ДЕКОНСТРУИРОВАННЫЙ ПУШКИН
(Пушкин в поэзии постмодернизма)*
ЛЮДМИЛА ЗУБОВА

Ну как же это можно, вы - и Пушкин... Вам не идёт. - Да вот и я о том же.                                                    А. Левин

Постмодернизм понимают и оценивают по-разному. Я употребляю это слово, имея в виду культурную ситуацию второй половины ХХ века, в которой язык художественных текстов ищет выразительности в пограничных пространствах - на границе между высоким и низким, искусством и неискусством, серьезным и смешным, своим и чужим. Понимая, что причисление каждого из упоминаемых ниже авторов к постмодернизму проблематично, я пользуюсь этим термином как условным.

Деконструкция - это одно из ключевых понятий постмодернизма¹. Оно сложено из слов деструкция и конструкция и означает принцип новой организации старых элементов, как, например, в строке В. Кривулина Лепетание бабьего радио в парке (Кривулин 1992: 142), производной от строки Пушкина Парки бабье лепетанье². Особенно наглядно принцип деконструкции проявляется при тотальной цитатности многих современных текстов:

Я помню чудное мгновенье
Невы державное теченье
Люблю тебя, Петра творенье
Кто написал стихотворенье
Я написал стихотворенье (Некрасов 1989: 5).

Без преувеличения можно сказать, что Пушкин - центральный персонаж постмодернистской поэзии и постоянный объект деконструкции. Хочу подчеркнуть, что постмодернизм, отсчет которого чаще всего ведется со второй половины 50-х годов ХХ века, появился не вдруг. Сейчас можно наблюдать предельное развитие и концентрацию тех элементов, которые существовали и в других художественных системах с самого возникновения культуры. Имя, сюжеты, персонажи, образы, строки Пушкина фигурировали в поэзии, прозе, публицистике многих авторов 2-й половины XIX-XX вв.³

Многое в постмодернизме оказалось настолько созвучно личности и поэтике Пушкина и поэтов пушкинского круга, что постмодернизм можно считать развитием и нередко доведением до предела того, что заложено (или освоено) Пушкиным. Это игровое поведение, пародийная и серьезная интертекстуальность произведений, высмеивание литературных штампов, антиромантизм, преодоление жанровой и стилистической однородности текста, имитация нехудожественной речи, шокирующее современников введение в текст "непоэтических" элементов, композиционная незавершенность текстов, смешение точек зрения, каталогизация бытовых подробностей, введение в текст информации о его структуре. Ироническое снижение при разговоре о самых значимых для автора ценностях находит свое выражение в пушкинском слове "болтовня" и в выражении Бродского "стишки". Созвучно нашему времени даже немыслимое до Пушкина коммерческое отношение к публикации стихов.

Пушкин стал эмблемой всего чего угодно - в нем видят атеиста и православного, диссидента и державника, моралиста и эротомана, последователя и разрушителя традиций. Синявский увидел в личности и текстах самого Пушкина тот плюрализм, который стал основой философии постмодернизма.

Культ Пушкина привел к тому, что его имя уже значительно отделено от текстов.

Сказав "Пушкин - наше всё", Аполлон Григорьев употребил двусмысленное слово: всё - это и 'всеохватность', и 'конец'. Предельная сакрализация, которой подвергся Пушкин, привела к разнообразным реакциям: иконоборчество (призыв футуристов Сбросить Пушкина <...> с парохода современности); десакрализация (анекдоты Хармса), запанибратство (заявление Маяковского Вы на пэ, а я на эм), сожаление о разделенности временем (строки Окуджавы А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем...), констатация того, что Пушкин стал элементом массовой культуры (На фоне Пушкина снимается семейство... - Окуджава). Многочисленные пародии, иронические стилизации и перепевы имеют явный характер пародии сакра. Некоторые из них давно уже стали детским фольклором: У лукоморья дуб спилили... Никакого отношения к реальному поэту, разумеется, не имеют расхожие фразы типа А кто платить будет? Пушкин? Из живого языка подобные фразы попадают в стихи:

Снова Петька приступает.
Говорит ему хитро:
"А скажи, Василь Иваныч,
Сможешь выпить ли ведро?"
Поувял Василь Иваныч,
"Петька, мать твою едрит,
Это может только Пушкин", -
С уваженьем говорит (Гаврильчик 1995: 69).

С одной стороны, важнейшим образом-топосом современных текстов становится статус Пушкина как главного и даже как единственно возможного поэта и супермена, с другой стороны - в новейшую литературу активно включаются его тексты.

В статье нет возможности сколько-нибудь полно привести и тем более проанализировать материал из современной поэзии. Остановлюсь на некоторых явлениях, характеризующих современный полилог разных авторов с Пушкиным.

А. Битов пишет, что Пушкин - уже не имя собственное, а слово (Битов 1991: 571). В стихотворении Д. А. Пригова "Большое лиро-эпическое описание в 97 строк" эта ситуация обозначается предельно явственно и доводится до абсурда:

Здесь жили турки, генуэзцы
Татары, русские, мордва
Коринфцы и пелопонесцы
И вот сижу здесь Пушкин я
Я Лермонтов сижу меж гор
С собой веду я разговоры
Веду с собою разговор
О том, что Турция вдали
И Греция, и страны прочьи
Вот Турцию я не люблю
И Грецию, и Крым - не очень
А что же я люблю заместо? -
Я Пушкин Родину люблю
И Лермонтов ее люблю
А Пригов - я люблю их вместе
Хоть Лермонтова-то не очень (Пригов 1993: 22).

Сам образ Пушкина превращается в портрет из учебника, воспринятый глазами школьника. Так, в стихотворении Бродского "Представление" есть строка: Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах - папироса (Бродский 1994: 114). Вероятно, так видятся шевелюра, бакенбарды и гусиное перо. На эти внешние ассоциации накладываются и другие, например, можно понять, что Пушкин спускается с небес. В. П. Скобелев приводит анекдот, в котором инициалы А. С. читаются как слово: "ас Пушкин" (Скобелев 1997: 171). Как и во многих других случаях, здесь открыт простор для разных толкований. По рассказам В. Уфлянда, речь идет об изображении Пушкина с пририсованной папиросой; Л. Лосев обращает внимание на строки Бродского Не знаю, есть ли Гончарова, / но сигарета мой Дантес (Лосев 1996: 144). Превращению Пушкина в концепт немало способствует то, что его образ формируется в раннем детстве человека - еще до знакомства со стихами. В этом смысле очень показательно эссе М. Цветаевой "Мой Пушкин", в котором история постижения Пушкина начинается с понятия "Памятник-Пушкина" (Цветаева 1994: 59).

Каждая эпоха пишет текст "Мой Пушкин". Вопрос читателя "Что Пушкин хотел сказать в своем произведении?" сменился вопросом "Что мы можем прочесть в его произведении?", а затем и вопросом "Как перевести его на современный язык?" Язык конца ХХ века предполагает более короткий путь сообщения, чем в ХIХ в. и реализацию полисемантических потенций слова в пределах высказывания. Появляются тексты типа Я памятник себе (Львовский 1993: 91; Арбенин 1998: 4); Я встретил Вас, и всё (фраза звучит в фильме "В моей смерти прошу винить Клаву К."); Я Вас любил. Любовь еще быть может. Но ей не быть (Соснора 1994: 16). Пишется множество модернизированных "Евгениев Онегиных"⁴. Из последних назову роман в стихах В. Гандельсмана "Там на Неве дом..." и пьесу В. Лейкина "Женька Онегин", поставленную Ю. Маминым в жанре мюзикла или поп-оперы. Вот несколько строчек из этой пьесы:

Я получил вчера твой факс.
Меня слова твои достали.
Готов, малышка, я невдруг
С тобой затеять кама-сутру,
Но для супружеских услуг
Я не созрел еще, мой друг.
Ты мне по кайфу - это факт.
Такое в нашем профе редко.
Нужна мне, детка, референтка.
Две тонны в месяц. Вот контракт (Лейкин, рукопись).

Пушкин в "Евгении Онегине" показывает суперсовременные для его времени детали (панталоны, фрак, жилет), называет модные представления (балет), говорит о новых веяниях в экономике, вводит в текст не вполне освоенные языком заимствования и современные ему вульгаризмы. Все это в каждую новую эпоху как бы переводится на язык новой действительности. Так, например, у Лейкина перо и бумагу заменяют сотовые телефоны, факс, место балета занимают песни из репертуара поп-звёзд - Алены Апиной ("Узелок завяжется..."), Филиппа Киркорова ("Репка моя - я твой хвостик..."), увлечению героя экономикой Адама Смита соответствует деятельность Онегина как "нового русского". Естественно, модернизируются вульгаризмы, модный циник ХIХ в., т.е., по словам Лотмана, "щеголь новой (с позиций сатиры XVIII в.) формации" (Лотман 1995: 446) становится модным персонажем 90-х годов ХХ-го в.

Свой "Евгений Онегин Пушкина" есть и у Пригова. В этом тексте часть слов из романа Пушкина заменена словами безумный, безумно, безумец, безумство:

Блеснет безумно луч денницы
Безумный заиграет день
А я - безумныя гробницы
Сойду в безумную же сень
И вот безумного поэта
Безумная поглотит Лета.
Придешь безумная ли ты
Безумна дева красоты (Пригов 1998 б/п).

У Пушкина монолог Ленского - пародия на канон романтической элегии. Современный читатель вряд ли может без литературоведческих пояснений почувствовать пушкинскую иронию. Пригов именно эту иронию модернизирует.

Как и во многих других случаях в постмодернистской поэзии, забава заключает в себе серьезный и весьма глубокий смысл, убедительно сформулированный в авторском предисловии - тоже игровом по форме:

Данный сборник-книжечка является одной из 12 сходных (но, увы, не сохранившихся), куда полностью вместился великий пушкинский Онегин, выполненный мной в машинной перепечатке. Ассоциации с самиздатской литературой (кто помнит таковую?) естественны, так как это и было одной из задач - ввести высокую огосударствленную литературу в контекст некогда бурного и самозабвенного подполья и интимного отношения с текстом <...> Но, конечно же, основным было монашеско-смиренное переписывание сакрального текста (сакрального текста русской культуры).

Естественно, что за спиной переписчика, как и за моей, стоит его время, которое прочитывает исторический документ с точки зрения собственной "заинтересованности" или же "невменяемости", т.е. как текст непрозрачный даже в отрывках, знаемых наизусть. Так же и упомянутый пушкинский Онегин прочитан с точки зрения победившей в русской литературной традиции - Лермонтовской (при том, что все клялись и до сих пор клянутся именно именем Пушкина). Замена всех прилагательных на безумный и неземной, помимо того, что дико романтизирует текст, резко сужает его информационное поле, однако же усугубляет мантрическо-заклинательную суггестию, что в наше время безумного расширения средств и сфер информации вычитывается, прочитывается как основная и первичная суть поэзии.

Цитата в постмодернистском тексте преимущественно травестийна, но не пародийна. Современных авторов нередко обвиняют в ерничестве и глумлении над национальными святынями. Но при оценке текстов следует иметь в виду такое весьма важное обстоятельство: высмеивается вовсе не Пушкин и не его текст, а современный нашему автору мир, принимающий карикатурный вид, когда за точку отсчета берется картина мира Пушкина и его современников:

Нет денег ни хрена! Товар, производимый
в восторгах сладостных, в тоске неизъяснимой⁵,
рифмованных словес заветные столбцы
всё падают в цене, и книгопродавцы
с поэтом разговор уже не затевают (Кибиров 1997: 7);

Нас было много на челне
но многие уже в Овне^{(*) 6}(Кедров 1991: 53);

Я оптимист. Почти вполне.
Готов к борьбе за Дело вкуса.
Не пой, красавица, при мне,
Ты "Гимн Советского Союза" (Вишневский 1992: 30);

В праздник наш революцьонный
Все ликуют, все поют...
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают (Гаврильчик 1995: 69).

Общая картина при этом - деромантизация исходного образа, авторы постоянно говорят о том, что ситуация сейчас гораздо хуже и что слова Пушкина можно прочесть иначе. Пушкинский текст создает двуплановость: так, в строчках Вишневского неназванное слово Грузия намекает на Сталина и Берию, а у Гаврильчика вторичные значения слов домовой - 'управдом' и ведьма - 'злая женщина' соотносятся с первичными из пушкинского стихотворения "Бесы".

Насмешка маскирует серьезное высказывание. То, что при первом взгляде постмодернистский текст воспринимается как пустая забава или едкая насмешка и тем самым отталкивает некоторых читателей, при более внимательном отношении к тексту предстает живой и болезненной формой трагического. Если в 50-х - 70-х годах ХХ века особенно ценилась ирония (усмешка в подтексте, издевка под маской серьезности), то в 80-х - 90-х годах, напротив, под маской шутки и ерничества обнаруживается серьезное высказывание и переживание:

Там, где человека человек
посылает взглядом в магазин.
Кажется,там тыща человек,
но, в сущности, он там всегда один... (Еременко 1991: 105);

"Что ж, будем петь, пуская петуха,
поменьше пить, потешничать потише", -
так думал Даниил Иваныч Х.
А рядом Михаил Михалыч З.
ел бутерброд, прихлебывал розе
и думал: "Это надо же, поди же,
не заросла народная тропа,
напротив, ежедневно прет толпа
играть и жрать у гробового входа".
(Уходит, не докушав бутерброда.) (Лосев 1987: 100).

Выстраивая параллель магазин - Анчар, водка - яд, Еременко дает весьма грустную картину одиночества.

Второй из этих примеров - фрагмент из стихотворения Л. Лосева "Ода на 1937 год". В русской истории стало знаковым совпадение 100-летней годовщины гибели Пушкина, которую справляли как праздник, с кульминацией массовых репрессий. Приведенная строфа объединяет эти две темы, открывая зловещий смысл в пророческих строках Пушкина и в зощенковском мотиве недокушанного пирожного. Смех Хармса и Зощенко, травестийность текста Лосева приобретают архетипический смысл соприкосновения со смертью. И толпа в изображении Лосева - одновременно идет и веселиться, и умирать.

Одним из самых серьезных и глубоких по содержанию текстов, переносящих образ Пушкина в современность, представляется такое стихотворение:

Вот в очереди тихонько стою
И думаю себе отчасти:
Вот Пушкина бы в очередь сию
И Лермонтова в очередь сию
И Блока тоже в очередь сию
О чем писали бы? - о счастье (Пригов 1997: 9).

Цитата или реминисценция нередко представляет собой не словесный, а структурный повтор элементов пушкинской поэтики. Так, например, в поэме-пьесе В. Зельченко "Шуба" цитируются строфы, состоящие из многоточий, что предваряется словами: "Автор затрудняется придумать рифму на Калиостр и потому проставляет точки, тем более что так больше похоже на Пушкина, но не успевает остановиться и пропускает еще три строфы" (Зельченко 1991: 44).

Многие авторы сообщают, что читатели ждут какой-либо рифмы⁸,и обман продолжается:

Какой-то идиот
придумал идиомы,
не вынеся тягот
под скрежет якорей...
Чтоб вы мне про Фому,
а я вам - про Ерему.
Читатель рифмы ждет...
Возьми ее, нахал! (Еременко 1991: 119);

Писать кончаю, душат слезы,
Ведь я слезлив, имей в виду,
Читатель рифмы ждет "колхозы",
А я тебя, Виталий, жду(Иртеньев 1998: 167).

Любому веку нужен свой язык.
Здесь Белый бы поставил рифму "зык".
Старик любил мистические бури,
таинственное золото в лазури (Кенжеев 1992: 20).

Буквальная цитата про рифму "розы" у В. Друка самым буквальным образом связана с обманутым ожиданием:

калмык забыл, что он калмык,
еврей забыл, что он еврей.
читатель ждет уж рифмы "розы"
ну, на - возьми ее скорей (Друк 1991: 55).

В. Гаврильчик, предполагая, что читатели ждут рифму к слову "Европа", дает именно это неприличное слово, на самом деле обманывая ожидание купюры (Гаврильчик 1995: 118).

С. Бирюков дает серию рифм к слову морозы и концептуализирует рифмующееся -зы:

Но не каждый из нас понимал,
что таили в себе эти грозы,
эти розы, березы, морозы,
эти зы, золотые азы.
И ни разу никто не назвал
избавленьем от боли простуду,
но зато златоустом зануду
чуть не каждый не раз величал.
Только вышло из этого худо.
Прекратились однажды морозы
и засохли березы и розы,
откатились и самые грозы
вспомнить силился кто-то азы
и выращивал дерево Зы
садовод в одиночестве полном (Бирюков 1995: 62).

Появляется немало "Разговоров поэта" с кем-либо, например, "Разговор поэта с Котом" - Д. А. Пригов, "Разговор поэта с гиппопотамом" - В. Зельченко.

Одно из самых серьезных переживаний современной поэзии - переживание языковой энтропии. То, что называется крылатыми словами - самые сильные строки знаменитых писателей, ставшие фактами языка, фразеологизмами, клише - это сначала приобретение языка, а затем его потеря: слова и фразы обесцениваются из-за их бездумного повторения, обрывки фразеологизмов причудливо сплетаются друг с другом, образуя бредовую речь больного сознания. Такая ситуация показана, например, в поэме В. Строчкова "Больная Р":

И в белоснежных хлопковых полях
там, под Москвой, ну, в общем, в Елисейских,
на берегу своих пустынных дум
он вспомнил жизнь: как не было ее.
Он думал о Царевиче: о том,
как он в гробу видал свою невесту
хрустальном и таких же башмачках,
тойсть тапочках, свою Синедрильону,
тойсть Золушку, тойсть это, Белоснежку,
тойсть спящую, тойсть мертвую царевну,
то есть мертвецки спящую ее (Строчков 1994: 308).

Ситуация, когда заплетается язык, приводит к деформации слова, попаданию мимо слова, рядом со словом:

Жил пророк со своею прорухой
у самого белого моря,
про Рок ловил поводом дыбу;
раз закинул он долгие нети -
свято место вытянул пустое;
вновь раскинул пророк свои эти -
выпали хлопоты пустые;
в третий раз закинулся старый -
вытащил золотую бирку
инв. N 19938.
Говорит ему бирка золотая
инв. N 19938
человеческим голосом контральто:
- Смилуйся, пожалей меня, старче,
отпусти, зарок, на свободу,
на подводную лодку типа "Щука"
<...>
Ей с уклоном нырок отвечает:
- Попущу, тебя, доча, на волю,
лишь исполни одну мою просьбу:
неспокойно мне с моею прорехой,
вишь, поехала как моя крыша -
ты поправь да плыви себе с Богом (Строчков 1994: 304).

Текст В. Строчкова, развивающий смысл пословицы "И на старуху бывает проруха" (об ошибках), иконичен и по отношению к "Сказке о рыбаке и рыбке": старик вылавливает не то, что собирался; стараясь угодить старухе, он поступает невпопад; море волнуется. Кроме того, игра с буквальным и жаргонным смыслом в строке вишь, поехала как моя крыша одновременно рисует и разрушающуюся крышу, и сумасшествие. Таким образом, сдвиги в словах имеют множественную художественную мотивацию - собственно языковыми связями, сюжетом и образами пушкинского текста, его "зачитанностью" до утраты смысла. Все это вместе и приводит к деформированному восприятию слов.

Известность пушкинской цитаты позволяет индексировать легко узнаваемые слова, свертывать словосочетание до аббревиатуры:

Твой дядя с. ч. п.
А мой - не в шутку.
Твой - ув.
А твой? (Друк 1991: 119).

Аббревиатуры как пародийный прием имеют широкий спектр объектов: в данном случае можно видеть и передразнивание советизмов, и указание на широкую известность текста, и реминисценцию из Л. Н. Толстого (знаменитое е. б. ж.), и пародию на самого Пушкина, часто ставившего инициалы адресатов и других персонажей своих стихов - ср.: За Netty сердцем я летаю / В Твери, в Москве. / И R. и О. позабываю / Для N и W. (К Netty).

Д. А. Пригов пишет тексты на рифмы разных поэтов. Вот его буриме на рифмы Пушкина:

Кто он такой, что матом кроет
Все чем мы жили и крутя
Пустые словеса, завоет -
Что улыбнется и дитя
Фразеологьи обветшалой
Анти-коммунистической
Когда ж народ весь зашумит
То его возглас запоздалый
Гвоздем последним застучит
Гробовым
Его же собственным (Пригов 1996: 10).

По существу, одни только рифмы индексируют пушкинский текст.

Потенциальная множественность возможных толкований слова - одно из самых главных свойств поэтики постмодернизма. Для современных авторов очень важен полисемантический потенциал слова, ставшего концептом в знаменитых текстах. Так произошло, например, с пушкинским словом ножка (Кто знает, что такое слава! / Какой ценой купил он право, Возможность или благодать / Над всем так мудро и лукаво / Шутить, таинственно молчать / И ногу ножкой называть?.. - Ахматова 1977: 207). В современном языке слово ножки употребляется часто, когда речь идет о женских ногах. Но, между прочим, это уже совсем не те ножки, о которых писал Пушкин. В его времена даже балерины на сцене носили длинные платья. Когда Синявский пишет: "на тонких эротических ножках вбежал Пушкин в большую поэзию и произвел переполох" (Терц 1992: 346), он делает ироническую замену, превращая пушкинский концепт в обозначение ножек самого Пушкина. В современных стихах слово ножка деконцептуализируется переменой лексического значения. Так, у З. Эзрохи это ножка ребенка; у Д. А. Пригова говорится и о собственных ногах, и о воображаемых ножках Большого театра; у Т. Кибирова - о куриных ножках как еде:

И извивается Матвейка,
Как будто толстенькая змейка.
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ложку бьет (Эзрохи 1995: 99-100);

Пидер гнойный и вонючий
Что ты гонишь стаей тучи
И военны корабли
К брегу нашия земли
Где живем мы понемножку
В частности, вот я живу
На одну хромаю ножку
На другую голову (Пригов 1997: 134);

Я болен был. Душа жила.
Глотал таблетки аспирина.
И только в чем душа жила? -
Был слабже тушки херувима.


Когда же стал я поправляться,
Решил поправить я дела,
Ах, ножки, ножки, ваша слабость
Чуть-чуть меня не подвела (Пригов 1997: 27);

Чудовище в виде Большого театра
С огромною Пушкинскою головой
На паре двух ножек и с бородой
Большими устами щипало траву
Я вовремя спрятал свою голову (Пригов 1997: 90);

Из жареной курятины когда-то
любил я ножки, ножки лишь одне!
И что ж? Промчались годы без возврата,
и ножки эти безразличны мне.
Я мясо белое люблю. Абрамыч,
увы, был прав: всевидящей судьбе
смешны обеты смертных и программы,
увы, не властны мы в самих себе! (Кибиров 1997: 23-24).

Авторы как будто все время указывают норму употребления лексикализованного деминутива, напоминая о дерзости Пушкина⁹.

Возможно, текст Кибирова производен и от полисемии слова любить, которое может относиться и к человеку, и к еде. Не исключено, что куриные ножки в тексте Кибирова соотнесены и с пушкинской строкой Избушка там на курьих ножках. Кибиров применяет прием обманутого ожидания: вместо предполагаемого самоосуждения за гастрономические интересы читатель встречает рассуждение в высоком стиле о предпочтении ножкам белого мяса. Как показывает Ю. М. Лотман, весь роман "Евгений Онегин" строится на обмане читательских ожиданий (Лотман 1995: 441).

Примечательно, что в современной поэзии возрожден жанр послания, культивируемый Кибировым и наиболее устойчиво связанный в сознании человека ХХ века с творчеством Пушкина. В данном случае, вероятно, выражена мысль: "Я, Кибиров, так же сопоставим с Пушкиным, как куриные ножки с ножками балерин из поэзии Пушкина".

В некоторых текстах в соответствии с постмодернистским принципом двойного кодирования можно обнаружить зашифрованную цитату. Так, в названии книги В. Гандельсмана "Там на Неве дом..." содержится обрывок строки Пушкина из поэмы "Руслан и Людмила": Там на неведомых дорожках.... Книга представляет собой один из римэйков "Евгения Онегина". Пересегментация звуковой последовательности, смещение границ слова - тоже один из типичных элементов поэтики постмодернизма. Возможно, что здесь есть реакция на "Сдвигологию" и "500 новых острот и каламбуров Пушкина" А. Крученых, а это работы, в которых Пушкину немало досталось за строки типа Слыхали ль вы (Крученых 1922: 5). Ю. М. Лотман писал по поводу цитат и реминисценций в "Евгении Онегине": "Цитата, особенно невыделенная <...> создавая атмосферу намека, расчленяет читательскую аудиторию на группы по признаку "свои - чужие", "близкие - далекие", "понимающие - непонимающие". Текст приобретает характер интимности по принципу "кому надо, тот поймет"" (Лотман 1995: 414).

Литературные забавы Крученых отозвались в стихотворении Л. Лосева "ПВО" (""Песнь Вещему Олегу", посвященная также тысячелетию крещения Руси, Артуру Кёстлеру, Л. Н. Гумилеву, А. С. Пушкину, коню и змее"):

Я пена по Волге, я рябь по волне,
ивритогибрит, рыбоптица,
А. Пушкин прекрасный кривится во мне,
его отраженье дробится.
Я русский-другой-никакой человек.
Но едет и едет могучий Олег.
Незримый хранитель могучему дан.
Олег усмехается веще.
Он едет и едет, в руке чемодан,
в нем череп и прочие вещи.
Идет вдохновенный кудесник за ним.
Незримый хранитель над ними незрим¹⁰ (Лосев 1987: 9).

У современных поэтов нашли отражение и анекдоты с переосмыслением слов - души в повелительную форму глагола ("Пушкин был чекистом, потому что написал: "Души прекрасные порывы""), правил - в существительное родительного падежа множественного числа ("Дядя Пушкина был цензором, потому что Пушкин написал: "Мой дядя самых честных правил""):

Поэт, сбылися ваши сны:
Пушкинизация страны
У нас проходит полным ходом.
Вы почитаемы народом
И даже, всем заткнувши рты,
Вам проповедуют менты.
Вам памятник, товарищ пушкин,
Уже сварганил Аникушин.
Вы там курчавы и игривы
Посередь площади стоите
Стоймя и как бы говорите:
"Души прекрасные порывы"¹¹(Гаврильчик 1995: 98-99);

Летит по воздуху орел,
Расправив дерзостные крылья.
Его никто не изобрел,
Он - плод свободного усилья.
В пути не ведая преград,
Летит вперед,
На солнце глядя.
Он солнца - брат
И ветра - брат,
А самых честных правил - дядя (Иртеньев 1998: 193).

Пушкинская метафора предстает отправной точкой для развертывания той же метафоры во многих текстах. Так произошло, например, с призывом Глаголом жги сердца людей. Действенность слова мыслится не как метафора, а как вполне реальное свойство этого слова:

Потянулся к лампе,
чтобы глагол "зажечь"
промелькнул в уме и осветил тетрадь,
и открыл тетрадь, чтоб возникла речь,
и сказал "Господи", чтоб он мог начать (Гандельсман 1995: 42);

за станком токарным стою покорно,
превознемогая боли в желудке -
от злоупотребления алкоголем,
или от курения натощак полжизни,
или от прожигания этой жизни глаголом по ночам в безмятежно спящей отчизне (Шельвах 1992: 39);

Гудит в печурке древний уголь -
глагол голодного огня.
И первобытно воет вьюга,
в стекло ослепшее гремя (Болохов 1992: 66).

Продолжается традиция языковых дерзостей. А. С. Пушкин писал в ответ на критику: "В журналах осуждали слова: хлопь, молвь и топ - как неудачное нововведение. Слова сии коренные русские". Представление современного человека о новизне таких слов у Пушкина следует из комментария к его текстам. Почувствовать же новизну можно в том случае, когда другие слова той же словообразовательной конструкции появляются в новых текстах:

Вот так, покуда срок не вышел,
берем у щедрой жизни в долг -
тогул дубрав, то сумрак вишен,
то рыбий сверк, то птичий щелк... (Новиков 1989: 307).

По поводу таких сочетаний как "счастливые грехи", "в немой тени", "торжественную руку", "порабощенные бразды", "усталая секира" современные литературоведы пишут: "Неожиданный эпитет Пушкина существует отдельно от конкретного контекста. Это стихи в стихах. Зашифрованный в одном определении образ, который потомки развернут в пространные метафоры. Память о будущем <...> Во всем этом сквозит странная философская картина мира, тотально одушевленного и разъятого на части, каждая из которых важна сама по себе, каждая полна самостоятельной жизни" (Вайль, Генис 1990: 47-48). Конечно, Пушкина критиковали за это при его жизни. У современных авторов читаем:

Это совы! это совы!
Узнаю кичливый контур!
В жутких шубах, опереньем наизнанку, - это совы! (Соснора 1998: 103);

Об этом знают сестры или вдовы,
над фотографиейсклоняясь безутешной (Кривулин 1998: 24);

и детишек держат бабы
на испуганных руках(Левин 1995: 31);

жареный запах баранины на пикнике (Лехциер 1998: 58);

и льва свирепого из клетки впускают,
он приближается рычащими прыжками (Воденников 1996: 8).

Итак, постмодернизм не сбрасывает Пушкина с парохода современности, как декларировалось в манифесте футуристов - он присваивает все, но и все пропускает через современное мироощущение.

Почему это, понятно. Нашей культуре Пушкин оказывается очень нужен. Но почему же такое травестирование? Зачем, собственно, деконструкция? Видимо, дело в том, что Пушкин невозможен как прямая цитата, так как в новой системе явление не может быть адекватным самому себе в том виде, в котором оно возникло в первой трети XIX в. (Так, имя Татьяна после Пушкина не может стать знаком вызывающей нелитературности). Новая культурная ситуация приспосабливает Пушкина к своим потребностям. И есть потребность воспринимать его живым, удивляющим, дерзким. Поэтому можно сказать, что "Пушкин в роли Пушкина" (Вольперт 1998) продолжает писать свои тексты. Сама его личность побуждает к продолжению игры.

Если почитать многочисленные обвинения постмодернизму (см.: Коркия 1987), то почти все они уже были в свое время адресованы Пушкину.

Вторая половина ХХ века имеет заметное отличие в обращении к Пушкину: это не столько свойственная традиции отсылка к авторитету, образу, идеям Пушкина, сколько манипуляции с пушкинскими текстами¹². Преодолевается профанация образа Пушкина, снова становится интересен текст, в котором новые авторы стремятся найти что-то новое. И это вполне естественно: "в одних случаях текст предельно понятен лишь тому, кто знает автора и все особенности его судьбы, а в других - лишь тому, кто смотрит на произведение из глубин будущих веков" (Лотман 1995: 476). Кажется, что постмодернисты, навлекающие огонь критики на себя за то же самое, что когда-то вменялось в вину Пушкину, помогают понять кое-что новое и в пушкинских произведениях.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Теория деконструкции разработана Ж. Деррида (см.: Ильин 1996: 177-180; Керимов 1996: 126-135; Маньковская 1997: 94-97). ^Назад

² Об этом тексте Кривулина см.: Кононов 1994: 231-232. ^Назад

³ См., напр., словарь цитат из "Евгения Онегина": Сидоренко 1998. ^Назад

⁴ См., напр., сведения об этом: Кушлина 1993: 335-355; Лауэр 1996: 303-313. ^Назад

⁵ Аллюзия на "Рождественский романс" И. Бродского. ^Назад

⁶ Следует учесть рифменную и фразеологическую ассоциацию. ^Назад

⁷ О пересегментации звуковой последовательности (сдвиге) см. ниже. ^Назад

⁸ Читатель ждет уж рифмы .... - не изобретение Пушкина. См. рассуждение о рифмах в сатире Буало и примеры из Жуковского, Вяземского: Тынянов 1993: 101. ^Назад

⁹ Ср. в пародии А. Финкеля (1927): Одна в глуши лесов сосновых / Старушка дряхлая жила, / И другом дней своих суровых / Имела старого козла <...> Козлиный глас навек умолк. / Остались бабушке лишь ножки / Утехою минувших дней (Паперная, Розенберг, Финкель 1989: 55). ^Назад

¹⁰ Тавтология Незримый хранитель над ними незрим может рассматриваться как реакция на языковую энтропию - на то, что клиширование фразы стирает ее исходную образность. ^Назад

¹¹ Пушкинская строка произносится здесь Тимуром из повести А. Гайдара "Тимур и его команда". ^Назад

¹² Благодарю А. Д. Еськову за эту формулировку. ^Назад

ЛИТЕРАТУРА

Арбенин 1998: Арбенин К. Пушкин мой. СПб., 1998.

Ахматова 1977: Ахматова А. Пушкин // Ахматова А. Стихотворения и поэмы. Л., 1977.

Бирюков 1995: Бирюков С. Знак бесконечности. Тамбов, 1995.

Битов 1991: Битов А. Битва // Битов А. Жизнь в ветреную погоду. Л., 1991.

Болохов 1992: Болохов В. Из цикла "Снежный часослов" // Звезда. 1992. N 2.

Бродский 1994: Бродский И. Представление // Бродский И. Сочинения Иосифа Бродского: В 4 т. 1992-1995. Т. 3. СПб., 1994.

Вайль, Генис 1990: Вайль П., Генис А. Родная речь. Tenafly, 1990.

Вишневский 1992: Вишневский В. Спасибо мне, что есть я у тебя. М., 1992.

Воденников 1996: Воденников Д. Репейник. М., 1996.

Вольперт 1998: Вольперт Л. И. Пушкин в роли Пушкина. М., 1998.

Гаврильчик 1995: Гаврильчик В. Изделия духа. СПб., 1995.

Гандельсман 1995: Гандельсман В. Там на Неве дом... СПб., 1995.

Друк 1991: Друк В. Коммутатор. М., 1991.

Еременко 1991: Еременко А. Стихи. М., 1991.

Зельченко 1991: Зельченко В. Коллаж. СПб., 1991.

Ильин 1996: Ильин И. П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996.

Иртеньев 1998: Иртеньев И. Ряд допущений. Книга стихов. М., 1998.

Кедров 1991: Кедров К. Вифьлием (новая поэзия). М., 1991.

Кенжеев 1992: Кенжеев Б. Стихотворения последних лет. М., 1992.

Керимов 1996: Керимов Т. Х. Деконструкция // Современный философский словарь. М.; Бишкек; Екатеринбург, 1996.

Кибиров 1997: Кибиров Т. Парафразис. СПб., 1997.

Кононов 1994: Кононов М. Отречение // Вестник новой литературы. N 7. СПб., 1994.

Коркия 1987: Коркия В. Собрание обвинений // Юность. 1987. N 7.

Кривулин 1992: Кривулин В. Блудный сын // Стрелец. Альманах литературы, искусства и общественно-политической мысли. N 1. Л.; Париж; М.; Нью-Йорк, 1992.

Кривулин 1998: Кривулин В. Купание в Иордани. СПб., 1998.

Крученых 1922: Крученых А. Сдвигология русского стиха. М., 1922.

Кушлина 1993: Кушлина О. Б. Путешествия Онегина // Русская литература ХХ века в зеркале пародии. Антология. М., 1993.

Лауэр 1996: Лауэр Р. "Евгений Онегин" в манере Игоря Северянина // Концепция и смысл: Сб. статей в честь 60-летия проф. В. М. Марковича / под ред. А. Б. Муратова, П. Е. Бухаркина. СПб., 1996.

Левин 1995: Левин А. Биомеханика. М., 1995.

Лейкин, рукопись: Лейкин В. Женька Онегин. Рукопись.

Лехциер 1998: Лехциер В. Выпечки снежное мясо и булочных войлок... // Диалог без посредников. Стихи московских и самарских поэтов. Самара, 1998.

Лосев 1987: Лосев Л. Тайный советник. Tenefly, 1987.

Лосев 1996: Лосев Л. От переводчика // Знамя. М., 1996. N 6.

Лотман 1995: Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995.

Львовский 1993: Львовский С. Я памятник себе // Вавилон. Вестник молодой литературы. N 2 (18). М., 1993.

Маньковская 1997: Маньковская Н. Б. Деконструкция // Культурология ХХ век. Словарь. СПб., 1997.

Некрасов 1989: Некрасов В. Стихи из журнала. М., 1989.

Новиков 1989: Новиков С. Вот так, покуда срок не вышел... // Порыв. Сборник стихов. Новые имена. М., 1989.

Паперная, Розенберг, Финкель 1989: Паперная Э. С., Розенберг А. Г., Финкель А. М. Парнас дыбом: Литературные пародии. М., 1989.

Пригов 1993: Пригов Д. Большое лиро-эпическое описание в 97 строк // Третья модернизация. М., 1993.

Пригов 1996: Пригов Д. А. Собственные перепевы на чужие рифмы. М., 1996.

Пригов 1997: Пригов Д. А. Написанное с 1975 по 1989. М., 1997.

Пригов 1998: Пригов Д. А. "Евгений Онегин Пушкина". СПб., 1998.

Сидоренко 1998: Сидоренко К. П. Цитаты из "Евгения Онегина" А. С. Пушкина в текстах разного жанра СПб., 1998.

Скобелев 1997: Скобелев В. П. "Чужое слово" в лирике Иосифа Бродского // Литература третьей волны. Самара: Изд-во Самарского ун-та, 1997.

Соснора 1994: Соснора В. Книга стихов // 37. СПб., 1994.

Соснора 1998: Соснора В. Верховный час. СПб., 1998.

Строчков 1994: Строчков В. Глаголы несовершенного времени. Избранные стихотворения 1981-1992 годов. М.,1994.

Терц 1992: Терц А. Прогулки с Пушкиным // Собр. соч.: В 2 т. М., 1992. Т. 1.

Тынянов 1993: Тынянов Ю. Н. Проблема стихотворного языка // Тынянов Ю. Н. Литературный факт. М.,1993.

Цветаева 1994: Цветаева М. Мой Пушкин // Цветаева М. Собр.соч.: В 7 т. Т. 5. М., 1994.

Шельвах 1992: Шельвах А. Черновик отваги. СПб., 1992.

Эзрохи 1995: Эзрохи З. Шестой этаж. СПб., 1995.