Редакция "Рутении" обратилась к коллегам В.Э. Вацуро с просьбой написать несколько слов о нем.

Г.А. Левинтон:

У Вадима Эразмовича было много достоинств, которые очевидны каждому, - хотя бы что он был замечательным пушкинистом, вероятно, крупнейшим в последние годы, и чудным остроумным и прелестным собеседником. Мне хотелось бы напомнить о некоторых его чертах, тесно связанных с этими же, профессиональными и личностными свойствами, но, может быть, очевидных не для всех. Прежде всего, его профессиональный и персональный талант проявлялся в условиях, не слишком ему способствовавших, и в контексте советской филологии и уже – в контексте Пушкинского дома. Большая часть его профессиональной жизни пришлась на те времена, к которым слишком хорошо подходит знаменитое определение Некрасова: хуже времена, конечно, бывали (нам ли не знать), но <далее по тексту>. Те немногочисленные, тем более в Пушкинском доме, люди, с которыми можно было говорить без опаски и без скидок, выделялись сразу же; как правило, всех своих можно было увидеть, зайдя в одну из курилок (поначалу там обретался даже некурящий Лавров), и это ситуации, в которых я, пожалуй, лучше всего помню Вадима Эразмовича, на одной из лестничных площадок, всегда с улыбкой и с остротой на устах. Но и в другой перспективе – не только общественной порядочности и человеческого обаяния, но и профессиональной, Вацуро был непохож на многих своих коллег. Будучи одним из главных пушкинистов ИРЛИ, он не был типичным "пушкинодомским" филологом. Напомню ту установку Ю.М. Лотмана, которая определила отбор участников тартуской пушкинской конференции: не академическое (в смысле АН СССР) пушкиноведение, но и не "народное", дилетантское – эта формула прекрасно подходила В.Э., несмотря на реальное место его работы. Я не знаю, почему его не было в Тарту в 1988 г., но могу назвать другую конференцию, в еще большей степени аутсайдерскую по отношению к официальной науке – Тыняновские чтения, где одним из живейших и важнейших участников был Вадим Эразмович. За этими заметками я стал просматривать разные записи в компьютере и, поразительным образом (у нас ведь мало совпадали области занятий), все время натыкался на имя Вацуро. То записка к коллеге, где записаны его устные советы по текстологии сказки о Царе Никите, то пересказ нашего спора об "эротическом" номере "Литературного обозрения", то начало письма и заметки к книге "Записки комментатора" - которые я так и не дописал и не послал.

Реплика А.Л. Осповата к заметке Г.А. Левинтона:

Социальный облик Вацуро - предмет очень любопытный. Конечно, В.Э. отличался от многих своих коллег по Пушкинскому дому, но среда научных аутсайдеров 70-80-х гг. была ему, в общем, чуждой. Ты вспоминаешь первые Тыняновские чтения (1982): но там В.Э. мыслил себя в составе депутации от "старого Петербурга", в компании Л.Я. Гинзбург и Т.Ю. Хмельницкой; это был первый и последний визит его в Резекне, несмотря на постоянные к нему воззвания. На Пушкинских же чтениях в Тарту (1987) В.Э. отсутствовал неслучайно - его покоробил как раз описанный тобой принцип отбора участников, а он носил пушкинодомский мундир не только по должности. Из разговоров с ним можно было вынести впечатление, что маргинализация отталкивала его не в меньшей степени, чем дилетантство; среди всего прочего он был блюстителем академического правопорядка.

Ответ Г.А. Левинтона:

Возможно, по традиции некрологического жанра, я несколько преувеличил: академический правопорядок для него, несомненно, был важен, как был бы, вероятно, важен для меня самого, будь у нас несколько иная академия (ну и, разумеется, если бы я был "inside", а не "outside"). В том же духе был упомянутый мною спор об 11-м номере "Литературного обозрения" - Вацуро считал, что такие вещи надо издавать в 100 экземплярах для внутреннего потребления. По старой памяти ему казалось, что есть еще аудитория, которая схватится за эти статьи, как за источник порнографии (когда в кино шла "Эмманюэль"!). Гордиться пушкинодомским мундиром в принципе можно было, ориентируясь на чистую диахронию, а синхронию полностью игнорируя, т. е. считая себя коллегой Модзалевского и Шляпкина, а не Приймы и Базанова. В студенческие годы я так относился к Петербургскому университету (и именно так его называл) - не таково ли, кстати, и нынешнее славянофильство?

С другой стороны, "особость" Вацуро и его готовность к общению с аутсайдерами не следует преуменьшать. Конечно, эти аутсайдеры должны были иметь некоторый академический лоск, вести себя прилично, но напомню тебе: с кем из коллег ты общался, приезжая в Петербург, в старые времена? С Вацуро, и его соавтором Гиллельсоном. Его участие в "Тыняновских чтениях" показательно не только тем, почему он захотел принять в них участие, но и тем, что его захотели туда позвать - вместе с типичными Петербургскими аутсайдерами Л.Я. Гинзбург и Т.Ю. Хмельницкой (кроме них из Петербурга были только мы с женой), а в контексте пушкинистики, с такими тоже, в общем, аутсайдерами, как Чумаков и Пугачев. Напомню, что он ведь к Тынянову относился без особой симпатии (внутрицеховая неприязнь) и любил говорить, что с его легкой руки наиболее изученными поэтами пушкинской поры стали Кюхельбекер и Катенин. Наконец, позволь оспорить твое утверждение: Вацуро, несомненно, был не только на первых "Тыняновских чтениях". Я хорошо помню, как на заседании, посвященном, кажется, биографическим исследованиям, он со свойственным ему изяществом вмешался и предотвратил скандал возникавший между мной и Дубиным. Это точно были не первые чтения.