ГАБРИЭЛИАДА. К 65-летию Г. Г. Суперфина.

ГАРИК СУПЕРФИН — СТУДЕНТ ТГУ

Л. И. ВОЛЬПЕРТ

Я впервые услышала о Гарике Суперфине от Ю. М. Лотмана осенью 1964 г.: «У нас на первом курсе, кажется, серьезное приобретение, сильный филолог, Суперфин». Я уже знала, что он старше своих сокурсников и, увидев хрупкого, невысокого роста темноволосого юношу, на вид школьника, с хорошим лицом и грустными глазами, не сразу сообразила, что речь шла именно о нем. Я в то время вела «челночную жизнь» (преподавала зарубежную литературу в Псковском педагогическом институте), и до 1967 г., когда я начала вести на филфаке ТГУ кружок французского языка («на общественных началах», как тогда называлось), знала Гарика мало. Однако, слухи о нем, как о сильном студенте и незаурядной личности, то и дело «докатывались» до меня, причем самые противоречивые. Ирина Душечкина-Рейфман, моя будущая невестка, с почтением рассказывала в деталях, как четверокурсник Гарик строго и придирчиво учит их, первокурсников, «клеить». Сейчас этот глагол (в сленге) понимается в метафорическом смысле совсем по-другому, «тот», старый смысл канул в вечность, стал чистым анахронизмом. А в те времена «клеить» было настоящим искусством, первым залогом выхода книги в свет. Весной 1968 г. готовился к печати студенческий научный сборник по результатам студенческой конференции 1967 г. и первокурсники-энтузиасты стали добровольными «рабочими лошадками». «Клеить» — это в то время был главный способ исправлять текст, ручным образом «замазывать», вырезать, вставлять, менять местами; в целом — исключительно трудоемкая работа, требующая умения, точности и терпения. Сегодня при правке статьи в «Word» на все это хватает нескольких минут, а тогда в ином случае надо было бы заново перепечатывать страницу (c риском допустить новые ошибки и опечатки). Первокурсники умели оценить «школу» Гарика и уважали его за эрудицию. А вот Юрий Михайлович высказывал не только похвалы его филологическим способностям, но и легкое недовольство некоторыми чертами характера, в частности, привычкой (тот был частым гостем в доме и немало времени проводил в его кабинете), как говорил Юрий Михайлович, «так и прощупывать глазами каждый текст на моем письменном столе» (думается, уже тогда сказывалась натура прирожденного «архивного изыскателя»).

По-настоящему я познакомилась с Гариком Суперфином в нашем доме на занятиях французского кружка. Уговаривать меня не пришлось, имена желающих заниматься привлекли сразу: Гарик Суперфин, Сеня Рогинский, Лена Душечкина, Таня Виноградова, Ира Кюльмоя, Вадим Муллин, Миша Билинкис (запамятовала... но, кажется, был кто-то еще). Кружок был для меня удачей: я получила ценный опыт (до этого преподавала язык по фиксированной вузовской программе, а здесь у меня была полная «свобода»). Но главное — заниматься с такими учениками оказалось истинным удовольствием. Позже мне довелось в ТГУ не раз вести подобные неоплачиваемые занятия (сегодня эпитет звучит странно, а тогда бескорыстие было нормой); но тот, первый кружок оказался одним из самых интересных. Все кружковцы, если память мне не изменяет, начали «с нуля» (только Гарик Суперфин был слегка подготовлен) и они все сразу, без «разгона», стали продвигаться довольно быстро. Занятия были редкими, по два часа в неделю (я могла приезжать из Пскова только на weekend); для изучения языка это ничтожно мало. Но мои ученики, кроме учебника, самостоятельно прорабатывали пластиночный курс «для начинающих» и успели, как мне помнится, за одну весну овладеть в какой-то мере «азами». Все это происходило почти 40 лет тому назад, детали стерлись не только в моей голове, но и в их молодой памяти (в чем они сразу же признались, получив мою просьбу «поучаствовать» в воспоминаниях).

Но все же о Гарике из глубин памяти «всплыло» немало деталей, и прежде всего, быстро пришедшее в то время понимание, что он прирожденный лингвист. У него было какое-то особое «пристрастие» к сопоставительному анализу, он интересовался одновременно многими языками и постоянно их сравнивал (на всех уровнях: лексическом, грамматическом, фонетическом). На практике у него не все ладилось с французской фонетикой, но зато он без труда усваивал грамматику и свободно запоминал слова. Последнее ему давалось легко: он постоянно сравнивал французскую лексику с английской и русской. Примечательно, что многим «кружковцам» ярче всего запомнились именно его лингвистические пристрастия. По словам Тани Виноградовой, его «живо интересовали общие закономерности в развитии языков, специфические особенности каждого, внутренняя форма слова: во французском языке он нас явно опережал, всегда был впереди, мы невольно подтягивались к его уровню». По воспоминаниям Елены Душечкиной, для Гарика был характерен интерес вообще к языкам, но особенно к восточным. В его библиотеке, хранившейся некоторое время в общежитейской комнате Лены (она хорошо знала ее состав), было много книг по лингвистике, в том числе, литературы по разным языкам, и, что примечательно, преимущественно — по восточным. Она еще запомнила, что он часто тренировался в произношении каких-то странных звуков каких-то экзотических языков (эту деталь вспомнила и Таня Виноградова). Сеня Рогинский уточнил частные детали: «Я помню Танечки Виноградовой старательность и наше с Гариком разгильдяйство. Помню еще, как в общежитии, готовясь к очередному занятию, он с выражением, простирая руку в мою сторону, декламировал (заучивал): “Mon ami, Pierrot!”. Вадик Муллин вспомнил о ценном подарке на французском языке: именно в то время Гарик подарил ему книгу о французском структурализме.

Гарика Суперфина отчислили по требованию КГБ с пятого курса, коварно не дав закончить университет; снова он появился здесь лишь через 11 лет, отбыв тюрьму и ссылку. Помню, как до нас впервые дошли слухи о его поведении на заключительном судебном заседании. В тот момент как раз выслали Солженицына, и Суперфин во время суда над собой, громко выразив свое негодование по этому поводу, отказался от своих предыдущих показаний. Такие «игры» с Железным Молохом ничем хорошим, как известно, не кончались. Гарик знал это лучше других и без сомнения понимал, что последует ужесточение приговора (что и произошло в действительности). Судьба, оставив в живых, пощадила его, «одарив» лишь мучениями пяти лет тюрьмы и двух лет ссылки. В Тарту многие глубоко сочувствовали ему, Ира Душечкина, помнится, посылала ему что-то в тюрьму и в ссылку (кажется, бумагу, конверты и какие-то книги).

Наверное, это не случайно, что вернулся он из Казахстана в 1980 г. именно в Тарту: что-то «глубинное» связывало его с нашим городом. Но жизнь здесь досталась ему нелегкая: неустроенный, без своей крыши, он работал в неотапливаемом газетном киоске (это при полной неспособности к торговой деятельности, что не раз приводило к трудно решаемым проблемам). Он часто бывал у нас в доме, мы всегда были рады его приходу, расспрашивали о суде, заключении, его жизни в Казахстане. Он ждал приезда жены, что вскоре произошло, но «осесть» здесь им не удалось; в 1982 г. им потребовалось уехать в Москву; в 1983 г. он был вынужден эмигрировать. Как он позже, приехав в последний раз в Тарту (уже из Германии), объяснил нам с Павлом Семеновичем, он меньше всего хотел покинуть родину, но иного выхода не было («иначе мне предстояло отправиться в противоположном направлении, на Восток, а не на Запад»).

Хотелось бы заметить, что Гарик всегда очень тепло относился к Тарту (во время следствия, когда он озвучил некоторые имена, ни одного имени никого из тартусян он не назвал). Уже будучи в Германии, он мгновенно откликался на любую нашу просьбу (мне внезапно потребовалось срочное приглашение в Германию, Павлу Семеновичу библиография по теме «Цензура»). Гарик Суперфин был архивистом «от Бога»; из известных нам прирожденных архивистов, думается, с ним может сравниться только Бешенковский.

В заключение хочется отметить одну красноречивую деталь: готовя эту заметку, я решила обратиться в архив Университета, чтобы посмотреть его «личное дело». Оказалось — оно изъято. На мой вопрос, можно ли его найти в архиве КГБ, ответ был кратким: «Этого архива в Эстонии нет».

Дорогой Гарик, мы с Павлом Семеновичем сердечно тебя поздравляем, желаем здоровья и новых «открытий» на архивном поприще.