КАЖДОМУ НАРОДУ СВОЙ ПУШКИН*

ЯАН КАПЛИНСКИЙ

Пушкин - классик. Классики - это самые выдающиеся из писателей, их имена из имен собственных стали именами нарицательными. Классик достиг совершенства, лучше него писать просто невозможно. Можно писать (почти) как Пушкин, но не лучше него. Классики, как Пушкин - это абсолютные мерила поэтического мастерства, идеал, к которому мы стремимся.

Примерно с таким отношением к Пушкину мое поколение столкнулось в школе и вне школы в советское время. Советское время, как хорошо известно, любило классиков в той же мере, в какой оно не любило живых писателей. Оно не могло не пытаться создавать своих "живых классиков", но уже в самом понятии живого классика таился зловещий парадокс, само понятие иногда было равносильно смертному приговору - достаточно вспомнить о судьбе Маяковского или Фадеева. Это подтверждает идею о том, что настоящим классиком может быть лишь мертвый писатель, как в Америке хорошим индейцем, по мнению некого генерала, мог быть лишь мертвый индеец.

Такое понимание концепта "классик" характерно для определенного типа культуры, в случае Пушкина - представленного русской культурой его времени. Эта культура обладала нишей, местом, предназначенным именно для классика. Эта культура, конечно, не существовала в изоляции, она имела свои глубокие корни, но развивалась и под влиянием тогдашних культурных "парадигм" и эталонов, господствовавших в Европе. Мы можем говорить о парадигмах "классицизма" и "романтизма" и о культурах-эталонах - античности и современной Франции, а также Англии и Германии. Элементы других культур, включая русскую народную культуру, использовались в том же духе, как романтические поэты Франции или Германии использовали подобные "экзотические" элементы. В парадигме строгого классицизма чужая культура, l'Autre, отвергалась полностью, литература должна была существовать в ограниченном, закрытом пространстве стилизованной псевдоантичности.

Переход к парадигме романтизма, по моему убеждению, - процесс продолжительный и нескончаемый; в чистом виде эта парадигма вообще не существует. Романтизм - революционное движение, своего рода перманентная революция, а революция - всегда революция "против чего-то". Без классицизма (в широком смысле этого слова) романтизма быть не может. Подобные явления, их чередование и сосуществование характерны и для некоторых незападных культур; вероятно, характерны для культуры вообще. Из понимания романтизма как бунта, как движения против классицизма вытекает и необходимость их - не всегда мирного - сосуществования.

Именно такова была ситуация в русской культуре пушкинского времени, отразившаяся в его творчестве. У Пушкина, как и у его западных современников - романтических поэтов - мы находим много образов из уходящего в прошлое классицистического репертуара: тут и античные боги, и герои, и обязательные архаизмы. В то же время в поэзии зрелого Пушкина этот классицистический пласт уже интерпретируется по-новому. Античный поэт Арион у Пушкина - уже прообраз трагического поэта-романтика. Написанное по образцу Горация стихотворение Exegi monumentum вводит элементы, чуждые классицизму. Непокорная глава поэта, поднимающаяся выше александрийского столпа, не вписывается в старую парадигму, как и упоминание народов, которые в той парадигме представляли l'Autre, т.е. некультуру.

Пушкин существует в этих соперничающих парадигмах не только как субъект, как автор, но и как объект, как феномен, элемент культуры, подверженный различным осмыслениям, интерпретациям и оценкам, включая самооценку, как в упомянутом стихотворении о памятнике. Можно сказать, что не существует одного единственного Пушкина как феномена культуры. Есть много Пушкиных. У каждой эпохи, у каждой системы свой Пушкин. Есть Пушкин - классик, основатель настоящей русской поэзии и ее непревзойденный, абсолютный мастер. Есть Пушкин - романтический герой-бунтовщик. Есть Пушкин - русский патриот. Есть Пушкин - донжуан, герой множества непристойных анекдотов. Есть Пушкин - любимец великосветского аристократического общества и Пушкин - отшельник, наслаждающийся тишиной осенней деревни. Есть Пушкин официальный и даже официозный, и Пушкин неофициальный. К тому же есть Пушкин для русских и Пушкин для нерусских, Пушкин для иноверцев России и "ближнего зарубежья" и Пушкин для читателей "дальнего зарубежья". Конечно, Пушкин для французского читателя - не совсем тот же Пушкин, которого знают и почитают китайские читатели. У каждого народа свой Пушкин. Все эти Пушкины играют свою роль в литературных, культурных и даже политических процессах и играх своего времени. Все Пушкины суть или были кому-то нужны.

Образ Пушкина-классика имеет свои корни в представлениях европейского классицизма и романтизма. Но эти представления, в свою очередь, возникли под влиянием католических представлений о святых, людях, обладающих особой благодатью, святостью и имеющих особые отношения с Богом. Мы, простые смертные, не можем соревноваться со святыми в святости. Мы можем лишь им поклоняться, учиться у них и просить их о помощи. Романтический гений - это секуляризованный святой. Подобные представления о святых не чужды и православию.

Таким образом, в России имелись все предпосылки для возникновения культа Пушкина. Как известно, в каждой местности, у каждого порядочного народа должны иметься свои святые. У французов - Жанна д'Арк, у испанцев - Сантьяго, у литовцев - Святой Казимир, у русских - Святой Георгий. Для национального самосознания свои святые в свое время были и, до некоторой степени до сих пор являются необходимыми символами, как в наши дни ядерные бомбы или ракеты дальнего радиуса действия. Во время смены классицистической парадигмы романтической таким же необходимым национальным символом стал свой гений, свой великий, непревзойденный поэт.

В начале XIX столетия Россия достигла больших успехов в экономике и политике. Русские офицеры и мужики одержали победу над непобедимым до тех пор Наполеоном, и казачьи сотни вошли победителями в Париж. В России, как нередко в истории, не было недостатка в героях войны, но был недостаток в своих культурных героях, в гениях. Этот пробел триумфально восполнил Пушкин. Россия получила своего гения. Через сто лет после его смерти в наших учебниках было написано, что в число величайших литературных гениев человечества, наряду с Шекспиром, Кальдероном, Гете и Данте, без всяких сомнений, входит и Пушкин.

Таким образом, Пушкин стал своего рода драгоценностью в короне Российской империи. Это был, конечно, официальный и официозный Пушкин, не Пушкин - донжуан или Пушкин - инакомыслящий, один из предтеч мирного сопротивления русской творческой интеллигенции властям.

Этот последний Пушкин, естественно, был ценим другими представителями той же инакомыслящей или свободомыслящей интеллигенции. С этим Пушкиным знакомит своих читателей, в том числе и эстонских школьников, Юрий Михайлович Лотман. Очевидно, что Пушкин-оппозиционер имел больше шансов быть понятым и принятым ими, чем казенный Пушкин - национал-патриот.

Вполне можно представить себе, что и Пушкин-европеец может в будущем сыграть свою роль в русской культурной политике. Это совсем не очевидно в отношении еще одного, фривольного Пушкина - Пушкина-донжуана, автора "Гавриилиады", которому приписываются и некоторые порнографические сочинения и о котором рассказывают сотни неприличных анекдотов. Такой Пушкин мог бы быть провозглашен предтечей нынешних и будущих сексуальных революционеров.

Хочется думать, что порнографический и богохульный Пушкин является необходимым антиподом Пушкина-святого и Пушкина-героя. Богохульник и распутник - святой со знаком минус. Дон Хуан создан той же культурой, что и святой Хуан де ла Крус. Можно сказать, что Пушкин пушкинских анекдотов - это Пушкин карнавальный, Пушкин шутов, родственник папы шутов, но и французских либертинов и фривольных писателей. Порождены ли они, в свою очередь, той же культурой, где культ набожности, святых и святости занимает такое центральное место, как в католической Франции? Об опасности таких смелых обобщений говорит то, что хорошей параллелью русским пушкинским анекдотам являются беллманские анекдоты в Швеции, порвавшей все связи с католичеством уже в XV веке. С другой стороны, и набожно-лютеранская Швеция, и православная Россия находились под огромным влиянием французской культуры. Не переняв ничего из французской католической набожности, обе многое переняли из французского либертинизма. Порок и здесь был более заразительным, чем добродетель.

Пушкин был своего рода ответом русской культуры на вызов Западной Европы. После Пушкина русские уже могли ответить: "Хорошо, у вас Шекспир, Гете и Данте, а у нас Пушкин". Пушкин заполнил пробел в русской культуре, существование которого ощущалось людьми, получившими образование европейского, западного типа. Пушкин стал одной из печатей, приложенных Россией к акту о ее принадлежности к Европе, о легитимности которого до сих пор спорят русские интеллигенты: я имею в виду споры между западниками и славянофилами, ныне скорее евразийцами.

Когда Россия в XIX веке все отчетливее присоединялась к сфере западной культуры, сохраняя некоторую автономию, через Россию к ней присоединялись малые народы Российской Империи и соседних территорий. Для них Пушкин уже был обязательным элементом культуры - у каждого народа должен был быть свой Пушкин. И раньше или позже этот свой Пушкин у них появлялся. У татар это был Тукай, о котором татарский писатель Рафаэль Мустафин пишет, что он "играл для татар такую же символическую роль, как Пушкин для русского народа или Байрон для народа Великобритании". У марийцев это был Чавайн, у удмуртов - Герд. Латышским Пушкиным можно назвать Яниса Райниса. Пушкин, несомненно, вдохновлял татар, марийцев, латышей, эстонцев и др. - он блестяще доказал, что писатель из маргинального, не признанного другими в качестве полноценного народа может достичь высот мировой культуры.

За такими выражениями и сравнениями кроется факт соревнования и борьбы за уважение и признание между народами. В такой борьбе оружием служат бомбы, самолеты, спортсмены-рекордсмены, но также и писатели, художники, философы и ученые. Для малых народов, как эстонцы или латыши, реалистичнее иметь своего Пушкина, Моцарта или Эйнштейна, чем впечатляющее количество бомб или ракет. К тому же Пушкины и Моцарты не угрожают ничьей безопасности - об Эйнштейнах этого, к сожалению, сказать нельзя.

Но нельзя сказать, что в вопросе "Кто ваш Пушкин?" не кроются и некоторые сомнительные предпосылки. Идея, что в каждой культуре должны быть свои Пушкины, Гете и Моцарты, предполагает, что культуры изоморфны, обладают одинаковой структурой. Культуры подобны шкафам или комодам одинакового типа, в них имеются те же ящики и полки, такое же число вешалок. Культуры отличает друг от друга лишь то, что подвешено на вешалках, то, что находится в ящиках и на полках. У русских на определенной полке стоит Пушкин, у итальянцев - Данте, у немцев - Гете (эстонцам тут припоминается сцена из второго тома "Правды и справедливости" Таммсааре, где на место разбившихся бюстов Гете и Шиллера считают политически более корректным поставить бюсты Пушкина и Лермонтова). Можно с полным правом спросить у финна или эстонца, кто стоит на том же месте в их "культурном шкафу", кто их Пушкин.

Вопрос этот подобен вопросу, поставленному мне лет двадцать назад в Березове в Сибири: "Ты за кого болеешь?". Я не мог дать спрашивающему удовлетворительного ответа, так как футболом не интересуюсь, в нем не разбираюсь и, конечно, ни за кого болеть не могу. По-своему я оказался человеком, находящимся вне культуры определенного типа. Думаю, что для березовского болельщика это было равнозначно некультурности, своего рода варварству - ведь все нормальные люди за кого-то болеют.

У всех нормальных народов имеется свой Пушкин. Но кто наш эстонский Пушкин? На этот вопрос я тоже ответить не могу. Поэтов в Эстонии много, среди них несколько замечательных, но нашего Пушкина среди них нет. Нет поэтов, имеющих статус Пушкина или латышского Райниса. Может быть, наша культура - не такой "шкаф", как у русских или латышей, может быть, у нас полки и ящики по-другому поставлены, культура наша более эгалитарная, исключающая появление исключительных и обожаемых гениев, вроде Пушкина или Райниса. Может быть, у нас больше "протестантского духа", а, может быть, мы просто не почитаем поэтов. Так или иначе, одна культура все-таки отличается от других. Отличается структурно - не могу сказать, глубинная эта структура или поверхностная. Не могу также сказать, так ли оно было в прошлом и будет ли так в будущем, или наша культура будет меняться. Может быть, и у нас будет он, наш великий поэт, наш Пушкин. Может быть, что-то изменится и русская культура когда-то будет культурой без Пушкина, и его поставят на другую, более низкую полку в шкафу, может быть, даже к стене, подобно тому, как с ним когда-то хотели сделать футуристы. Но пока он у нас есть, и есть не только у русских, но и у калмыков, финнов и у нас, эстонцев. Конечно, Пушкин у нас - не тот Пушкин, можно даже спорить, настоящий ли он, но, по-моему, это не так уж важно. Он у нас есть, он у нас натурализовался, живет своей жизнью. Мы его понимаем, понимаем по-нашему. Может быть, и он нас понимает. По-своему, по-пушкински.