ПУШКИН, ТЮТЧЕВ И ПОЛЬСКОЕ
ВОССТАНИЕ 1830–1831 ГОДОВ^(*)

А. Л. ОСПОВАТ

1. Для Пушкина-политического мыслителя «вопрос о Польше» решался «легко» (XIV, 147). Существование Польши как суверенного государства противоречит русским интересам, — именно с этой точки зрения, рано им усвоенной (уже в исторических заметках 1822 г. «уничтоженная Польша» включена в перечень великих заслуг Екатерины II — XI, 15), Пушкин трактовал события 1830–1831 гг. 1 июня 1831 г., когда стало известно, что Дибич не извлек выгод от победы при Остроленке, он писал Вяземскому: «Но все таки их надобно задушить, и наша медлительность мучительна» (XIV, 169). А далее сформулирован тезис, который приобрел особую важность ввиду активизировавшихся во время восстания полонофильских (и одновременно антирусских) настроений в Западной Европе: «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был впрочем наш образ мыслей» (там же)¹.

Сходным образом русско-польский конфликт охарактеризован в стихотворениях «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» (далее КР и БГ), и смена временных планов лишь подчеркивает извечную непримиримость «семейной вражды». Ее история не подлежит забвенью: «Оставьте нас: вы не читали Сии кровавые скрижали…» (КР), «За кем останется Волынь? За кем наследие Богдана?» (БГ); ср. противоположную тенденцию в «Оде» Хомякова: «Да будут прокляты преданья <…> И повесть мщенья и страданья, Вина неисцелимых ран!». Описывая современную ситуацию, Пушкин акцентирует противопоставление — и причем оценочное — по национальному признаку: «Кичливый лях иль верный росс?» (КР); у Хомякова эта оппозиция вообще отсутствует — здесь, напротив, усилен мотив кровного родства враждующих «славянских братьев», «одноплеменников». Наконец, исход конфликта мыслится в КР альтернативным: либо «русское море» поглотит «славянские ручьи», либо оно «иссякнет». Хомякову же видится идиллическая картина будущего «твердого союза» (федерации?) «орлов славянских», в котором первенство «старшего Северного орла» признано добровольно².

2. Если тексты Пушкина и Хомякова полемизируют друг с другом, то стихотворение Тютчева «Как дочь родную на закланье…», по внешнему впечатлению, отражает промежуточную и примирительную точку зрения. История польского вопроса в нем не затрагивается, здесь, как у Хомякова, на первый план выдвигается кровное родство, а не национальная вражда («Ты ж, братскою стрелой пронзенный, <…> Ты пал, орел одноплеменный…»), и в то же время, как у Пушкина (но без его агрессивности) декларируется необходимость «державы целость соблюсти, Славян родные поколенья под знамя русское собрать…».

Два момента, однако, привлекают интерес. Во-первых, в отличие и от Хомякова, намеренно не употребляющего этнонимы (не Россия против Польши, но славяне против славян), и от Пушкина, отождествляющего в данном контексте национальность и государственность («Иль русского царя уже бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново?» — КР; «Ваш бурный шум и хриплый крик Смутили ль русского владыку? <…> Сильна ль Русь?..» — БГ), Тютчев проводит водораздел между понятиями «Россия» («наш доблестный народ») и «славяне», с одной стороны, и «русское самодержавие», с другой: «Не за коран самодержавья Кровь русская лилась рекой!». Второе — это финал стихотворения («И наша общая свобода, Как феникс зародится в нем <пепле Польши>»), в котором находим парафразу лозунга конфедератов 1830–1831 гг. — «За вашу и нашу свободу!».

Ясно, что для Тютчева идея славянского единства выше принципа самодержавия (при том, что именно на русском императоре лежит историческая ответственность за реализацию этой идеи), выше любого принципа политической или социальной организации. Надо согласиться с Г. И. Чулковым, который следующим образом резюмировал тютчевские историко-философские суждения: «Политические формы <…> оживают и приобретают значительность в зависимости от их религиозно-культурного содержания, монархия может быть так же безбожна, как и революция»³. Соответственно, в понимании Тютчева декабристы, пытавшиеся узурпировать политические свободы — подобно тому, как правительство узурпировало власть (отсюда: «Вас развратило самовластье…»), — были по справедливости осуждены Законом и народным мнением. Иное дело — восстание 1830–1831 гг., которое отличалось от декабристского заговора не только общенациональным масштабом, но и тем, что входило в замысел Провидения, назначившего Польше роль искупительной жертвы, приносимой во имя грядущего всеславянского торжества. Это и дало Тютчеву возможность непосредственно связать лозунг восставших поляков с общей целью славянских наций, достижимой лишь «единомысленным, как рать» порывом.

3. Стихотворение «Как дочь родную на закланье…» предположительно датируется сентябрем 1831 г. на том основании, что оно «вызвано взятием Варшавы русскими войсками 26 августа 1831 г. и антирусской кампанией, развернувшейся в связи с этим в баварской печати»⁴. Это сообщение можно уточнить. В тексте, на наш взгляд, содержится достаточно определенное указание на адресата (или адресатов) полемики: «Но прочь от нас венец бесславья, Сплетенный рабскою рукой! Не за коран самодержавья Кровь русская лилась рекой!». Венец бесславья сплела, конечно, рабская рука соотечественников Тютчева, и здесь нелишне напомнить, что в сентябре 1831 г. КР и БГ были опубликованы в брошюре «На взятие Варшавы. Три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина» (ц. р. — 7 сентября, вышла из печати 11–13 сентября), а КР появилось также в немецком переводе в брошюре «Der Polen Aufstand und Warschau's Fall. 1831», включавшей помимо него переводы «Русской песни на взятие Варшавы» Жуковского и «Оды» Хомякова (ц. р. — 22 сентября). Принимая во внимание бурную реакцию немецкой либеральной общественности на публикацию КР⁵, можно не сомневаться в том, что русский дипломат, служивший в Мюнхене, ознакомился хотя бы с переводом пушкинского стихотворения. Как представляется, именно этот манифест «имперского патриотизма»⁶ и послужил поводом для написания тютчевского стихотворения — манифеста славянского патриотизма.

¹ О позиции Пушкина см.: Беляев М. Д. Польское восстание по письмам Пушкина к Е. М. Хитрово. 1827–1832. Л., 1927, с. 257–300; Францев В. А. Пушкин и польское восстание 1830–1831 гг. Опыт исторического комментария к стихотворениям «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Прага, 1929. ^Назад

² Публикация «Оды» была запрещена лично Николаем I в начале 1831 г.; немецкий перевод ее появился в сентябре 1831 г. (см. примеч. Б. Ф. Егорова в кн.: Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л., 1969, с. 552). ^Назад

³ Чулков Г. Стихотворение Тютчева «14-ое декабря 1825 года». — В кн.: Урания. Тютчевский альманах (1803–1928). Л., 1928, с. 78. ^Назад

⁴ См.: Тютчев Ф. И. Лирика. М., 1966, т. 2, с. 355; его же: Соч. М. 1980, т. 1, с. 312. ^Назад

⁵ См.: Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. 3-е изд. М.–Л., 1931, с. 352-360. ^Назад

⁶ Федотов Г. Певец Империи и Свободы. — Современные записки, 1937, Кн. 50, с. 184. ^Назад