, незнакомого человека нашел. Оленьего мяса сроду не пробовали, теперь будем есть. Какого-то хорошего человека нашел. Еще до его чума не дошел, а он мне есть дал. Сам он еще работником, этот Ядня.

Мясо на ту половину чума сложили на снег. Вот мать стала варить мясо. Весь навар плывет жиром. Мать говорит:

- Слава богу. Какого-то бога-человека нашел ты. Это бог тебе, наверно, навстречу его положил.

И тот мужчина тоже сел около него на передний угол и стали есть.

- Этот юрак, вижу, что сунет кусочек в рот и на мать глядит. То ли узнает, - думаю, - только говорить не хочет. Я сказал ведь, что моя мать ючи, а сам я аседа.

Теперь этот юрак, последний кусок после того как в рот положил, говорит:

- Вот, янне (товарищ), слушай. Ты говорил, что твоя мать ючи. У меня тоже мать есть. Моя мать век говорит: "Я ючей, у меня старшая сестра вышла за Нгаседа". Когда-то мы жили близ Хальмерсэдэ. Тогда мой отец женился на ючей. Ты говоришь, что отец твой аседа. Вот когда-нибудь мать моя увидит твою мать, тогда узнают они друг друга. Неужели это

с.194:

моей матери старшая сестра? Правда, много ючи есть. Сами, когда увидятся, узнают друг друга. Ты человек молодой. Если бы хорошо одетый был, ты бы удалый человек был. Что, к нам не придешь ли?

- Ну, не знаю. Придти, как не приду, да, может быть, твой хозяин не пустит к себе.

- Нет, я скажу хозяину своему. Если скажет, что возьмет вас, то я сам за тобой приду и санки принесу. Очень мое сердце радуется, тебя увидев, не знаю почему. Народу, юраков у нас много. Но никому я не радовался так, как тебе. Оттого я оленя убил, не спросив хозяина. Одежда только у тебя плохая, местами тело видно.

Наелись. Пошел Ядня на улицу. Мать все время молчала, даже когда он говорил об ючи. Ничего не сказала, что, может быть, это моя сестра. Ладно, этот человек ушел, сказав:

- Завтра обязательно приеду. Если хозяин скажет, что принеси оленей, я сам приведу вам санки.

Они стали опять кушать.

- Мать, ты опять еду вари. Я же тебе говорил, что что-то будет. Этого человека, которого я нашел, это все я во сне видел.

Теперь спать ложатся. Когда старушка на свое место легла, стала она опять говорить своему сыну:

- Сын, этот человек Ядня, что-то он мне моему сердцу радостен, как сын. Что говорит он, что мать его ючи? Я знаю, что моя младшая сестра за Ядне. Если это так, то этот мужчина тебе родня. Когда к ним в кучу придем, тогда узнаю. Если это моя сестра, я ее узнаю, и она меня узнает.

Назавтра встали. Стали есть. Сын говорит:

- Мать! Оленя жир очень вкусный. Вчера вечером мы стали есть. Теперь мне есть уж не так хочется. Если туда придем и так есть будем, то хорошо жить. Сердце как-то мягче стало. Гляжу я на тебя и вижу, что не полные люди мы.

- Ну, сын, ты не слышал ли от Ядня, их хозяина-то как зовут, род его какой.

- Род-то этого хозяина их Салянгаби.

Потом мать думала, думала, молчала и говорит:

- Эти салянгаби далеко живут, много их. Он как сюда попал в наш край? Раньше тут этих людей не было, в своем краю жили. Там у них на их земле людей очень много. Но люди, говорят, друг друга бьют. Есть такие воры, что ты сидишь, у тебя нюк потащут с чума и ты не услышишь. Ну, что-то боюсь. Ну, ладно, сейчас чего бояться, человек-то, может быть, хороший, ничего нам не сделает плохого.

Этот разговор кончили, и на улице стали люди слышны, шуршит что-то.

- Ну-ка, мать, взгляни в двери.

Мать поглядела в двери.

- У, сын мой, два человека пришло: вчерашний Ядня и с ним женщина. Аргиш оленей привели и санки. Ну, ладно, зайдут. Так и должно быть, их хозяин нас к себе просить будет.

Вот человек зашел в чум и за ним идет женщина. Женщина вошла, снег стряхнула, шапку сняла. Увидала эту старуху. Глянула на старуху и на ноги встала опять и стали целоваться.

- Ох, старушка, ты откуда попала сюда. Ты моя младшая сестра. Целуйся, сын, со своей теткой.

Аседа на ноги вскочил и дает свою щеку, целуется с приехавшей женщиной. Старуха теперь стала говорить:

- Ну, садись.

с.195:

Посадила сестру и этого Ядня. Котел варит и разговаривает:

- Вот, - говорит, - сын, это твой брат,  этот Ядня. Теперь вы друг другу родня. Теперь вы живите вместе. Оттого он тебе мяса дал.

Теперь они кушают. Приезжая женщина говорит:

- Ну, сестра, ломай чум, поедем. Это какой чум. Там вместе чум сделаем, будем жить в одном чуме. Эти свои горелые нюки бросай тут. Только собери котлики и посуду.

- Нет, сестра, свой чумочек, пусть горелый, никогда не брошу. Вдруг ваш хозяин нам не поможет, тогда наш чумочек пригодится.

- Ну, положи, тягости от него не будет. Санок мы много привезли.

Изломали чум и пошли по дороге. Ядня с братом своим на одной санке сидят. Долго ли ехали, но дошли. Три чума.

- Вот, - говорит Ядня, - три чума. У моего хозяина три жены. Вот у одной жены мы живем с матерью на другой половине чума. Теперь ночь наступила, темнеет. Пока до утра будем в одном чуме, а завтра сделаем свой чумочек.

Оленей отпустили, зашли в крайний чум. Когда все вошли и уселись, Ядня говорит:

- Как долго хозяина нет. В эту ночь он будет в этом чуме. Вчера он был в среднем чуме. Сегодня он сюда зайдет. Как долго его нет. Наверное, на улице сидит, разговаривает с людьми.

Котел сварили. Слышат, идет человек. Вошел. Ну, двери широкие, но он эти двери еще больше расширил. Голова высоко, по грядкам, выше даже грядок далеко. Ну, человек плечистый. Мы зашли в чум прямо, а он пролез боком. Одним бокам вперед идет, до того широкий, толстый что ли, что не может зайти прямо. Бакари отряхнул и сел на своей стороне, где у него жена. Ну, жена у него молоденькая. А мы сидим все на другой стороне. Мужчина сел на свою сторону, на свое место и свою сторону всю закрыл своими плечами и грудью. Аседа думает, думает:

. - Ну, это человек здоровый, ну, очень большой. Я хоть людей не видел, но все-таки понимаю это. Я-то думал, что большой я человек, но против него я теленок.

Сел этот человек, улыбается и сразу стал говорить:

- Ну, откуда ты пришел, человек? Я тебя вижу, человек, что человек ты умный, и молодой парень, и человек приметный. Какой человек ты?

- Я не хороший, худенький человек. Мой отец, говорят, аседа был. Мать-то вот. Отца-то я не знаю, только мать. Мать-то у меня ючей.

- Ну, что, яннэ, это пусть так, даром, не надо об этом говорить. Ну, теперь я хочу просить тебя к себе, не работником, но хочу, чтобы ты жил у меня. Я тебя не прошу в работники. Людей, работников у меня много, хватает, - говорит. - Я хочу тебя просить, чтобы ты у меня жил и будешь есть бесплатно. Тебе лопоть если надо - завтра же оденешь. Три моих жены шьют, шьют и в санку кладут. У тебя чума нет. Вот мой третий чум, в котором ты сейчас сидишь, совсем бери себе бесплатно. Но только моя жена будет жить с тобой в этом чуме. Ну, пусть живет на одной стороне, она тебе мешать не будет. А этому Ядня я скажу: "Во втором чуме живи с другой стороны, тоже пустой он наполовину".

А Ядня сразу голову поднял:

- Ну, я не буду в том чуму жить, буду с ним вместе жить, потому что он мне сюой (родня). Пусть твоя жена соединится с другой в среднем чуме. Пусть две жены будут вместе.

- Ну, ладно так, буду слушать тебя. Очень ты хороший мой человек. Ладно вместе живите, только мирно живите. Только у меня разговора. Что буду еще говорить? Или вы придете ко мне или я приду.

с.196:

Спать легли. Утром встал хозяин и пошел в свой третий чум. Они остались тут в чуме. Теперь, как их хозяин ушел, Ядня говорит:

- Ну, сегодня куда пойдем? Ну, брат, вместе сегодня отдыхать будем. Наши женщины пусть чум делают хорошенько. Эта наша хозяйка аргишить будет сегодня к своей подруге.

Вот они поели и стали чум ломать. Они сидят у переднего угла на улице. Аседа все молчит и слушает. Его мать, Ядня мать и хозяйка разговаривают. Хозяйка что-то говорит:

- Я не хотела из этого чума идти. Не хочу я видеть, что мой муж с другой женщиной спит. В другом чуме если это, пусть, но если на моих глазах сядет или будет спать с другой женщиной, это я не люблю. Но не хочу я речь Ядня ломать, чтобы люди ссорились. Поэтому я послушала Ядня. Я не хочу, чтобы люди ссорились, потому я пока пойду.

Теперь две старухи делают по новому чум. Ну, чум порядочный, побольше чем тот, в который сперва зашли. Но только на одной стороне перед чумом санок нет, на стороне Аседа. Ну, Аседа говорит:

- Где найду санки. У меня их сроду не бывало.

Вот теперь между собой говорят Ядня и потом Аседа. Они говорят негромко, но вслух говорят. Аседа говорит:

- Мне думается, что все-таки так худо жить. Надо взять оленей. На чужих оленей глядеть худо. Может быть, продаст оленей. Ну, как же не худо будет. Встану завтра куда-нибудь ехать, буду думать, какого оленя запрягать. Буду спрашивать тебя или кого другого, какого оленя запрягать. Сегодня спросим хозяина, может быть, он продаст оленей.

А Ядня говорит:

- А ты на что купишь? Что есть у тебя?

- У меня два зверя есть, может быть, ему надо.

- Какие звери?

- Один бобер, другой соболь. Два таких разных зверя у меня есть.

- Ух, этих зверей ему очень надо. Он очень ищет таких зверей. Это какие-то драгоценные. Ну, вот пойдем к нему, он как раз сидит на улице.

Солнце уже у заката, но видать-то видеть его. Пошли к нему. Идут рядом. Против его лица сели на снег. Он сидит на санке. Сразу заулыбался. Ну, человек веселый с виду.

- Ну, что ребята? Какая речь есть, так и говорите.

Аседа говорит:

- Яннэ, я хочу оленей у тебя покупать. Продашь или нет оленчиков? Я когда утром встаю, вижу, что у меня нет ни одного оленя. Откуда будут? Я пешком пришел. Куда-нибудь надо будет мне ехать, я буду все думать, у кого просить или у тебя, или у Ядня. Теперь я хочу оленей купить. Можно или нет? У меня есть два зверя.

Так и видно этого мужчину, что он веселый. Вскочил на ноги и к нам близко подсел. И достал свою табакерку, за губу стал класть табак.

- Ну, - говорит, - Аседа, ты шар ешь.

- Нет, - говорит, - я не знаю, какой это шар.

- Если не знаешь, то пробуй. Неужели будешь без шара ходить?

Подает свою табакерку из коровьего рога. Теперь Аседа хоть и не хочет, но взял в руку, открыл крышку. Баночка красная, золотые цепочки висят. Отворил крышку и стал в рот класть. И отдал ему обратно.

- Ну, теперь, - говорит хозяин, - ты оленей хочешь покупать. Моих оленей ты запрягай бесплатно, какого тебе оленя надо. Ну, конечно, ученых оленей, кто передовой, это ты спрашивай у Ядня, он тебе будет давать их кучами целыми. На что тебе олени? Оленей не надо тебе, я не продам.

с.197:

Живи безо всяких забот. Продать-то я бы продал, но на что купишь. У тебя даже саночки нет, лопоти нет.

- У меня много имущества где будет. У моей матери в сумочке под головой два зверя есть. Если надо, то, может быть, купишь. Мне надо своих оленей иметь.

- Но какие это звери у тебя. Ты бы показал их мне сейчас.

Но взглянул наверх.

- Ночь, темно сейчас. Это дело завтра решать будем, куда торопиться. Повернул голову к Ядня.

- Есть-то у вас есть что. Убил ли ты оленя, как товарищ пришел?

- Нет, - говорит.

- Если нет, почему ты оленя не убил. Олени вчера пришли. Надо было меня спросить. Боишься ты что ли меня? Человека надо кормить, чтобы он сытый был, этот приезжий человек. У меня обычай такой: кончилось мясо - назавтра опять оленей бить, не надо голодом человека держать. Хватит нам, олени-то ведь есть.

- Нет, сейчас, может быть, есть мясо, завтра-то убью.

Крикнул хозяин своей жене в чум:

- Ну, огонь топи, гости к нам придут.

Глянул на чум, сразу из трубы огонь виден стал. Жена того же разу задвигалась и стала огонь топить. Ну, мяса там и всякой разной еды много. Как дым из трубы увидал, стал сокуй снимать хозяин и говорит:

- Идите в чум, там будем говорить, а то целый день сидите на улице.

Вот Ядня сокуй снимает, Аседа тоже. Ядня говорит товарищу:

- Товарищ, мой хозяин Салянгаби имеет такой обычай: какой бы человек не пришел, он всех принимает и оленя дарит. Я у него уже десять лет живу и никогда он не ссорится с работниками. Но я у него не работник, а вместо сына я у него живу. Сына у него нет.

Зашли в чум. Впереди Ядня, он вслед за ним. Бакари выколачивают. На обеих сторонах чума постели положены. Ядня сел на одну сторону. На той стороне женщина. Вижу, что женщина молодая, то ли женщина, то ли девушка. Коса надвое заплетена, сплошь украшения привязаны. А на другой стороне сам сидит Салянгаби. Около него сидит женщина. Там же на переднем углу сидит еще женщина, видно девушка. Но шьет она и никуда не поглядывает, глядит только на шитье. Она белая, белая и освещен ее угол от ее лица.

А на другой стороне, как сказано было, находилась одна женщина и Ядня сел к той женщине. А жена Салянгаби ноги подобрала, верно, говорит этим, что иди сюда, на нашу сторону. Около них сел Аседа. Всего в чуме людей - две женщины и девушка, не считая самого Салянгаби.

- Сел я крепко, на себя гляжу. Ну, против них куда я, люди, наверное, от меня отвертываются. Одежда плохая, я грязный, продымлено все на мне, у них одежда чистая. Но все-таки я сижу, подбираю одежду под себя, чтобы нигде не замарать что-либо.

Этот Салянгаби говорит:

- Что ты, яннэ, стесняешься. Я мало, мало старый человек, хоть не шибко, я видал всяких людей. Некоторые люди босиком ходят, некоторые грязные в дымленой лопоти. Не стесняйся. Завтра свет будет и оденешься в новую лопоть.

Через меня на девушку он глядит.

- Ну, дочь, что сидишь. Подчевай гостя, что у тебя есть.

Девушка на ноги вскочила. Из переднего угла достала стол. Стол покрыт скатерткой. Потом сверх этого закрыла красным сукном. Всякую разную посуду поставила. Эту посуду я только теперь увидел. Это по-нашему

с.198:

печорская посуда. Потом ушла на улицу эта девушка, а мать ее сидит. Оттуда притащила четверть вина и красного вина. Поставила два сорта вина на стол. Аседа в уме думает:

- Что это она поставила на стол? Чай, что ли.

Вот она наливает из долгошеей бутылки. Выпил хозяин первую рюмку и мне дает. Хотя не около меня сидит девушка, но около меня трется, все-таки иногда как-нибудь заденет. Вижу, что девушка тоже смелая, как отец. Смеется, подает рюмки:

- На, пей, яннэ.

Бутылку с длинной шеей кончили и из четверти налили вина. И эта же девка стала подавать. У Ядня на своей половине, вижу, тоже стол, и бутылки тоже стоят у них. Вот этот их Салянгаби говорит:

- Яннэ. Это младшая дочь моя, которая около тебя сидит, а на том краю моя старшая дочь. Теперь пейте, пейте, не стесняйтесь. Сколько хочешь пей вина, если любишь.

Теперь пьют, пьют, эту четверть кончили. Я сам себя чувствую, что напился пьяный. Но все-таки я замечаю, что эта девушка то руку мне на колено положит, то возле меня сядет, то тесно-тесно ко мне сядет, то маленько отодвинется. Хоть я пьяный стал, но я шибко замечаю, что она меня любит, кажется. Сам-то я на вид какой, не знаю. Лопоть у меня. плохая, но, может быть, у меня лицо хорошее, это я не знаю. Но сам я ничего не говорю ей.

Глянул на трубу:

- Ух, чего-то темно стало, в трубе света нет.

Но все кушаем, вся еда на столе. Ну, Ядня говорит:

- Пойдем, Аседа, домой. Еще бы маленько сидели, но я боюсь, может быть, твоя мать ругаться будет, но моя мать-таки ругаться не будет.

Ну, ладно стали собираться. Я шапку стал надевать. Салянгаби говорит:

 - Ну, идите, спите. Я. твою мать не знаю, может быть, правду ругаться будет. Но вино никуда не денется и завтра будем пить и послезавтра будем пить. Ну, дочь, завтра встанешь, доставай ему парку и бакари хорошие. Пусть эту свою лопоть бросает, не надо ее носить. Но я все-таки завтра утром приду к тебе и посмотрю этих двух зверей. Они мне очень нужны.

Они пошли, ничего с собой не взяли, ни бутылки вина. Идут, друг друга за руку держат. Проходят мимо среднего чума. Их чум на краю. Которая была у нас в чуме молодая хозяйка, она вышла из двери. Она говорит так, неизвестно кому говорит:

- Что это. Два человека пьяные идут, чуть не падают. Один Аседа, другой Ядня. Это они, однако, у нашей второй жены Салянгаби напились.

И так осталось. Зашли в свой чум. Хох! Моя мать, как двери открыли, говорит:

- Ох, сын мой. Как долго гостюешь? Только хотели лечь спать. Кушайте, да ложитесь.

Ну, не знаю, старое ли мясо, не знаю, свежее ли мясо, но мясо, то мясо ели. Поели и легли спать. Утром встают, ничего, все спокойно. Мать ничего не говорит, что пьяные пришли, не спрашивает, почему пьяные были. Ну, я на правой стороне живу с матерью, а Ядня на левой стороне, тоже один с матерью. Кушают. Утром еще, пока кушают, говорят:

- Какой-то человек идет.

Отворил дверь. Я глянул как раз - это вчерашняя дочь Салянгаби. Приоделась она, голову причесала, к концам волос над лбом серебряные цепочки прицепила, в ушах серебряные серьги. Она несет в охапке

с.199:

одежду. Малица тонкая, тонкая из пыжика, у подола края украшены белыми и черными полосами. Сверху она покрыта сукном, но не таким грубым, а обдорским, тонким. Подает эту малицу моей матери:

- На, бабушка, это сыну твоему.

Теперь старуха сыну дает эту одежду:

- На, парень, раз тебе дали.

Потом бакари с тяжами подала девушка. Бакари тоже тонкими полосками украшены. Сделаны бакари из черных камосов, кругом подошвы белая полоса.

- Вот, бакари, - говорит.

Ну, это Аседа одевает сразу, те свои старые бакари снимает. Ну, она сидит около матери на доске на корточках. Только поглядывает и улыбается.

- Это, бабушка, я сама шила.

Надел малицу, бакари, ну, совсем другой стал. Сам на себя смотрит. Ну, совсем другой. На плечах красные и белые ленточки.

Она ушла. Только она закрыла дверь, опять человек идет, ее отец. Он вошел в двери. Ну, Аседа говорит:

- Ну, Ядня, хозяин пусть к вам садится. У меня тут грязно, постели худые.

Но этот Салянгаби сразу сказал:

- Ну, что ты стесняешься, я не бог, не святой. Я такой же, как и ты, был бедный, ни одного оленя не имел.

Отряхнул бакари и близ меня сел. Ну, этот Аседа сразу сказал:

- Ну, извини меня, яннэ, ничего у меня нет тебя подчевать. Ну, мать, доставай эти два зверя.

Достала мать эти два зверя. Ну, сперва достала бобра, положила ему на колено. Потом достала соболя, дает ему в руки.

- Вот, - говорит, - хозяин, я даю тебе это потому, что нечем подчевать. Вот я тебе даю в подарок гостинцы.

- Да, - говорит Салянгаби, - большое спасибо. Этого зверя у меня нет. Это очень ценный зверь, его нет у нас в юраках. Это первого дала ты бобра. Это я возьму за сто пятьдесят зверей. Сто быков дам и пятьдесят важенок. А что ты мне гостинца дала соболя, за это я тебе пятьдесят оленей подарю так: двадцать пять лончаков и двадцать пять телок. Всего, говорит, - это выходит двести зверей оленей. Вот теперь, если хочешь своих зверей оленей иметь, то вот. Пусть Ядня тебе их даст. Он вместо сына у меня. Потом есть тебе оленя своими глазами выберу. Есть жирная старая яловая важенка, вот ее хоть сегодня убей, хоть завтра. Ну, про санки я не будут говорить. Сколько хочешь санок даст тебе Ядня. Ну, Ядня. Ты десять лет живешь у меня работником, век работаешь. Сегодня иди ко мне за аргишом. Бери мою старшую дочь, так как ты ее заработал.

Ну, ладно, этот разговор кончили и вышли на улицу. Салянгаби вышел и те за ним. Они сели все на одну санку Ядня, стоявшую у чума.

- Вот, Аседа, - говорит Салянгаби, - тебе надо санку налаживать. Ты бери санку и налаживай поводки, сбрую. Это бери все у меня.

Теперь оленей собрали. Аседа глядит через все три чума. Только сейчас заметил. Ну, народу, чумы стоят, около двадцати чумов. Везде кругом чумы. Где санки делают, где оленей опускают, где оленей собирают. У него, у Салянгаби, народа очень много. Вижу, откуда-то человек в санке пришел на четырех белых быках. Олени летят, языки совсем высунуты. Ну, наверно, он быстро ехал. Только вожжу привязывает и идет сюда. Руки поколачивает, в сокуе трясет, чтобы его снять. Наш хозяин, говорят ему, у среднего чума сидит на санке. К нему идет приехавший человек.

с.200:

Стал перед лицом Салянгаби, ну, говорит, сыпет, сыпет, ничего непонятно. Не знаю, что говорит, что говорит, я ничего не слышу. Я вижу, что Салянгаби по обоим своим бедрам руками бьет, будто говорит:

- Это что такое? Это что такое?

Я не стерпел, сказал своему товарищу:

- Что они говорят? Ты не слышишь?

Ядня говорит:

- Товарищ, худо дело теперь, что-то слышно неладно. Где-то идут люди, убивают людей. Это, говорят, где Печора [Санэро-ям] есть река, на эту сторону перешли уже. Найдут людей, народ, и с одного бьют, бьют сразу. Будто по моему так говорит он, я слышу. Он вести передает Салянгаби, потому что он наш хозяин - нарка еру [большой начальник], салянгаби начальник. Вот своему начальнику, князю он вести передает. Теперь как будем.

Салянгаби говорит этому человеку, это слышно:

- Если такое дело, надо собрать народ. Ты скажи везде моим помощникам, пусть соберут народ и пусть сюда подвигаются скорее. Тут есть река Лусэ-яха, пусть по берегам Лусэ-яха соберутся скорее. Крайние люди пусть стоят на вершине реки, которая впадает в Гыда-яму, на Нядай-ям. Скорее, сегодня же скажи моему помощнику, чтобы он весь народ собрал, а то может они скоро прилетят сюда.

Этот человек выслушал и вернулся обратно, даже в чум не зашел, даже не присел. Как этот человек ушел, Салянгаби встал на ноги, идет к ним и кричит тому остальному народу, повернув голову:

- Скорее запрягайте аргиш большой, хозяйки дочь к Ядня будет аргишить. Хоть сегодня не будем радоваться, но надо отдать, слово я дал. Худые вести я получил.

К нам пришел. Мы сидим на санке. Он сел к нам на снег.

- Ну, - говорит, - Ядня, уже десять лет ты у меня живешь, но я замечаю, что парень ты старательный и, кажется, удалый. Да, я сегодня получил худые вести. Вы, наверное, слышали некоторые слова. Сегодня твой аргиш придет, хоть и не будем радоваться свадьбе, но слово я дал и надо отдать. Теперь когда аргиш получишь на руки, жена придет к тебе на место. Теперь налаживайся с луком и есть у тебя палы (отказ). Это у тебя есть, я знаю. Это отец твой у себя держал.

Ядня говорит:

- Есть.

- Лук есть тоже?

- Тоже есть.

- Железные стрелы у тебя есть, это все подтачивай, чисти. Если мою душу спасешь, я тебе лучшего оленя дам, кроме жены.

- Ладно, - говорит Ядня.

- Это сегодня же налаживай. Это я худые вести получил. Может быть, сегодня или завтра к нам придут. Ничего не посоветовали мне, как делать. Ну, Аседа, ты приезжий, новый человек. Хоть недолго жил у нас, только два дня, но вижу, что ты не простой человек. Будто ничего не видишь во сне худого. Я так думаю, что ты ко мне на счастье пришел. Если бы ты не пришел, меня бы убили, а теперь ты меня спасешь. Теперь ты пришел, меня ты спасешь. У тебя ничего нет, я вижу. Что надо тебе? Это я вижу, что лука и другого оружья у тебя нет.

- У меня лука сейчас нет, но если кто придет убивать меня, то лук у меня найдется, хоть ты его не видишь. У меня, у матери моей есть лопаточка. Она не деревянная, а железная. Мать ее вместо посоха держит. Ее отец мой держал, когда живой был в старинное время. Лук-то есть у меня,

с.201:

тоже отцовский. Стрелочек у меня только две. Ну, ты говоришь, что во сне я вижу. Но как ты заметил, что я во сне что-то вижу?

Салянгаби говорит:

- Это по лицу заметно. Кто шаманом делается, у него лицо совсем другое становится. Если есть у тебя такое оружие, с сегодняшнего дня налаживай, если хочешь меня спасать. Но только, если ты будешь меня спасать, даром ты пришел только позавчера, сегодня я тоже запрягаю тебе бесплатно аргиш младшей дочери, только вы бы меня спасли. Сегодня я вам пошлю два аргиша, но только меня спасите. Если бы таких худых вестей я не получил, постепенно я тебе дал бы этот аргиш, это я уже думал. Но теперь я сразу вам даю, чтобы вы меня спасли. Ну, товарищи мои, зятья, налаживайте скорее все оружие.

Кончил Салянгаби разговор и ушел обратно и стал командовать своими работниками. Теперь, когда ушел Салянгаби, эти двое Ядня и Аседа сразу стали делать что надо. Кто стрелы делает, кто луки правит, и говорят между собой.

Аседа говорит:

-То я во сне видел, у меня один раз было так: глаза покрываются кровью. Это худое слово, что сегодня мы получили, это я видел. Но что, Ядня, думаешь. Каким путем будем действовать, когда придет это войско?

Ядня говорит:

- Я что буду думать, я никакой мысли в уме не держу. А что вы надумаете, я по вашему буду делать?

Аседа сказал:

- Вот что я забыл спросить Салянгаби, сколько у него всего оленей?

Ядня говорит:

- Это я знаю, сколько у него оленей.

- Ну, скажи, сколько у него счетом.

- У него оленей счетом считать пять тысяч.

- Ну, это сейчас на Лусэ-яха лес кончился воротами или как бы дверью. Куда ее устье глядит?

Ну, Ядня стал на снегу чертить, объяснять, что вот здесь Лусэ-яха, здесь Хэру-яха, а те перешли реку Печору и переходят реку Обь. От Оби сюда у них на дороге только хребет Хой. Всего восемь долгих аргишей до реки Таза.

- Вот где твой чум стоял, вот здесь ворота в лесу, как раз прямо.

Аседа говорит:

- Нельзя сказать нашему хозяину, чтобы мы все аргишили в эти ворота? Захочет ли наш хозяин аргишить?

- Ну, я спрошу, пока он сидит на санке на улице, а то в чум зайдет.

Ну, Ядня ушел, спросил и вернулся и передал ответ хозяина:

- Если меня любите, то спасать будете. Почему не буду аргишить? Когда надо будет аргишить, то скажите сразу.

Разговор кончился. Два аргиша привели тут. Теперь я жену имею и Ядня жену имеет. Теперь нас шестеро в чуме. Хоть взяли жен, но не весело, потому что плохие вести. Завтра, может быть, пропадем. Ну, Ядня говорит:

- Надо спасать своего тестя.

Аседа говорит:

- Если спасать, то завтра будем аргишить. Тесть пойдет, мы-то не пойдем.

Новым женам места сделали и спать легли с новыми женами. Аседа только про себя говорит:

- Эта жена, как только легли, обняла меня и шепчет: "Люблю тебя,

с.202:

шибко люблю. Если спасешь моего отца от этого убийства, то еще лучше буду любить тебя", и замолчала.

Утром встают, спокойно, ничего нет. Аседа сам встал, ничего не ел и ушел в чум Салянгаби.

- Ну, теперь я называю тебя отцом. Ты, как отец мой. Сегодня аргишить будем, потому что ты сегодня будешь по-моему делать. Мы тебя спасать будем, я будто хозяин буду. Если хочешь аргишить, то сегодня же аргиши всем народом. Есть у тебя бойкий человек, пошли его сразу за своим народом, где твой помощник. Чтобы так сказал человек, посланный тобой, что наш Большой начальник аргишил, будет идти по Лусэ-яха. Зайдет в нее и будет идти до вершины. Пусть он свой народ тоже ведет в одну кучу на нашу аргишную дорогу.

Теперь стали аргишить. Салянгаби нашел бойкого человека из своих работников. Сказал этому человеку:

- Скорее иди. Сейчас они переходят реку Обь. Сейчас второй день, как вести пришли. Два аргиша они уже дали. Остается шесть только.

Этот человек ушел. Мы стали аргишить. Аргишили все до чиста. Ни один человек не остался. Ядня идет передом, учит Аседа, как ехать на оленях: вот так, так, так. Пришли в эти ворота на Лусэ-яха. Табун пять тысяч оленей, весь табун, сзади гонят. Гонят, гонят и вышли на ту лайду. Теперь они все встали на лайде. Теперь встали спокойно, чумы сделали, ничего не слышат, не видят, оленей бьют. Салянгаби распоряжается:

- Надо оленей бить. Может быть, нас убьют, олени останутся.

На другой день, когда утром встали, аргиши показались. Ну, конца, конца краю нет. Идут целый день, целый день. Всю лайду закрыли чумами, оленями. Три дня прошло. Осталось пять дней. Утром встают безо всяких особенных дел. Аседа опять встал, ничего не ел и пошел к Салянгаби. Даже еще оленей не собрали. Салянгаби давно встал, ест.

- Вот, - говорит Аседа, - у меня совет есть. В вершине Лусэ-яха лес есть. Я шел там и видел всякий лес: береза, листвень, ель. Сегодня пусть рубят березы, не шибко толстые березы, длиною полторы сажени пусть будут. Сколько у тебя людей? Ты считал людей?

- У меня здесь тридцать человек, - говорит Салянгаби.

- Но новые люди пришли. Их сколько будет?

Посылает Салянгаби старушку:

- Ну, иди, помощника зови. Я не знаю, сколько их.

Побежала старушка и сразу привела помощника. Помощник сел и говорит:

- Что скажешь?

- Сколько ты людей собрал? Сколько их у тебя?

- У меня 70 человек рабочих. Которые старые, я не считаю.

Аседа говорит:

- Ну, вот, сто человек всего. У тебя тридцать, у него семьдесят. Теперь пошлешь людей, пусть березы рубят. По полторы сажени длиною, не толстые и не тонкие. Каждому по палке. Сегодня пусть рубят и принесут сюда же. У нас осталось пять дней только. Пятый день будет, и у нас начнется убийство.

Эти люди ушли и в тот же день принесли сто палок. Аседа сам измеряет их, чтобы были по полторы сажени.

- Теперь, - говорит, - с одной стороны стешите их, чтобы можно было держать обеими руками. Каждый человек пусть себе выберет палку по силе, чтобы мог он поднять ее над головой и ударить.

Это стали делать и сделали все. Теперь говорит Аседа:

с.203:

- Завтра утром встанем. Это у нас ворота в снегу, дорога, которую мы проложили табуном и аргишом. Вот ворота в лесу.

Он тоже стал на снегу чертить.

- Когда зайдет сюда человек или народ, пусть по обеим сторонам [углубленной в снег] дороги стоит по одному человеку, но от ворот далеко, в глубине леса. Там дальше опять два человека, в глубине леса, опять два человека друг против дружки. Так этих сто человек хватит на всю дорогу эту, сидеть по двое. В снегу надо яму выкопать и там сидеть, чтобы их не видно было. Теперь мы двое, Ядня и я, угоним табун обратно, где были, и там будем жить. Однако человека из этих ста ты нам дай, если есть лишний человек.

Теперь Салянгаби говорит:

- Есть у меня один человек, маленько старый, но как будто надежный.

- Нет, бойкого шибко нам не надо. Пусть только будет у него собака, чтобы он повертывался как-нибудь и мог оленей попугать. Теперь, когда мы пойдем, эти люди, сто человек, сядут по местам. А сколько хороших собак у тебя? Пять тысяч оленей гонять, наверное, есть хорошие собаки. Выбери десять хороших собак.

Салянгаби говорит:

- Выберу, однако, есть столько собак. Ну, куда денутся у ста человек.

- В тот день, когда я пригоню обратно оленей, ты куда-нибудь убери свои чумы и детей, чтобы олени их не затоптали. Только у меня разговору.

Ночь настала и спать легли без разговора. И спокойно спали, ничего не видели и не слышали. Назавтра встали. Кушают, всё тихо, смирно. Все чумы, сто человек бьют по оленю, не жалко теперь оленей. Это Салянгаби говорит:

- Бейте, бейте, дороже душа стоит. Пропадем, эти олени останутся. Только четыре дня осталось нам жить.

Оленей убили, покушали. Аседа говорит:

- Ну, теперь, Ядня, будем аргишить мы с тобой. Эти две наши молодые жены пусть останутся. Нам не надо их брать с собой. Мы, может быть, помрем, ну, матери наши пусть помирают, а молодых женщин жалко, пусть останутся живы.

Аргишили и старух взяли с собой и того старика, и весь табун, сколько было, следом за ними погнал этот старик. Те десять собак рядом к санкам старух привязаны. Старик только две собаки держит. Погнали оленей по этой же дороге обратно на лайду. Вышли на лайду из ворот долины реки Лусэ-яха. Аседа остановился.

- Где, - говорит, - Хэу-яха озеро? Теперь мы туда пойдем. Войско придет, как раз на это озеро. Теперь мы встанем под самый хребет Хэу-яха, чтобы они нас не видели.

Шли, шли за хребет. Остановились. Оленей погнали еще дальше по речке, по Хэу-яха, там тундра. Теперь чум сделали и спать легли. Как спать легли, старушка - Аседа мать - говорит:

- Эй, ребята. Кому-то из вас надо было бы сторожить. Что-то огонь пыхает. Это, если вечером бывает, когда спать ложишься, это значит, что огонь худое видит. Утром если он пыхает, это к счастью.

Ядня говорит:

- Я пойду сторожить. Бабушка правду говорит. Огонь, если пыхает, это что-то значит, я это тоже слыхал.

Аседа то ли спит, то ли нет. Ядня вышел на улицу. Осталось у них три дня. Только Ядня ходит, ходит вокруг чума и на хребет поднимается.

с.204:

Ясный месяц, озеро видно. Целую ночь на хребте стоит. Нет ни шороха, ни пару. Утром рассвело когда, он обратно вернулся в чум, ничего не видав. Утром разбудил своих товарищей. Кушают. Старик оленей собрал. Ядня одного оленя бьет и говорит:

- Двух оленей я бить буду. Однако мало. Не жалко наших оленей, может быть, и их ветер унесет.

Стали оленей сагудать, варить. Аседа встал и говорит:

- Сегодня мне надо идти обратно к народу Салянгаби, чтобы народ посадить по местам. Осталось только два дня. Ну, я пойду на лыжах. Оленями я управлять не умею, как следует.

Надел лыжи и пошел. Только его видели.

- Ну, не знаю как я иду сейчас? А тогда, когда я ходил пешком на лыжах, одну ногу вперед суну и качусь. А теперь я иду скорее, по-моему. Что-то у меня сердце поднимается.

Шел, шел. Пришел в узкую долину и пришел в кучу Салянгаби. Салянгаби говорит:

- Как скоро пришел ты пешком. И еще полдня нет.

- Ничего не слышите, не видите?

- Нет, ничего не слышали и не видели.

- Ну, надо приготовиться людям. Только два дня осталось. Собирайтесь скорее.

Наелись, и сто человек он повел с собой. Половину привел к верхнему концу дороги в снегу. Немного вершины не доходя, поставил двух человек.

- Ну, сидите тут, но только закрытыми, чтобы вас никто не видал. Один пусть держит палку и другой пусть тоже держит палку. Когда услышите, что идет какой-то шум, крик "ой", "ой", не спите. Подойдут к вам. Олени будут топтать людей. Если увидите живого человека, и вы бейте. Только.

Всем ста человекам сказал так. Последних двух человек посадил далеко-далеко от ущелья в лесу и тоже сказал:

- Держите палки. Народ придет, видно будет, сейчас ясно, бейте. Закрытые, может быть, придут в балках, неизвестно какие. Оружие у них - пу, может быть, отказы будут, топорки, но луков, как у нас, у них нет, по вестям. Если какой-нибудь человек выскочит из балки, бейте палками, а мы будем оленей гнать. Будет крик. Тут и мы будем их сзади бить. Палками бейте во всю силу. Не спите, чтобы мы спасли Салянгаби, своего хозяина. С сегодняшнего дня осталось ждать их только один день. Завтра вам здесь грех будет.

Теперь он ушел. Только видели его на лыжах. Пришел к своему чуму. У него даже ни одышки, ни пота нет, хоть шел рысью. Будто сидел в своем чуме.

Вечером стали кушать. Перестали есть. Аседа говорит:

- Ну, кто будет сторожить, я?

Ядня говорит:

- Ты устал, далеко ходил. Я буду сторожить.

- Ну, Ядня, если ты будешь сторожить, то хорошенько гляди, - Аседа говорит.

Теперь они спать легли, а Ядня ушел на улицу. И так же до хребта дошел. Поднялся на хребет. Ну, ясно. Месяц полный. Глядит. Озеро видать. Нет никого. Целую ночь глядит кругом и нет ничего. Уже светает. Ушел обратно в чум.

Пришел к товарищам. Они уже встали.

- Ну, нет, - говорит, - ничего не видал, - говорит, - глядел на озеро. Ни звука, ни пара.

с.205:

Поели. Ядня спать лег. Аседа правит свои стрелы, да еще что-то делает. Теперь солнце стало близ заката.

- Ну, - говорит Аседа, - вставай, Ядня, мой товарищ. Сегодняшней ночью или днем будет грех. Теперь ты, старик, целый день собирай оленей. Пусть олени стоят около чума, куда попало пусть не ходят. Когда они понадобятся, я сам приду и скажу тебе. Ну, ладно. Вставай, Ядня, пойдем теперь вместе сторожить.

Ну, встали, поели и пошли на улицу.

 - Ну, мать, - говорит Аседа, - этой ночью если до света нас не будет, значит нас убили. Тожно нас не жди.

Огонь вспыхнул.

- Нет, сын, не печалься. Огонь тебе сказал: "Не бойся, не пропадешь".

Ушли, поднялись на хребет и сидят, разговаривают. Встанут на ноги - ничего не видать. Аседа одну руку вытащил из рукава и положил под голову рукав.

- Ядня, давай уснем маленько.

Легли. Тот тоже лежит. Теперь маленько спали. Товарищ спит или нет, но молчит. Маленько я уснул. Вижу сон:

 - Вот народ идет, прямо мне в лицо.

Аседа схватил свой пук.

- Эта моя лопаточка, которая была у матери, она не деревянная, она вся железная с черешком. Эта лопаточка вздернута в кольцо на поясе и сзади тащится. Я вскочил на ноги и стал чистить их луком. И лопаточка сама собой режет их сзади.

Проснулся. Никого нет. Я на ноги встал. Только-только заря начала светить.

 - Хох! Товарищ Ядня. Вставай скорее. Где-то народ идет. Ну, шум! Или песни поют, или плачут где-то, но шум. Скрипят санки или что-то другое. Ну, Ядня, вставай скорее.

- Где, - говорит Ядня.

- Ну, слушай. Ты услышишь тоже.

Ядня говорит:

- Я ничего не слышу.

Слушает, слушает, ничего не слышит.

 - Вот, Ядня, я во сне видел, что народ пришел, и я их стал луком бить и лопаточкой, которая у меня за спиной.

Хух! Свет большой стал. Правда, видно стало, что идет народ. Ядня говорит:

- Эвон куча, видно стало!

Те прямо направляются на середину озера. Они давно знают это место, эти "ворота" за озером, знают, что Салянгаби здесь живет.

- Но что это у них. Не знаю, балки, не знаю что.

Колокольчики брякают или железо какое-то, но только гром идет.

- Иди скорее к старику. Пусть налаживает оленей по аргишной дороге. Только пусть не показывается на хребет.

Ну, увидали, что те прямо на озеро спустились. Но не на середину озера, а на край и идут, ну, прямо на Лусэ-яха. Теперь, как увидали, что те люди в озеро спустились, ушли Аседа и Ядня обратно к старику. Видят они, что те люди озеро прошли и к "воротам" на Лусэ-яха подходят. Ядня впереди глядит, Аседа со стариком вместе потихоньку оленей гонят. Ядня на хребте смотрит, потом он обратно идет. Ядня говорит:

- Вошли в "ворота", последний из них вошел. Видел балки, да балки, конца краю нет. Которые люди балки ведут, с виду гольные юраки, надо думать, нгысыма [зыряне-ижемцы].

с.206:

Аседа говорит:

- Ну, если зашли, давай оленей погоним скорее. Ну, - говорит, - Ядня, старик! Дайте свою душу, заставляйте собак как можно скорее гнать оленей. Ядня, ты пешком не отставай от оленей, я-то не отстану.

Аседа на лыжах идет, Ядня - пешком, старик - на оленях едет. Ясно было и был пар от оленей, так что ничего не было видать. Это как раз февраль месяц был. Тихо. Туман от дыхания оленей небо закрыл, ничего не видать, один пар. Олени идут кучей во весь мах. Зашли в "ворота" дороги на Лусэ-яха. Передние олени еще сильнее стали бежать. Недалеко от "ворот" олени ушли вперед, собаки их гонят. Ну, шум, крик, лес трещит. Гнали, гнали. Слышно, люди где-то воют:

- Ой, ой!

Юраки воют:

- Янгэй! Янгэ!

- Это почему, - говорит Аседа, - разное у них войско?

Но ничего не видать. Даже товарищей своих не видать. Пар все закрыл. Иду, не знаю куда, только слышу:

- Ой! Ой.

Теперь Аседа говорит:

- В эту пору, однако, половина в "ворота" зашла.

Как стали доходить до середины леса, встречаются люди. У некоторых спина сломана, у некоторых ноги изломаны. Еще скорее пошли Аседа и Ядня и стали бить их до души. Били, били. Олени уже, наверное, вышли на лайду. Все в крови, весь народ. Людьми дорога вся завалена. Где олени затоптали, где люди палками побили. Аседа говорит Ядня:

- Правда это, что разный крик у них был, то "ой", то "янгэй".

"Янгэй - это по-юрацки "больно", "последняя душа уходит". Олени вышли на лайду, пар рассеивается.

Аседа говорит:

- Оттого два крика было, что это некоторые лусэ (русские) были, а другие санэр (печорцы) и нгысыма (зыряне).

Туман прошел. Народа много пропало. Ну, из их ста человек, которые в ямах были спрятаны, большинство тоже кончились, олени их затоптали.

Когда олени поднялись на лайду, на гору, Аседа увидел, что какая-то санная дорога в сторону от реки ушла и потом на край лайды вышла. Аседа погнался по ней на лыжах. Но человек, какой-то юрак это был, оленей гнал, не боясь никакого глубокого снега. Пустил оленей во весь мах и ушел так, что его догнать нельзя было. Аседа говорит:

- Ну, пусть уйдет, вести понесет. Но только жалко, что наши люди тут пропали. Ну, пойдем в чум. Надо решить: эти люди тут лежать будут или куда деваем их.

Ушли домой. Пришли к чуму Салянгаби. Зашли в чум. Видят - Салянгаби плачет, слезы у него текут.

- Ну, все-таки, мои два зятя, все-таки пришли живые. Но те, которых было сто человек, этих людей всех нету. Что поделаю. Некоторые чумы так же олени изломали и ребятишек затоптали, но не шибко много. На лайде тесно было, чумов много, собаки все время гоняли оленей, насилу я их унял, этих собак. Но какие это люди были, какой народ?

- Половина, - говорит Аседа, - лусэ, половина, - говорит, - нгысыма и санэры.

Салянгаби говорит:

- Ну, все равно нгысыма и санэр, это все равно лусэ. Моя младшая дочь, твоя жена, Аседа, видела, как одна санка мелькнула в том конце

с.207:

лайды. Видела, говорит, что сидели двое, но какие люди, не узнала. Четыре белых оленя было запряжено.

- Ну, эту санку я тоже догонял, но не мог догнать, - Аседа говорит. Но я санку не видал, только по дороге гнался. Теперь эти убитые как будут?

Салянгаби говорит:

- Как будет? Народа нет. Только один старик живой, который с вами был. Теперь соберемся все четверо и будем работать. Запряжем аргиш пустых санок и поведем их обратно. Старик, у тебя была пешня. Бери с собой пешню. Одна только была она у старика. Понесем их обратно.

Оленей поймали, собрали аргиши и пошли. Салянгаби идет вперед. Всего четыре аргиша санок они ведут. Собрали сперва с краю своих сто человек. Кладут потом на санки до конца всех. Некоторые только были живы, были у них сломаны ноги, стоптана спина. Их тоже на санки кладут. Всех собрали, вышли на лайду и пришли к озеру на вершине Хэу-яха. Среди озера остановились.

- Старик, долби большую прорубь.

Стали долбить все трое по переменке. Ну, все-таки продолбили, лед толстый. Выдолбили прорубь, вычистили ее и стали народ в эту прорубь кидать, кидать и всех выкидали. До того докидали, что вода из озера стала подниматься через прорубь и вода вся в крови стала, вся покраснела, гольная кровь. Санки, на которых везли, все тоже окровавили. Взяли только поводки, лямки, оленей. Санки все оставили здесь. Салянгаби говорит:

- Вот вы, два зятя, вы молоды, вы женаты теперь. Может быть, живы будете на другой год. Придете на эту землю. Это озеро будет Хэу-то (Кровавое озеро), речка - Хэу-яха (Кровавая река). Как не будет Кровавая река. Когда озеро оттает, кровь вся потечет по речке. Теперь пойдем обратно.

Пошли обратно и зашли в "ворота". Салянгаби говорит:

 - Спасибо, спасли меня. За то купил я вам жен, вам отдал. Спасибо большое, что спасли меня. У меня пять тысяч оленей. Хотя некому держать их, мы остались со стариком двое только. Но некоторые, может быть, вырастут, есть мальчики тут у нас. Этой реке название Лусэ-яха (Русская речка) будет теперь (Точнее Лусэ-хама, по-юрацки, Лёчэ-каи - по-самоедски. Это значит "русских убили"). Раньше, может быть, было другое название, но теперь его не знают.

Чума дошли и все живут. Салянгаби опять говорит:

- Вот пять тысяч оленей. Мне хватит трех тысяч оленей. Будут телиться, будут расти. Вам, одному дам тысячу, другому дам тысячу, когда захотите идти в свои края. Идите в свои края, а я останусь здесь, я местный.

Теперь они спать легли. Которых олени затоптали ребятишек, старух, их всех назавтра похоронили. Ну, Ядня говорит:

- Ну, куда пойдем, Аседа?

- Куда пойдем? Пойдем туда, откуда я пришел, где отец мой умер, пойдем к Хальмерсэдэ.

Назавтра они стали оленей делить, не захотели наверное тут жить. Ядня только делит оленей. Сам Салянгаби только сидит на санке, смотрит, какие олени ему нужны. Две тысячи оленей отделили и аргишили.

Маленько отошли и остановились. Старик Салянгаби идет пешком к ним. Подошел сперва к аргишу Аседа и говорит:

- Идите, дочери, ко мне, слушайте. И ты, Ядня, иди, слушай. Я буду напутственное слово вам говорить. Отсюда пойдете, дойдете до своей земли. Если будете живы-здоровы, или на другой год, или на третий год, приходите, приходите часто и я тоже, мои дети тоже к вам будут ходить

с.208:

часто. Только, когда придут наши юраки, не ссорьтесь, пусть тоже живут у вас. Из вашего народа придет если какой-нибудь человек к нам, не буду тоже трогать. Живите мирно. Ну, идите теперь.

Вожжу взял Аседа, стал отправляться. Пошли. Ядня оленей гонит. Коротко ли, долго ли ехали, но дошли до своего края, до Хальмерсэдэ, до озера, где был захоронен отец Аседа. Старуха глядит:

- Это на старом моем чумище только лабазы остались, стоят ли или повалились?

Пошли мимо чумища на хребет и стали ставить чум. Чум поставили. И стали есть. Кушают, разговаривают. Аседа говорит Ядня:

- Ну, мой свояк. Здоровы будем, куда-нибудь пойдем или будем все вместе жить?

Ядня говорит:

- Куда пойдем? Будем вместе жить, болтаться на одной земле.

- Если вместе будем жить, то будем смирно жить, один чум будем держать. Если разделимся, ты пойдешь в свою сторону, я в свою. У тебя, наверное, тоже товарищи, сородичи есть рода Ядня. У меня тоже есть, наверное, есть люди рода Аседа вокруг Хальмерсэдэ и везде. Мать говорит, что есть еще люди рода Аседа, только они везде рассеяны.

Мать говорит:

- Куда пойдете от своего товарища? Вы свояки, а мы сестры. Теперь будем жить вместе здесь. Никуда не будем своих товарищей отпускать.

Против Хальмерсэдэ стали они жить. Хальмерсэдэ от них видать, они на хребте жили.

Я забыл рассказать, что когда Аседа и Ядня пришли к Хальмерсэдэ, Аседа сказал своему товарищу Ядня:

- Ну, делай мне бубен.

Ядня сделал бубен, и Аседа стал большим шаманом.

Вот давно, хотя я маленький был, но слышал, что на Тазу Ямкин был Якся. Вот этот Аседа с матерью, о котором я рассказывал, был его прадедом. Жена этого Аседа родила сына. Жену Аседа звали Салей, потому что она от Салянгаби была взята. Ядня жену тоже звали Салей. Якся от Салей произошел. Сын Якси сейчас Вана [Уана] Ямкин. Он сейчас в отъезде, а семья в Хальмерсэдэ.

Теперь конец, это последнее слово.

Говорят, что едущие на Березов едут на Лус-яха, дорога прямо там идет. Там, говорят бродит какой-то человек или дьявол. Говорят, что это тот человек, который тогда убежал. Он не хочет с этого места уйти. Всякий раз его здесь встречают, выходит он на эту дорогу. Это рассказывал Якся-старик.

В этом предании, скорее исторической повести, отображен быт предков энцев рода Аседа [Нгасяда]. К настоящему времени большинство членов рода Аседа ассимилировано ненцами и только несколько семей в районе села Потапово на Енисее говорят на языке пэ-бай, лесном диалекте энецкого языка. В этом предании мы найдем несколько подробностей, связанных с идеологией шаманизма, и целый ряд бытовых деталей (заметим, впрочем, что ценность шкур бобра и соболя чрезвычайно преувеличена). Хорошо показана ужасающая бедность безоленных обитателей лесотундры в прошлом, живших под постоянной угрозой голодной смерти. Любопытно, что здесь, как и в некоторых других энецких преданиях, в качестве богатого оленевода выступает не собственно ненец и  не энец, а оненечившийся обдорский остяк.

с.209:

Заключительный эпизод имеет в виду, по-видимому, поражение, нанесенное ненцами в 1600 г. отряду князя Мирона Шаховского и Данилы Хрипунова, шедшему на Таз для постройки города Мангазеи. Г. Ф. Миллер сообщает, что нападение на Шаховского и Хрипунова было произведено на расстоянии одного дня пути от реки Пура. Было убито 30 служилых людей, а сам Шаховской с оставшимися с ним казаками должен был спасаться бегством на оленях. В предании, как мы видели выше, масштаб этих событий чрезвычайно преувеличен. Характерно, что инициатором этого нападения, по преданию, был богатый оленевод, а руководил им шаман.

Притоки Таза - речки Кровавая и Русская - известны были уже в XVII в. По реке Кровавой даже одна группа энцев носила тогда название "Кровавой самояди". Впоследствии эти энцы платили ясак в зимовее Леденкин шар, находившееся на Тазу поблизости от мест, описываемых в настоящем предании. Среди энцев был род Яд, происходивший от ассимилированного ненца рода Ядня. Может быть, Ядня данного предания и является предком этого энецкого рода.

Местность Хальмерсэдэ ("Мертвецов сопка") имеется в низовьях Таза. Так назывался одно время и центр Тазовского района Ямало-Ненецкого национального округа, теперь село Тазовское. Реки Хэу-яха и Лусэ-яха впадают в Таз справа, в 100 км, примерно, выше села Тазовского к юга-востоку от него.

Отправившись из района Хальмерсэдэ на запад, герой предания должен был выйти к Пуру, что согласуется с приведенным выше сообщением Миллера, но не к Хэу-яха и Лусэ-яха. Вероятнее, что герой предания Аседа жил первоначально где-то выше по Тазу на верховьях одного из ею правых притоков и затем, идя на запад или северо-запад, вышел к рекам Хэу-яха и Лусэ-яха.

Как и многие энецкие предания этого типа, особенно те, которые были рассказаны Р. А. Силкиным, данное предание, как нам кажется, отличается значительными художественными достоинствами. Однако надо заметить, что социальные отношения рисуются здесь слишком идиллически.

Некоторые детали этого текста имеют сходство с деталями других преданий, рассказанных Р. А. Силкиным. Например, здесь так же, как и в Звездном мифе, у поклонившейся старухи загораются попавшие в костер волосы.

Упомянутую выше "печорскую посуду" (санэр-хизи - по-ненецки, багго-суруку - по-энецки) привозили с Печоры (Санэро-ям) какие-то санэры.

По словам Р. А. Силкина, санэры - это русские, которые "жили по-юрацки" и вели торговлю с ненцами и энцами.

Упоминаемое родственное название сюой прилагается к двоюродным сестрам и братьям по матери. В данном случае матери Аседа и Ядня - сестры.