ЮБИЛЕЙНЫЙ ПУШКИН*

РЕЙН ВЕЙДЕМАНН

Ролан Барт завершает одно из своих знаменитых эссе "Смерть автора" (1968), которое часто цитировалось и о котором много спорили, следующими словами: "...для того, чтобы обеспечить писанию будущее, необходимо преодолеть миф: рождение читателя должно происходить за счет смерти Автора" ("... to give writing its future, it is necessary to overthrow the myth: the birth of the reader must be at the cost of the death of the Author")¹. Мысль, которую Барт желает этим подчеркнуть, заключается в том, что для того, чтобы поколебать получившее начало в английском эмпиризме и поддержанное французским рационализмом и реформацией понятие об авторе как Боге литературного произведения, Автора не нужно "убивать", его следовало бы просто искать в тексте, а не во внетекстовой действительности². Барт хочет вернуть автора обратно в позицию медиума, посредника или шамана - каким он был в устной литературной традиции, где произведение рождалось в непосредственном исполнении, ad hoc, в присутствии всех "заинтересованных в деле участников". Вследствие этого Барт предпочитает литературному произведению (work) процесс писания (writing) - многосторонний процесс, в котором на равных участвуют как автор, так и читатель.

Точка зрения Барта может быть признана справедливой для общего понимания литературного творчества. Однако как следует поступить в случае, если автор предъявляет нам два произведения - то, которое он написал, и то, которое он прожил? Куда отнести эти исключительные случаи - которых, однако, накапливается такое количество, что они образуют особый феномен, - когда жизнь автора протекает по созданному им самим сценарию, где биография творится согласно какому-либо архетипу, мифу, литературному произведению, театру - словом, где жизнь становится вторым произведением и, возможно, даже бльшим, чем само литературное творчество этого автора. Но Александр Пушкин был именно таким автором, каковыми были, очевидно, также Байрон и Уайльд и из эстонской литературы, несомненно, Айно Каллас, Фридеберт Туглас, Юхан Вийдинг и некоторые другие. Их биография не является частью их литературного творчества, и творчество не является ключом к трактовке их биографии, их биография - самостоятельное художественное произведение.

Юрий Лотман, который, в отличие от своего коллеги-семиотика Барта, присвоил биографии в структуре литературы и культуры высокое место³, пишет в конце своей биографии Пушкина: "Пушкин вошел в русскую культуру не только как Поэт, но и как гениальный мастер жизни <разрядка моя. - Р. В.>, человек, которому был дан неслыханный дар быть счастливым даже в самых трагических обстоятельствах"⁴.

Таким образом, отмечая годовщины рождения или смерти Пушкина, мы воссоздаем новыми прочтениями, трактовками или интерпретациями не только творчество гения, но - возможно, даже в большей степени - мы воссоздаем жизнь гения как знак особой обобщающей силы, тем самым также определенную эпоху, а, возможно, и послание всей русской культуры. В этом праздновании знаменательных дат нас интересует не только то, что может сказать творчество Пушкина современному читателю, но и то, какое значение имела или имеет жизнь Пушкина в истории русского народа и его культуры.

Как уже было указано, под плодотворным воздействием канона романтизма "писатели начала XIX века не просто живут, а создают себе биографии"⁵. Жизнь Пушкина и его посмертное периодическое чествование невольно отсылают к другой биографии, ставшей позднее мифом и искусством, - к биографии Иисуса. Понятно, что речь здесь может идти только о типологическом сходстве, к которому можно было бы отнести раннюю и насильственную смерть обоих героев, манифестирующую бинарность жертвы и победителя, поиск смерти и уверенность в своей посмертной жизни. Особого внимания заслуживает последний факт.

В представлениях пушкинской эпохи о смерти "перекрещивались христианские представления о бессмертии души и одобренные государственной этикой и сводимые к античности идеи о посмертной славе⁶."Exegi monumentum" Пушкина становится на этом фоне совершенно ожидаемым, как и позднейшие канонизация и сакрализация его автора.

В 1987 году, когда исполнилось 150 лет со дня смерти Пушкина, в журнале "Таллинн" вышла статья Юрия Лотмана "Пушкин 1999 года. Каким он будет?", в которой прослеживается развитие пушкиноведения в течение двух столетий, в том числе догматизация и дедогматизация, указывается на то, что празднование юбилеев и годовщин смерти является одновременно ключом к пониманию духовных устремлений и идеологии определенного периода, в котором Пушкин оказывается в результате своего очередного возрождения или очередной смерти. Настоящее время Ю. Лотман считает "тектоническим", которое создает предпосылки для формирования "нового Пушкина"⁷, формирования такого Пушкина, каким мы надеемся увидеть его "на третьем веке его жизни в культуре"⁸.

Эти ссылки, которыми сопровождается подчеркивание торжественности события (торжественная дата)⁹, только подтверждают, что "юбилейный Пушкин" давно уже не относится к его личности или творчеству, скорее он относится к явлению, которое Диониз Дюришин назвал литературным синтезом (literary synthesis)¹⁰. Литературный синтез является по своей сущности метакоммуникативным процессом, в создании которого участвуют автор(ы), читатели, историки, критики, учителя, библиотекари, переводчики и составители аннотаций¹¹. Литературный синтез принадлежит в общему литературному сознанию¹², и, тем самым, подчеркнутая Ю. Лотманом надежда увидеть Пушкина новым на третьем веке его "жизни в культуре" является одновременно и надеждой увидеть новую фоновую систему.

Празднование знаменательных дат писателя как актуализация литературного сознания означает и определенное текстовое перемещение. В обычном понимании творчество Пушкина является одним из компонентов русской и мировой литературной культуры как текста (интекст)¹³. Чествование Пушкина превращает его жизнь и творчество в кодовый текст этого же самого текста¹⁴, этот кодовый текст систематизирует и упорядочивает понятия об определенной культурной или исторической ситуации. Точнее можно было бы сказать, что "юбилейный Пушкин" является называнием, в том смысле, как это описывал Алексей Лосев: в назывании действительность соединяется с символическим и идеальным¹⁵. "Юбилейный Пушкин" является, таким образом, знаком-символом, совокупностью биографических фактов и их трактовок, отпечатком социально-культурных и эстетических диалогов и трактовочной интенцией (предубеждения, эстетическая и политическая настроенность, предписания и т.п.).

В "юбилейном Пушкине" нас и будет интересовать "предательский" аспект чествований, то, что чествование Пушкина означало для контекста - в данной культуре и для культуры. Я рассмотрю это на примере эстонского культурного пространства.

Празднование 50-летия со дня рождения Пушкина в 1849 году в эстонской печати, по моим данным, осталось неотраженным. Во всяком случае, Оскар Ургарт также вынужден был признать, что увлечение Пушкиным и его творчеством проникало в среду проживающих на территории Эстонии горожан немецкой и русской национальности относительно медленно.¹⁶

Однако 100-летие со дня рождения Пушкина отмечалось уже представительно. 26 мая 1899 г. с пространным докладом на торжественном собрании в тогдашнем Императорском Юрьевском университете выступил "пушкинист в эстонской литературе" Карл Аугуст Херманн. К этому времени вышел первый перевод Пушкина на эстонский язык, которым в 1899 г. стала "Капитанская дочка" (в переводе Якоба Кырва), и в 1880-х годах в газете "Ээсти Постимеэс" начали регулярно появляться сообщения о "материализации" памяти Пушкина в России. Хотя эстонцы жили в то время под знаком русификации, нельзя, однако, сказать, чтобы Пушкин использовался в качестве знака идеологического давления. Скорее наоборот, на рубеже веков процесс перевода произведений Пушкина совершенно заглох. Причиной этого, как полагает упомянутый Оскар Ургарт, явилось следующее обстоятельство: предполагалось, что благодаря знанию русского языка, эстонцы могут познакомиться с великим русским классиком и на языке оригинала¹⁷.

100-летие со дня смерти Пушкина в 1937 г. попадает в совершенно иной контекст. Если во время русификации, в конце 1880-х годов и в начале ХХ века, для Эстонии как части империи знакомство с лучшими произведениями русской литературы являлось временным утешением в момент навязывания чужого государственного языка, то в 1937 г. выбор был уже свободным¹⁸. В этом изменении ясно проявляется диалектика "чужого" и "своего" в культуре. Для того, чтобы "чужое" стало "своим", внешняя (другая) культура должна подчиниться процессу переименования на языке внутренней (своей) культуры¹⁹. "Чужое" остается чужим до тех пор, пока оно не "очеловечено", т.е. пока у него отсутствует знаковость (значение) в отношении данной культуры²⁰. Так, Густав Суйтс в статье "Посмертный Пушкин" указал, что хотя "наш современный интеллигент и стоит аутсайдером по отношению к великим именам русской литературы", к памяти о Пушкине он по-прежнему относится уважительно²¹. Теперь, по мнению Суйтса, открылась возможность преодолеть примитивного раннего "эстонского Пушкина", и начало этому было положено выходом в свет в 1936 г. представительного переводного сборника стихотворений Пушкина²².

150-я годовщина со дня рождения Пушкина пришлась на один из мрачнейших периодов истории Эстонии - на 1949 год. Годовщина стала событием государственной важности, символическим атрибутом власти. В университете была создана юбилейная комиссия, руководство которой было возложено на доцента Вальмара Адамса. Наряду с основным торжественным заседанием в актовом зале университета 7 июня 1949 г. были проведены собрания с чтением рефератов, конкурс на лучшего чтеца произведений Пушкина, научная конференция. Подобно тому, как в духе времени обязательным было изучение произведений Ленина и Сталина, представлявших собой политических классиков (номенклатуру), так теперь всем факультетам было предписано пройти под руководством кафедры русского языка тему "А. С. Пушкин"²³. Пушкину посвящались стихотворения²⁴, выставки, юбилейные статьи²⁵. Об иконоподобии Пушкина говорили напечатанные в шапках юбилейных газет лозунги, типа "Нас, людей сталинской эпохи, вдохновляет гениальное и народное творчество Пушкина"²⁶, присвоение колхозам имени Пушкина²⁷, а также афиширование таких стихотворений Пушкина ("Exegi monumentum", "Клеветникам России"), которые подчеркивали мессианизм, вечность и мощь России²⁸.

Примечательно, что Пушкин использовался в качестве идеологического оружия в борьбе с литературным наследием предшественников, для его переоценки или уничижения. Вышедший в 1936 г. "Сборник стихотворений" Пушкина считается тенденциозным, поскольку в нем, якобы, отсутствовало его общественно-значимое творчество²⁹. Подлинное воспитательное влияние Пушкина могло, по мнению устроителей юбилея, проявиться только вместе с советской властью, потому что "в буржуазный период развития эстонская буржуазия не проявляла особого интереса к Пушкину, поскольку поэзия и творчество поэта, посвященные борьбе за свободу, вообще подрывали устои государства господ"³⁰. Ирония эпохи заключалась в том, что хотя пушкинские празднества объявили "свидетельством расцвета социалистической культуры"³¹, само творчество Пушкина менее всего имело отношения к этой культуре. Икона Пушкина похоронила самого Пушкина³². Чем больше старались доказать бессмертие Пушкина, тем мертвее и "конечнее" он становился. Отголосок догматизации Пушкина проник и в эстонское литературное сознание.

Освобождение Пушкина от идеологических предписаний начинается в Эстонии новым открытием творчества Пушкина через новые переводы. Поворотным пунктом здесь следует считать выход переведенного Бетти Альвер "Евгения Онегина" в 1964 г., этот перевод считается одним из великих достижений эстонской переводной поэзии³³.

150-я годовщина смерти Пушкина в 1987 г. являлась доминирующей темой русскоязычной периодической печати в Эстонии. Печатаются обзоры торжественного вечера в Москве³⁴. Публикуются и новые страницы из пушкинологии³⁵. Однако более важным событием становится выход на эстонском языке в 1986 г. биографии Пушкина, написанной Юрием Лотманом³⁶. Пауль-Эрик Руммо сожалеет о том, что это произошло так поздно, потому что последовательный перевод Лотмана на эстонский язык в течение всех тех 30 лет, когда он преподавал русскую литературу, структуральную поэтику и семиотику культуры в Тартуском университете, "мог бы <...> благотворно влиять на методику исследования нашей собственной истории литературы и культуры"³⁷. Настоящим героическим поступком Руммо считает стремление Лотмана превратить Пушкина из деятеля с рутинным героическим блеском в человечески приемлемого - "таким образом, чтобы неоспоримая неповторимость Пушкина не только сохранилась, но и стала бы более конкретной"³⁸. Дегероизирующая писателя и спорящая с Лотманом относительно феномена Пушкина статья Арво Валтона является свидетельством вступления русской литературы вновь в диалогическое отношение с эстонской литературой и ее духовным пространством³⁹.

Круг замкнулся. В конце XIX века "юбилейный Пушкин" положил начало диалогу между эстонской и русской литературами. В течение всего ХХ столетия этот диалог протекал синусоидально - то упрощенно, то патетически, то остро, затем опять с признанием и с порождением проблем. Сегодня мы можем сказать, что Пушкин стал частью интертекстуальности эстонской литературы.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Barthes, R. Images. Music. Text. Hill and Wang. N.-Y., 1977. P. 148. ^Назад

² Ibid. P. 147. ^Назад

³ См.: Лотман Ю. М. Литературная биография в историко-культурном контексте // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 365-376. ^Назад

⁴ Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя // Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995. С. 184. ^Назад

⁵ Лотман Ю. М. Литературная биография... С. 371. Лотман продолжает: "Особенно примечательна в этом отношении роль Пушкина, для которого создание биографии было постоянным предметом столь же целенаправленных усилий, как и художественное творчество" (Там же). См. также: Lotman, J. Kultuurisemiootika. Tallinn, 1990. Lk. 347-364. ^Назад

⁶ Лотман Ю. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). СПб., 1994. С. 211. ^Назад

⁷ Лотман Ю. Пушкин 1999 года. Каким он будет? // Таллинн. 1987. N 1. С. 63. ^Назад

⁸ Там же. С. 57. ^Назад

⁹ Там же. ^Назад

¹⁰ Duriin, D. Sources and Systematics of Comparative Literature. Bratislava, 1974. P. 108-109. ^Назад

¹¹ Popovi, A., Macri, F. Literary Synthesis // Canadian Review of Comparative Literature. Spring, 1977. P. 122. ^Назад

¹² См.: Ibid. P. 119. А. Попович и Ф. Макри используют понятие literary education, хотя приведенное далее определение литературного синтеза как литературной памяти (Literary synthesis is memory of literature) позволяет отождествить литературное образование с литературоведением (Ibid. P. 122). ^Назад

¹³ Тороп П. Тотальный перевод. Тарту, 1995. С. 125. ^Назад

¹⁴ О соотношении текста и кода см.: Лотман Ю. М. Текст в тексте // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 149-150. ^Назад

¹⁵ Лосев А. Имя. СПб., 1997. С. 168-245. ^Назад

¹⁶ Urgart, O. Pukin eesti keeles // Looming. 1937. Nr. 2. Lk. 225. ^Назад

¹⁷ Ibid. Lk. 228. ^Назад

¹⁸ Suits, G. Posthuumne Pukin // Looming. 1937. Nr. 2. Lk. 218. ^Назад

¹⁹ Лотман Ю. Культура и взрыв. М., 1992. С. 205. ^Назад

²⁰ Там же. С. 207. ^Назад

²¹ Suits, G. Op. cit. Lk. 218-219. ^Назад

²² Ibid. Lk. 218. ^Назад

²³ Feldbach, J. A. S. Pukini juubeli thistamine TR likoolis // Edasi. 1949. 23. mrts. ^Назад

²⁴ Villandi, V. Pukinile // Tartu Riiklik likool. 1949. 10. juuni. ^Назад

²⁵ Adams, V. Kigi rahvaste ja kigi aegade suur poeet // Tartu Riiklik likool. 1949. 3. juuni; Kotta, F. A. S. Pukin // Stalinlik Noorus. 1949. Nr. 5. Lk. 21-27; Parve, R. Suurim snameister // Talurahvaleht. 1949. 4. juuni; Haberman, A. Pukin eesti keeles // Edasi. 1949. 5. juuni. ^Назад

²⁶ См.: Edasi. 1949. 5. juuni; см. также: Tartu Riiklik likool. 1949. 3. juuni. ^Назад

²⁷ A. S. Pukini nimelises kolhoosis // Talurahvaleht. 1949. 4. juuni. ^Назад

²⁸ Talurahvaleht. 1949. 4. juuni. Ср.: Valton, A. Mnda Pukinist ja muust // Looming. 1987. Nr. 2. Lk. 267: "Raske on igustada niteks tema "Venemaa laimajatele". Ega asjata seda kiitnud Nikolai I, paljud Pukini sbrad aga suhtusid luuletusse jahedalt". ^Назад

²⁹ Haberman, A. Pukin eesti keeles // Edasi. 1949. 5. juuni. ^Назад

³⁰ Feldbach, J. A. S. Pukin - suur vene rahva geenius // Edasi. 1949. 5. juuni. ^Назад

³¹ Vene rahva geenius (juhtkiri) // Sirp ja Vasar. 1949. 4. juuni. ^Назад

³² Лотман Ю. Пушкин 1999 года. Каким он будет? // Таллинн. 1987. N 1. С. 60. ^Назад

³³ Eesti kirjarahva leksikon / Koost. ja toim. Oskar Kruus. Tallinn, 1995. Lk. 35. В качестве курьезного исключения следует упомянуть мнение Вальмара Адамса о неудаче перевода. См.: Adams, V. Vene kirjandus, mu arm. Tallinn, 1977. Lk. 84-102. ^Назад

³⁴ Наш современник - Пушкин // Советская Эстония. 1987. 11 февр. ^Назад

³⁵ Пярли Ю. А. С. Пушкин и "Арбуяд" // Таллинн. 1987. N 1. С. 67-70. См. далее: Salupere, M. Pukin ja Tartu // Edasi. 1987. 7. veebr. ^Назад

³⁶ Lotman, J. Aleksandr Sergejevit Pukin. Tallinn, 1986. Lk. 207. ^Назад

³⁷ Rummo, P.-E. Lotmani Pukini puhul // Looming. 1987. Nr. 2. Lk. 265. ^Назад

³⁸ Ibid. Lk. 265. ^Назад

³⁹ Valton, A. Mnda Pukinist ja muust // Op. cit. Lk. 267-269. ^Назад