Десять лет назад умер Натан Эйдельман, два месяца назад - Андрей Тартаковский.

О Натане Яковлевиче Эйдельмане что-то знают все. Об Андрее Григорьевиче Тартаковском (умер 25 сентября) - преимущественно специалисты по истории и культуре XVIII-XIX веков. Правда, для них имена эти нераздельны. Дело тут не только в том, что Тартаковского и Эйдельмана связывала долгая личная дружба. Что работали они на близком материале. (Так, в последние годы Тартаковский был занят книгой о Павле I - ее концепция видна по блестящему очерку, опубликованному в популярном двухтомнике «Романовы. Исторические портреты», 1997 - и разумеется, вступал в диалог с эйдельмановской «Гранью веков», 1982) Что для памяти друга Тартаковский сделал очень много. (Его энергией держались «Эйдельмановские чтения»; последней - предсмертной - работой Тартаковского стало вступление к готовящемуся сборнику пушкиноведческих статей Эйдельмана и т. д.) Все это важно - но, по сути, вторично. Первична - духовная общность, то «личностное» переживание истории, что выстроило судьбы и работы Эйдельмана и Тартаковского.

Эйдельмановский «Большой Жанно», Иван Пущин, в одиночном заключении одолевает тоску, припоминая последовательность средневековых британских королей. Экзотические имена, цифирь дат, малые детали из хроник он превращает в живые лица. Точное знание, интуиция, фантазия, игра служат одному делу - обнаружению личности, что оказывается неотделимым от защиты личности собственной. Эпизод этот можно счесть эмблемой творчества Эйдельмана. Недаром в ранних работах ему было так важно выяснить, кто именно были «тайные корреспонденты» вольных изданий Герцена. Недаром он всю жизнь боролся с «секретностью» любых видов (неотделимой от государственно-идеологической лжи и насилия). Недаром одной из главных удач Эйдельмана стала декабристская тетралогия - четыре книги-портрета, доказавшие, сколь пластичен и многобразен почтенный жанр: классическая биография с ощутимым аллюзионно-публицистическим акцентом - «Лунин» (1970); биография, скрещенная с «семейной хроникой» и мягко ориентированная на житийную традицию - «Апостол Сергей» (1975; о С. И. Муравьеве-Апостоле); роман - «Большой Жанно» (1982); «Первый декабрист» («повесть о необыкновенной жизни и посмертной судьбе Владимира Раевского» увидела свет уже после кончины автора - 1990), здесь биография сближается со свободной - дневниковой и публицистической - прозой Эйдельмана. Заметим, что во всех этих книгах главные герои окружены множеством других - резко индивидуализированных - персонажей. Декабристы и члены Следственной комиссии, лицеисты и тюремщики, литераторы и вельможи, родственники и сослуживцы, солдаты и каторжники, авантюристы, а в «Первом декабристе» и исследователи (П. Е. Щеголев, М. К. Азадовский, Ю. Г. Оксман...) не «фон», но неповторимые участники длящейся исторической драмы.

Так и у Тартаковского, посвятившего ряд фундаментальных работ исследованию русской мемуарной прозы - то есть неведомым, но важным голосам, несущим свою весть о прошлом. Глубоким монографиям «1812 год и русская мемуаристика» (1980), «Русская мемуаристика XVIII - первой половины XIX в.» (1991), «Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века» (1997) сопутствовали захватывающе интересные издания архивных либо раритетных памятников: «1812 год... Военные дневники» (1990), «1812 год в воспоминаниях современников» (1995; Тартаковский был душой этих коллективных работ), «14 декабря 1825 года и его истолкователи» (первый официальный очерк рокового возмущения - книга барона Модеста Корфа и сопутствующие ей материалы подготовлены совместно с Е. Л. Рудницкой). Совсем не случайно академичный (но умеющий придать нейтральному слогу благородную точность и выразительность), чурающийся всякой беллетризации Тартаковский постоянно обращается как к опыту художественного осмысления истории, так и к литературоведческим штудиям. И наконец, но не в последнюю очередь - Тартаковский написал исключительно богатую материалом, резко меняющую общую картину военно-политической истории 1810-х годов, доказательную, смелую и фантастически актуальную здесь и сейчас книгу о великом, преданном властью и оболганном обществом полководце и государственном деятеле - М. Б. Барклае де Толли. «Неразгаданный Барклай» (1996) не только важное исследование, но и этически значимый поступок. Рассказывая о незамеченном подвиге Барклая и людской неблагодарности, автор не метил в современность, но говорил все же и о ней. Унаследованное от Пушкина восхищение «стоическим лицом Барклая» организует книгу, журнальный вариант которой увидел свет в конце 1993 года. В пору второй отставки Гайдара сквозь знакомое лицо нового политика словно бы проступили черты Барклая, недавно разгаданные историком, что доверился мудрости поэта («И на полупути был должен наконец/ Безмолвно уступить и лавровый венец,/ И власть, и замысел, обдуманный глубоко»).

Исторический оптимизм и гражданская активность Эйдельмана общеизвестны. (Старое правило пора переиначить: «Оптимист - это хорошо информированный пессимист».) Но Натан Яковлевич умер до предчувствуемого им краха системы. Андрей Григорьевич прожил с нами последнее десятилетие. Для него - великое. Потому что - свободное. Обратите внимание на даты работ Тартаковского - а ведь названо далеко не все; многие блестящие замыслы ученый реализовать не успел. Разговоры о «гибели науки», «конце культуры», «засилии пошлости» (хотя ее-то Андрей Григорьевич на дух не переносил и возмущение свое выражал яростно) вызывали у него только презрение. Никакой усталости, никакого желания «почивать на лаврах» (заслуженных!), никакого нытья. И страстный интерес к жизни - политике, науке, словесности, работам коллег. Особенно - младших. Отравивший культуру 90-х поколенческий шовинизм (хамство «молодых», брезгливое высокомерие «старших») был ему попросту непонятен. Как и Эйдельману. Они верили в друзей, учеников, свободу, мысль. Потому - и в самих себя. Потому - и в будущее. Предисловие к сборнику статей Эйдельмана о политических тайнах XVIII-XIX веков (1993; за ним последовал подготовленный Е. Л. Рудницкой и только что изданный том статей о Герцене; надеемся увидеть и том пушкинский) Тартаковский озаглавил любимыми словами своего ушедшего друга: «История продолжается...» Это было их общее кредо - завещанное нам.

29. 11. 99.

Андрей Немзер

* Опубликовано в газете "Время МН" ^Назад