КАК ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ
ЧИТАЛ И ПОНИМАЛ ПУШКИНА
(О субъективности восприятия)*

ГЕНРИЭТТА МОНДРИ

В появившихся в связи с 200-летием со дня рождения Пушкина работах обращает на себя внимание обновление интереса к вопросу восприятия его творчества. Так, например, в статье В. Непомнящего "Феномен Пушкина в свете очевидностей" (1998) вопрос об особенностях восприятия Пушкина ставится как вопрос методологический. Автор заявляет, что вся существующая литература о Пушкине, несмотря на свой объем, не складывается в нечто "целостное" (Непомнящий 1998: 195). Под "целостным" он понимает подход феноменологический, или бытийный, символически присутствующий уже в названии его статьи. Непомнящий подвергает критике субъективистский подход к Пушкину. По мнению автора, это метод "автопортрета", главный признак которого - "пустота отчужденно-лабораторного отношения к предмету" (Непомнящий 1998: 198-200)¹.

Из недавно вышедших работ о восприятии Пушкина следует уделить внимание работе Пола Дебрецени (Paul Debreczeny) "Социальные функции литературы: Александр Пушкин и русская культура" (Debreczeny 1997), которая посвящена особенностям восприятия Пушкина в XIX веке. Дебрецени пытается определить специфику индивидуального и группового восприятия текстов и личности Пушкина на основе моделей, взятых из социологических, психологических и психоаналитических работ теоретиков самых разнообразных школ². Дебрецени раскрывает тему рецепции личности автора и его текстов без прямых ссылок на постструктуралистические работы о взаимоотношениях между текстом и читателем. Читательский субъективизм, творящий текст, остается за пределами книги, посвященной восприятию литературы.

В то время как в книге Дебрецени нет оговоренной установки на полемическое неприятие постструктуралистских теорий, В. С. Баевский в своей работе о религиозности Пушкина ("Библейские темы, мотивы и образы в "Цыганах" Пушкина", 1996) выразил неприятие субъективизма в интерпретации творчества Пушкина. В качестве образца научного восприятия Пушкина Баевский приводит работы деятелей культуры начала века (Баевский 1996: 7).

Я попытаюсь рассмотреть модель восприятия Пушкина, которая осталась незамеченной Дебрецени и оказалась отверженной Баевским и Непомнящим. Эту модель можно назвать сознательно субъективистской, целью которой является декларирование философской позиции самого читателя. Читателем - творцом, генерирующим личностное восприятие текста и жизни Пушкина, является представитель культуры начала века - Василий Васильевич Розанов. Цель моей работы - показать программность субъективизма как философского метода в работах Розанова о Пушкине. Феноменологическая позиция Розанова - философа жизни проявляется в выборочном интересе как к житейским событиям в жизни Пушкина, так и к его текстам, основанном на принципе узнаваемости. Розанову интересно в Пушкине только то, что ему интересно в себе. При таком "созерцании" (Ерофеев 1990: 9) уникальность Пушкина утрачивает смысл. Из григорьевского "Пушкин - это наше все" Пушкин становится Пушкиным как все. В восприятии Розанова он становится так же "мал" или "велик", как и "созерцающий" его Розанов.

***

К столетнему юбилею А. С. Пушкина, в 1899 году, Розанов написал довольно ординарную статью о Пушкине с ординарным названием "А. С. Пушкин". В ней он пользовался такими общими местами, как "сегодня первый вековой юбилей главного светоча нашей литературы", использовал такие банальные выражения, как Пушкин - "национальный поэт". Розанов, выработавший к 1899 году свой особенный стиль, автор сенсационной работы "В мире неясного и нерешенного", пишет статью, которую сам характеризует как "несколько жалких медяков" в придачу к уже сказанному, как статью "без претензий на оригинальность и новизну".

И вдруг, год спустя, Розанов публикует статью, которую с энтузиазмом озаглавливает "Кое-что новое о Пушкине" (1900). Что же помогло Розанову найти новую тему в Пушкине, тему, которая превратила в золотые так называемые "медяки" банальности его прошлогодней статьи? Позабыв о собственных эпитетах, которыми он характеризовал Пушкина всего лишь год тому назад, Розанов с презрением перечисляет ординарные и избитые темы, которым посвящены работы исследователей: "Пушкин, как человек" и Пушкин как "национальный поэт" (Розанов 1995: 57). Какую же новую тему нашел Розанов в Пушкине?

Сам Розанов уже во втором параграфе статьи обозначает ее как "Жид и Пушкин..." (Там же). Розанов сравнивает Пушкина и еврея из "Скупого рыцаря" и спрашивает: "...что общего между мелочным торгашом и великодушнейшим из смертных? Какое взаимное понимание?". Он приводит строки диалога между Альбером и Жидом из "Скупого рыцаря", акцентируя внимание на речи старика-еврея: "Как знать? Дни наши сочтены не нами: / Цвел юноша вечор, а нынче умер, / И вот его четыре старика / Несут на сгорбленных плечах в могилу" (Розанов 1995: 58).

Розанова не интересует речь Альбера, в центре его внимания находится старик-еврей, мысли которого он отождествляет с пушкинскими. Пушкин, по Розанову, угадал и определил "всемирное" в еврействе - его старость: "Какая старость ответа, какая мудрая старость!".

Розанов далее развивает мысль о прозорливости Пушкина по отношению к роли евреев в европейской цивилизации на примере незаконченного отрывка Пушкина "В еврейской хижине лампада...". Пушкин описывает сцену в еврейском доме, где старик при свечах читает древнюю книгу, старуха готовит скудный ужин, молодая еврейка плачет. Сцена прерывается тяжелым стуком в дверь в полночь. Розанов признается, что ему неизвестно, что хотел рассказать Пушкин в незаконченном отрывке. Он выдвигает версию средневекового сюжета из истории преследования евреев, где "незнакомый странник" есть или "дозор, инквизиция или член какого-нибудь еще иного судилища" (Розанов 1995: 60). Но не развитие сюжета занимает Розанова, а тема семьи и еврейства. Пушкин, по Розанову, угадал то, что самая суть еврейства, которую Розанов называет сокровищем, состоит в его семейственности и религиозности. По Розанову, Пушкин понял, что евреи понимают Библию не так, как ее понимали и понимают европейские народы. "Библейский теизм есть собственно семейный теизм", - формулирует свою мысль Розанов. И как бы вспомнив, что пишет статью о Пушкине, добавляет: "И Пушкин это понял и безмолвно указал".

Для того, чтобы понять механизм выбора так называемых новых тем у Пушкина, следует отметить, что ко времени написания второй статьи о Пушкине Розанов уже утвердил за собой тему противопоставления древних религий христианству. К 1900 году Розанов также связал тему пола с темой религии и семьи, выступив с работами "Семья как религия" (1898), "Брак и христианство" (1898). Ко времени написания его второй статьи о Пушкине полемика вокруг работ и взглядов Розанова на метафизическую сущность пола была в разгаре. В работе "Из загадок человеческой природы" (1898) Розанов заявил себя защитником ветхозаветного идеала семейственности, апологетом языческого пантеизма и реформатором христианского аскетизма. Тема жизни пола и тела в древних дохристианских религиях прозвучала в этой работе как полемика с бестелесностью Нового Завета. Однако тема иудаизма и еврейства во всей сложной динамике приятия-отвержения, как показал недавно Ефим Курганов (Курганов 1997), будет разработана Розановым в работах, написанных после 1900 года. К моменту работы над статьей о Пушкине в 1900 году тема иудаизма утвердилась у Розанова как тема проявления в Ветхом Завете уважительного отношения к сексуальности и семейственности.

Тема же соперничества с еврейской плодовитостью, которая станет тематической доминантой в "Уединенном" (1911) и "Опавших листьях" (1912), не была еще артикулирована Розановым в вышеуказанных работах 1898 года. Незавершенность раздумий Розанова по поводу судеб семитизма проявилась в неопределенности, с которой философ интерпретирует тему еврейства у Пушкина. Именно поэтому, обратившись к теме еврейства в статье о Пушкине, Розанов обрывает себя, оговаривая, что вопрос "отношения Пушкина к семитизму" остается до сих пор неразработанным.

Примечательно, что толчком, побудившим Розанова написать статью "Кое-что новое о Пушкине", послужило появление статьи Щеголева "Нескромные догадки" (1899). Статья содержала сведения о личных знакомых Пушкина, которые интерпретировались Щеголевым как литературные прототипы. Розанов прочел статью и оживился как "философ жизни". Ему интересно, что под Инезой в Дон-Жуане выведена Ризнич, а под Лаурой легкомысленная Керн. Методологическая установка Розанова - от сведений о жизни поэта к интерпретации текста - полемична. Так, в статье о Владимире Соловьеве, "Памяти Вл. Соловьева" (1900), написанной в том же году, что и работа о новом у Пушкина, Розанов обвинил Соловьева с его книгой "Судьба Пушкина" в теоретической умозрительности, неподкрепленной знанием жизни. Розанов критикует Соловьева за то, что "у него было мало чувства действительности, чувства земли..." и "Пушкин с своей печальной семейной историей запутался" в отвлеченные идеи Соловьева, "как в тенета" (Розанов 1995: 67).

В 1916 году Щеголев опубликовал новые документы. Розанов в том же году отреагировал новым вольным истолкованием. На сей раз две темы Розанова - тема пола и семьи - с натяжкой сведенные в статье 1900 г., соединяются в одну и служат объяснением причины гибели Пушкина.

Знаменательно, что между двумя статьями-реакциями на биографический материал пролегает период вялого интереса к Пушкину. За период от 1900 до 1916 года появилась одна юбилейная статья о Пушкине ("Возврат к Пушкину (к 75-летию дня его кончины)" - 1912), и статья, посвященная Пушкину и Лермонтову. В юбилейной статье опять повторялись штампы, типа "Пушкин - это покой, ясность, уравновешенность" (Розанов 1995: 366). Вторая статья хоть и названа "Пушкин и Лермонтов" (1914), посвящена демоническому Лермонтову. Пушкин же получает опять банальные эпитеты: "Пушкин есть поэт мирового лада - ладности, гармонии, согласия и счастья" (Розанов 1995: 602). В этой статье Пушкин важен Розанову только как антипод Лермонтова: в Пушкине статика жизни, в Лермонтове - прощание с жизнью и движение к смерти.

Яркая статья "К кончине Пушкина (По поводу новой книги П. Е. Щеголева "Смерть Пушкина")" появляется в 1916 году. Розанов опять отталкивается от Щеголева, идет от документа, но как бы разрушая важность документа. Он заявляет, что, хотя Щеголев потратил 15 лет на архивные поиски для объяснения причин гибели Пушкина, ему, Розанову, история гибели Пушкина "ясна ослепительной ясностью" (Там же: 643). Розанов обращает внимание на циничные разъяснения Пушкина во впервые опубликованном письме к жене о "сути ухаживаний" за нею, где Пушкин, по определению Розанова, употребляет нецензурную брань. При этом волокитство самого Пушкина характеризуется Розановым как поведение пантеиста. Приведя свой разговор с Сергеем Дягилевым об отношениях между полами в высшем свете в александровскую эпоху, Розанов характеризует это время как "универсально-любовническое", когда измена была нормой поведения, и не изменять казалось чудом. Вывод Розанова о причинах гибели Пушкина прост - Пушкин не вынес не измены, а разговоров об измене. Если измена была нормой поведения, то разговоры об измене нормой не являлись. Если измена входила в понятие "светского шика", то разговоры о "рогах" выпадали из него (Там же). Как автор бессмертных эпиграмм, Пушкин знал цену стишкам о "рогах", и не вынес того, что Розанов называет моментом "травимости себя".

В связи с Пушкиным Розанов разработал тему ветхозаветной мудрости и важности роли семьи в иудаизме и тему Пушкина - несостоявшегося ветхозаветного мужа в браке. Обе темы связаны с розановской философией пола, проблемами быта и поведения, и относятся к вопросу семьи и пола. Пушкин, по Розанову, "понял и безмолвно указал" (Розанов 1995: 60) роль семьи в поддержании религиозного духа еврейства. Но Пушкин-пантеист не выполнил в жизни роль патриарха, мужа своей жены. Розанов отмечает, что обращаясь к жене в письме как к кокотке или горничной, Пушкин в своем цинизме оставил жену безмужней еще при жизни. Пушкин выбрал себе не "одну жену", "единственную на всю жизнь" (Розанов 1995: 645), как выбирают жен в Ветхозаветном мире, а как "пантеист" выбрал красоту "чисто телесную".

По определению Мерло-Понти (Merleau-Ponty), "внешний мир" представляется "текстом", который "не копируется, а сочиняется" (Merleau-Ponty 1962: 9). Тексты и события жизни Пушкина были тем внешним миром, который сочинял Розанов. Сам Розанов в "Письме к Голлербаху" (Письмо 24, август 1918) сформулировал эту философскую позицию следующим образом: "И Вы, 'пиша о Розанове', вовсе не о нем пишите, а тоже свои опавшие листья 'что я думаю', 'чувствую', 'чем занят', 'как живу'. Эта форма и полная эгоизма и без эгоизма. На самом деле человеку до всего есть дело и ни до чего нет дела. В сущности он занят только собою, но так особенно, что занимаясь лишь собою, - занят вместе целым миром" (Розанов 1970 а: 536).

Такое восприятие мира, которое не отделяет объективность от субъективного восприятия, стало определяющим в экзистенциальном мировоззрении феноменологов ХХ века. Так, Жорж Батай (Georges Bataille), повлиявший на развитие постструктуралистских критических теорий, определил философию восприятия мира как процесс самовыражения "индивидуума", а не "несепарируемого человечества" (Bataille 1982: 11). Так, Розанов выразил в своей интерпретации Пушкина две idea fixe своего мировоззрения - тему еврейства и иудаизма, и теорию пола. Розанов, который назвал себя в письме к А. А. Измайлову (август 1918 года) "настоящим и воистину последним еврейским пророком" (Розанов 1979: 126), нашел у Пушкина тему, которую он назвал "жид и Пушкин", как проекцию "своего дела", себя, на мировоззрение и личность Пушкина. Розанов, посвятивший всю свою жизнь и творчество тому, что он сам определил как "проповедь пола" (Розанов 1970: 132), нашел в личной судьбе Пушкина подтверждение своей теории пола, которая строилась на синтезе религиозности и сексуальности. Пушкин, понявший, в розановской интерпретации, уникальную роль еврейства в истории религии и семьи, выступает как равный Розанову. С другой стороны, Пушкин, который оказался плохим мужем, волокитой и пантеистом, остается для Розанова объектом изучения. В первом случае грань между Розановым и Пушкиным стирается, во втором - возводится стена отстранения. При таком отстранении Розанов остается "еврейским пророком" и патриархом тогда, когда Пушкин впадает в язычество. Однако если учесть сведения о личной жизни самого Розанова, то получится, что он вел себя, как "пантеист" Пушкин.

Интересно, что в восприятии Розанова Пушкин может быть одновременно и библейским пророком, и пантеистом в такой же мере, как сам Розанов может быть еврейским пророком и язычником. Такая интерпретация Пушкина связана со взглядами Розанова, синтезирующими иудаизм, христианство, язычество и буддизм. Историческая контекстуальность, которую Мерло-Понти называет феноменологическим "полем" (field of perception, или field of vision), выражает программно важную для феноменологии амбивалентность между объективным и субъективным восприятиями. Такая субъективная объективность является, по моему мнению, проявлением сути философии жизни самого Розанова.

Самопознание происходит за счет познания мира, и мир познается через призму узнавания себя в мире. Взгляд Розанова типологически близок взгляду Лакана (Lacan 1978). Между объектом и субъектом создается один континуум. Розанов узнавал Пушкина, узнавая Пушкина в себе, и Розанова в Пушкине. В таком новом, феноменологическом смысле, Пушкин, наконец, действительно становится "нашим всем".

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Примечательно, что в появившейся почти одновременно со статьей Непомнящего статье Елены Зингер "Во мне бессмертна память милой..." автор определяет собственную позицию как метод интуитивного поиска. Зингер сравнивает свой метод исследования с методом ассоциативного, "медленного чтения" Пушкина, предложенным Гершензоном в 1923 году (Гершензон 1983). Вступая в полемику с Б. Томашевским, который видел недостаток гершензоновского подхода в "появлении смыслов там, где их не было", Зингер рассказывает, что первым творческим импульсом к научному поиску для ее работы о Пушкине была одна ассоциация, которую Томашевский назвал бы "самопроизвольной и паразитической". Интересно, что работа Зингер посвящена событиям личной жизни Пушкина и их отражению в его поэзии (Зингер 1998: 121). ^Назад

² Автор использует понятия аристотелевского катарсиса, очищающего через эстетический акт восприятия искусства; фрейдовской сублимации, благодаря которой id одерживает победу над ego; возмещения неудовлетворения в реальности за счет выхода в большой макрокосмос литературной реальности. Отдельная глава в книге посвящена разбору места личности Пушкина и его работ в психоаналитическом поиске и саморефлексии Марины Цветаевой. ^Назад

ЛИТЕРАТУРА

Баевский 1996: Баевский В. С. Библейские темы, мотивы и образы в "Цыганах" Пушкина // Русская филология. Смоленск, 1996.

Гершензон 1983: Гершензон М. Мудрость Пушкина (1919). Репринт. Анн Арбор, Ардис, 1983.

Ерофеев 1990: Ерофеев В. Разноцветная мозаика розановской мысли // Розанов В. В. Несовместимые контрасты жития. М., 1990, С. 6-36.

Зингер 1998: Зингер Е. "Во мне бессмертна память милой..." // Вопросы литературы. 1998. Март-апрель. С. 121-152.

Курганов 1997: Курганов Е. Василий Розанов и библейский мир // Русский еврей. 1997. N 4. С. 28-31.

Непомнящий 1998: Непомнящий В. Феномен Пушкина в свете очевидностей // Новый мир. 1998. N 6. С. 190-225.

Розанов 1995: Розанов В. В. О писательстве и писателях. М., 1995.

Розанов 1970: Розанов В. В. Опавшие листья // Розанов В. В. Избранное. Мюнхен, 1970. С. 81-426.

Розанов 1970 а: Розанов В. В. Письма к Э. Ф. Голлербаху // Розанов В. В. Избранное. Мюнхен, 1970. С. 515-564.

Розанов 1979: Розанов В. В. Письма В. Розанова к А. Измайлову // Новый журнал. 1979. N 136. С. 121-126.

Bataille 1989: Bataille G. Theory of Religion. Trans. Robert Hurley. N.-Y., 1989.

Debreczeny 1997: Debreczeny P. Social Functions of Literature: Aleksandr Pushkin and Russian Culture. Stanford, 1997.

Lacan 1978: Lacan J. What is a picture? // The Four Fundamental Concepts of Psycho-Analysis. N.-Y., 1978. P. 105-119.

Merleau-Ponty 1962: Merleau-Ponty M. Phenomenology of Perception. London, 1962.