ИЗ КОММЕНТАРИЕВ К ТЕКСТАМ А. С. ПУШКИНА^*

М. САЛУПЕРЕ

I

Всем известна прекрасная строфа Пушкина, начинающаяся словами: «Я помню море пред грозою». Эту XXXIII строфу I главы «Евгения Онегина» все комментаторы безоговорочно относят к Марии Раевской-Волконской (на основании ее мемуаров). Однако думал ли Пушкин, создавая эту строфу, именно о ней? Строфа, как известно, была написана позже всей главы, первый вариант которой относится к середине лета 1824 г., а обработана она была уже в Михайловском. Во время ее написания, в июне-июле, Пушкин бывал на даче Рено, близ Одессы, вместе с В. Ф. Вяземской и Е. К. Воронцовой. Напомним, что это было время сильнейшего увлечения Пушкина Е. К. Воронцовой. Вяземская в письме к П. А. Вяземскому от 11 июля 1824 г. говорит: «Я становлюсь на огромные камни, вдающиеся в море, смотрю, как волны разбиваются у моих ног; иногда у меня не хватает храбрости дождаться девятой волны, когда она слишком быстро приближается, тогда я убегаю от нее, чтобы тут же воротиться. Однажды мы с гр. Воронцовой и Пушкиным дождались ее, и она окатила нас настолько сильно, что пришлось переодеваться»¹. Несомненно, что данная строфа должна иметь связь с описанным эпизодом. Если Пушкин и вспомнил при этом о «детской шалости» Марии Раевской, то все-таки не она была непосредственным поводом для написания этих строк. В пользу такого предположения говорит и то, что Пушкин в письме к В. Ф. Вяземской, написанном в конце октября 1824 года, после рассказа о деревенской скуке, продолжает: «Я нахожусь в наилучших условиях, чтобы кончить мой роман в стихах, но скука — холодная муза, и поэма моя не двигается вперед <…> Вот, однако, строфа, которою я Вам обязан, покажите ее князю Петру и скажите, чтобы он не судил о целом по этому образцу» (ХIII, с. 532). Неизвестно, какая строфа была послана Вяземской, одно несомненно, что она была из числа написанных в Михайловском до конца октября 1824 г. Следовательно, речь может идти только о конце III или начале IV главы и об интересующей нас строфе I главы. В III главе нет ничего такого, что можно было бы связать с Вяземской, и в рассуждениях о женщинах в IV главе тоже трудно что-либо связать с ней. Если Пушкин и вел с ней какие-либо разговоры на эту тему, остается непонятным, чем он  е й  о б я з а н  и почему только одной строфой. Таким образом, остается предположить, что это была именно строфа «Я помню море пред грозою…» Конечно, не следует это воспринимать так, будто строфа относится к Вяземской. Видимо, Пушкин был «ей обязан» удовольствием бывать на даче у Воронцовой, о которой он в эту пору думал гораздо больше, чем о М. Н. Раевской. То, что Пушкин в данной строфе использовал отрывок из посвященного Крыму наброска «Таврида» (1822 г.), ничего не доказывает, так как переадресовка стихов у Пушкина не редкость. Так, например, написанное в Крыму стихотворение «Зачем безвременную скуку…» Пушкин окончательно отделал и опубликовал в 1826 г. после встречи с С. Ф. Пушкиной и посвятил ей. Связь наброска 1822 года с XXXIII строфой I главы «Евгения Онегина» была исследована П. Е. Щеголевым², а позднее Б. В. Томашевским³. Щеголев защищает версию о длительной любви Пушкина к Марии Раевской, упуская, однако, из виду все данные, говорящие о том, что в 1820 г. в Крыму поэт гораздо больше интересовался старшей сестрой Е. Н. Раевской, чем 15-летней Марией. Увлечение ею, видимо, появилось позже.

Конечно, не так уж важно знать, какая именно женщина вдохновляла Пушкина. Многочисленные попытки приурочить все его высказывания об утаенной, возвышенной любви к определенному лицу, в качестве которого было названо с полдюжины женщин, уже доказали свою бесплодность. Поэзия не есть автобиография, и идеальный образ, проходящий через лирику Пушкина, далеко не соответствует реальным прообразам различных увлечений поэта. Этим объясняется и устранение биографических элементов при обработке стихов и возможность их переадресовки. Нам кажется, что наибольшей автобиографичностью отличается цикл, связанный с именем Воронцовой («Сожженные письма», «Храни меня, мой талисман», «Талисман» и др.), поскольку в них говорится о реальных предметах или событиях, известных только их участникам. С этим циклом, по нашему мнению, связана и интересующая нас XXXIII строфа I главы «Евгения Онегина».

II

Среди многочисленных и разнообразных произведений Пушкина, созданных за период Михайловской ссылки, выделяется цикл песен о Разине. Эти три песни по своему содержанию и размеру настолько близки к русской народной поэзии, что некоторые исследователи считали их просто записью или обработкой фольклорных памятников. Так, у Венгерова они напечатаны не среди стихотворений Пушкина, а в отделе записей и переделок народных песен и сказок⁴. Н. Л. Бродский также не считал «Песни о Стеньке Разине» оригинальным произведением Пушкина⁵. В настоящее время оригинальность песен не подвергается сомнению, но вопрос об их датировке нельзя считать окончательно решенным.

Первая (и, насколько нам известно, единственная) аргументированная попытка их датировки, принятая большинством исследователей, принадлежит Д. Д. Благому⁶, однако она представляется недостаточно обоснованной, слишком натянутым кажется сближение «Песен о Стеньке Разине» с размышлением о неудавшемся восстании декабристов, а отсюда следуют и другие малоубедительные выводы. Можно с гораздо большей уверенностью утверждать, что «Песни…» написаны именно в то время, когда в сознании поэта еще жило декабристское представление о характере подлинного фольклора как о поэзии древней вольности и разбойничества, т. е. не позже 1825 г. Ведь Разин дается, прежде всего, как «разбойник лихой», а не как борец-мятежник.

Автограф песен не сохранился, и известно только, что 12 октября 1826 г. Пушкин читал их в доме Веневитинова в Москве после чтения «Бориса Годунова». Летом 1827 г. он представил «Песни о Стеньке Разине» в высочайшую цензуру, которая их запретила. Рукопись, видимо, или затерялась, или была уничтожена поэтом. Анненков считал «Песни…» утерянными, лишь позже в архиве Погодина была найдена копия и в 1881 г. впервые опубликована. В дореволюционных изданиях «Песни…» датировались 1825 годом или широко 1824–1826 гг. В советских изданиях они печатаются обычно под 1826 годом, но в примечаниях академического полного собрания сочинений дается предположительная датировка «сентябрь 1824 – август 1826» (II₂, стр. 1128). Эту датировку Д. Д. Благой сузил до — «конец июля – август 1826» (промежуток времени между отъездом гостившего в Тригорском Языкова и приездом Пушкина в Москву). Главный аргумент Благого состоит в том, что Пушкин до этого не пытался опубликовать «Песни…», нигде не упоминает о них в письмах, а также не познакомил с ними Языкова⁷. Но нет никаких упоминаний и о «Женихе», который в беловой рукописи датируется 30. VII. 1825 г. и тоже представляет качественно новое явление в его творчестве. Баллада «Жених» была напечатана в 1827 г., когда Пушкин хотел опубликовать и «Песни…» Нет нигде в письмах упоминаний и о записях народных песен и сказок. К тому же, мы не знаем, с какими своими произведениями и замыслами знакомил Пушкин Языкова, поскольку последний не оставил никакого разъяснения по этому поводу. То, что он в письме 1828 года передает слух, как будто Пушкин написал поэму «Стенька Разин», ничего не доказывает, ибо, и зная о «Песнях…», он вполне мог поверить в возможность написания поэмы. Ведь Шевырев, который был на первом чтении «Песен…» у Веневитинова, пишет в 1832 году Соболевскому, что «Пушкин написал поэму «Стенька Разин», которая, вероятно, не будет напечатана»⁸. Других известий об этой поэме нет, и мы не знаем, существовала ли она, но отсюда следует, что знание «Песен…» не исключает мысли о написании поэмы. Кроме того, в стихотворении Языкова «Тригорское» упоминается и родная Волга-река, «где Разин воевал». Это говорит о том, что в разговорах поэтов в той или иной связи упоминалось имя Разина.

За более раннюю датировку «Песен о Стеньке Разине» говорит еще одно обстоятельство, которому Д. Д. Благой не придает должного значения: Пушкин в первой половине ноября 1824 года просил брата прислать «историческое, сухое известие о Стеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории» (XIII, стр. 121). Для такого заключения о личности Разина могло быть две причины: народные песни (среди пушкинских записей нет других песен об исторических лицах) и рассказ голландского путешественника Яна Стрейса, изложенный декабристом А. О. Корниловичем в 7 номере «Северного архива» за 1824 г. Стрейc описывает свое пребывание в России в 60-х годах ХVII века, разинское движение и две свои встречи с Разиным, отражение которых в «Песнях» не подлежит сомнению. Это особенно относится к эпизоду с персидской княжной, который в фольклоре был неизвестен. А если бы Пушкин услышал это предание у казаков, как предполагает Благой, то не преминул бы воспользоваться этим в «Братьях разбойниках». Между тем, в черновиках плана поэмы ни малейшего намека на подобный эпизод нет. Есть лишь обычная романтическая ситуация. К тому же, первая песня, в которой изложен эпизод с княжной, текстуально очень близка Стрейсу, и вполне можно предполагать, что между чтением статьи и написанием песни не могло быть большего промежутка времени. Так как Пушкин в деревне очень внимательно следил за журналами, булгаринские издания он получал полностью, то невозможно предположить, что эта заметка попалась ему лишь в 1826 году.

Важно иметь в виду и то, что проблема народа и народности особенно занимала Пушкина именно в 1824–1825 годах. Написание «Бориса Годунова», «Подражаний Корану», «Клеопатры», «Жениха» и, наконец, «Песен о Стеньке Разине» доказывает стремление Пушкина понять и передать объективный душевный склад своего или чужого народа. Естественно предположить, что все они написаны в один и тот же период. Отметим здесь, что Д. Д. Благой находит какую-то внутреннюю перекличку между элегией «Под небом голубым» и первой песней о Разине⁹. Нам кажется, что скорее такая перекличка усматривается между этой же песней и «Клеопатрой» (осень 1824).

Как уже сказано, в «Песнях» более чем трудно уловить какую-нибудь угрозу самодержавию или отклик на декабристские события. Разин пушкинских «Песен» не бунтарь и даже не мятежный, а только «лихой» разбойник, хотя он в называется «грозным». В обстановке 1826 года, когда Пушкина волновала как судьба «братьев, друзей, товарищей», так и его собственное неопределенное положение при новом царе, такие песни вряд ли могли быть созданы. Гораздо естественнее и последовательнее будет их датировать в пределах — осень 1824 – осень 1825.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ О с т а ф ь е в с к и й  а р х и в,  т. V, вып. II, СПб, 1913, с. 123 (оригинал по-французски). ^Назад

² П.  Е.  Щ е г о л е в,  Из разысканий в области биографии и текста Пушкина, Пушкин и его современники, вып. ХIV, стр. 170–176. ^Назад

³ Б.  В.  Т о м а ш е в с к и й,  Пушкин, т. 1, М. – Л., 1956, стр. 492–495. См. также его же статью «Таврида» Пушкина». Уч. записки ЛГУ, № 122, серия филологических наук, вып. 16, 1949. ^Назад

⁴ Б и б л и о т е к а  великих писателей под ред. С. А. Венгерова, Пушкин, т. IV, СПб, 1910, стр. 79–80. ^Назад

⁵ Н.  Л.  Б р о д с к и й,  А. С. Пушкин, 1937, стр. 351, 431. ^Назад

⁶ Д.  Д.  Б л а г о й,  Творческий путь Пушкина, М. – Л., 1950, стр. 515–531.

Датировку Благого принимают Г. Дейч и Г. Фридлендер в статье «Пушкин и крестьянские волнения 1826 г.» (Лит. наследство, т. 58, М. – Л., 1952, стр. 195–210). В статье «Песни…» сближаются с крестьянскими волнениями 1826 г. в Псковской губернии, однако нет данных о том, знал ли Пушкин о них вообще.

Л. П. Гроссман в статье «Степан Разин в творчестве Пушкина» (Уч. записки Московского гор. пед. института им. Потемкина, т. XX, 1953, стр. 54–86) строит гипотезу о замысле поэмы о Разине у Пушкина и молча соглашается с датировкой Благого.

Н. Л. Степанов (Лирика Пушкина, М., 1959, стр. 55) считает «Песни…» произведением 1824 г., однако без всякой ссылки или мотивировки. ^Назад

⁷ Д.  Д.  Б л а г о й,  ук. соч., стр. 516–517. ^Назад

⁸ Пушкин по документам архива С. А. Соболевского, Лит. наследство, т. 16/18, М., 1934, стр. 750. ^Назад

⁹ Д.  Д.  Б л а г о й,  ук. соч., стр. 517. ^Назад