ПУШКИН И ЕВРОПЕЙСКОЕ МЫШЛЕНИЕ

Проблема «Пушкин и европейское мышление» — часть общей, необозримо широкой проблемы: Восток и Запад, Азия и Европа, место России в этом единстве-противостоянии. Россия не только по географическому расположению, но и по статусу жизни, мировосприятию, менталитету, была чем-то средним, промежуточным между Западом и Востоком, Европой и Азией. Азиатское в ней большей частью преобладало, но и европейское, начиная с Петра, ощущалось довольно отчетливо. Европа оказывала значительное воздействие на Россию, в основном плодотворное, иногда ущербное. Россия старалась равняться на Европу, одновременно испытывая и влечение и недоверие.

Сложный комплекс взаимосвязей включает и проблему Петра, и вопрос о воздействии на Россию европейской мысли XVIII в., французских просветителей, и 1812 год, и 1814 год (особенно важный — приобщение русской армии к европейской жизни, знакомство с идеями европейского либерализма, оказавшими влияние на русское общество от будущих декабристов до царя). Александр I в Париже 1814 г. проходит «курс либерализма» в салоне М-м де Сталь: «Это было весьма забавным зрелищем в грустный 1814 г. наблюдать, как самодержец всея Руси в компании дочери Неккера и узника Олуомеца (Лафайета. — Л.В.) обсуждает права человека и смысл свободы»¹, — писал П. Готье в книге Мадам де Сталь и Наполеон.

Сочетание факторов (биографических, социальных, культурно-исторических) определило своеобразие европеизма Пушкина раннего периода. «Французские пристрастия» семьи Пушкиных были много выше примитивной галломании полупросвещенной дворянской массы России, а система образования в Лицее, по замыслу Сперанского, была ориентирована на европейские образцы. Именно в Лицее закладывались основы столь важного для поэта сочетания: национального (первый великий национальный поэт) и европейского (подлинный русский европеец).

После Лицея круг интересов Пушкина расширяется, захватывает все более широкие пласты культуры, включая разнообразные достижения европейской мысли (искусство, философия, эстетика, наука). В южной и северной ссылках идет неустанная, напряженная умственная работа. В обиход входят новые имена (европейские писатели, теоретики искусства, ученые, экономисты, религиозные мыслители). В написанном в Кишиневе в мае 1821 г. стихотворении Чедаеву поэт не без чувства удовлетворения и гордости отмечал новый этап самообразования:

Пушкину свойственен оригинальный, самостоятельный подход к любому новому веянию. Он ничего не принимает на веру: любая, даже самая модная, идея подвергается критическому анализу; ищущая мысль подчас как бы оборачивается своеобразным несогласием; дух противоречия — свойство его натуры. Поэт создает свою концепцию «вольтерьянства», «руссоизма», «байронизма», «шатобрианизма».

Пушкин испытал идейное воздействие английских, немецких, американских писателей и мыслителей, но наиболее сильное влияние оказала на него французская интеллектуальная традиция; она для поэта безусловно — номер один. На нее ориентирован данный раздел настоящего издания; в этом, условно говоря, введении мы, естественно, отдаем ей предпочтение.

По отношению к французским политическим мыслителям своего времени Пушкин также сохраняет независимую позицию, усвоение европейской мысли нередко принимает в его восприятии форму отталкивания. При всем почтении к политическим мыслителям, многих из которых он воспринимал как единомышленников (Де Сталь, Б. Констан, Шатобриан, Сисмонди, Токвиль), он с каждым из них ведет подспудный спор и часто предлагает оригинальное толкование, казалось бы, апробированных идей.

Из того круга вопросов, над которыми билась европейская мысль первой трети ХIХ в., Пушкина в первую очередь интересовали политические и нравственные проблемы: деспотическая власть, революционный террор, «маккиавелизм», либерализм, демократия, исчезновение древних дворянских родов, участь молодого поколения. Де Сталь, Ансело, Шатобриан, Сисмонди, Токвиль, принадлежавшие в пушкинскую эпоху к «первопроходцам» в разработке этих проблем, решали их каждый по-своему в зависимости от политических пристрастий и нравственных позиций, но все они, по-разному и в разной степени, способствовали «европеизму» Пушкина.

Для обозначения понятий «мысль» и «мышление» в романских языках существует одно слово (il pensiero, la pensée), в русском — два. Наличие двух слов для нас удобно, помогает формализовать понятие: европейское мышление в данном случае — процесс преломления европейской мысли в восприятии Пушкина. Интересно проиллюстрировать диалектику преломления поэтом европейских идей на конкретном материале. В последующих главах мы попытаемся это сделать на примере «славной шутки» де Сталь, книг Ансело и Токвиля (Шесть месяцев в России и Демократия в Америке), некоторых замечаний Шатобриана и Сисмонди. В настоящем введении коснемся одного примера: переплавки поэтом европейского мифа о Фаусте.

Судьбы молодого поколения эпохи наполеоновских войн и последующих лет — один из проклятых вопросов пушкинской эпохи. Нравственная «болезнь века», участь «молодых стариков», не знавших юности, эгоцентристов, подвластных разочарованию и рефлексии, тревожили и притягивали европейскую мысль. Писатели, публицисты, историки нравов (Байрон, Метьюрин, Жермен де Сталь, Бенжамен Констан, Сенанкур, Ансело, Шатобриан и мн. др.) отдали проблеме щедрую дань. Данная ипостась романтического героя как бы вобрала в себя всю разочарованность эпохи безвременья.

Для Пушкина проблема нравственной болезни века актуальна и близка. Поэт осознает истоки интереса, генетическую связь с европейской мыслью. В Евгении Онегине он маркирует родство главного персонажа с его alter ego, «романтическим героем» европейской литературы:

Парадигма «два-три романа» описывается именами героев произведений «Рене», «Оберман», «Адольф», «Мельмот-Скиталец», что сам поэт счел необходимым уточнить в примечании (VI, 438).

Однако не только в Евгении Онегине, но и в лирике (Демон), и в пушкинских драматических отрывках нравственная болезнь века нашла отражение.

В этом плане интересно малоизученное сопоставление пушкинской Сцены из «Фауста» (1828) с фрагментом книги де Сталь О Германии (De l'Allemagne, 1813). Исследователи (В. М. Жирмунский, А. Бем, В. Э. Вацуро, О. Астафьева) обратили внимание на генетическую связь пушкинской сцены с книгой де Сталь О Германии и предложили самое общее ее описание.

В разделе Литература и искусство книги De l'Allemagne писательница выделяет специальный раздел (самый обширный из всех, отведенных анализу какого-либо одного конкретного произведения), посвященный первой части Фауста Гете (к 1813 г. были опубликованы лишь фрагменты философской мистерии). Она предлагает вольный прозаический пересказ опубликованных фрагментов (с включением некоторых, переведенных французским стихом диалогов, а в отдельных более поздних изданиях — немецких стихов оригинала), который она сопровождает собственным комментарием.

Трактовка де Сталь оригинальна и необычна. Она модернизирует легенду, придает ей романтический ореол. Фауст подается как типичный молодой герой современности, подверженный «болезни века». Жажда знания и поиск истины для него — не главное. Писательницу не занимают его уговор с дьяволом и идея поиска смысла жизни. Фауст, в ее толковании, — воплощение слабостей современного человека, порожденных эпохой — пресыщения, эгоцентризма, скептицизма. В трактовке де Сталь подлинный герой — чорт: «В речах Мефистофеля заключена адская ирония, которая распространяется на все творение...»². Она считает, что у Гете чорт «предельно очеловечен» («le Diable civilis黳), проницательный комментатор лицедейства смертных на театре человеческих пороков, Мефистофель сам с легкостью меняет маски. В этом смысле, по ее мнению, он противопоставлен фантастическим образам Сатаны у Данте и Мильтона.

Такая трактовка двух героев оказалась близкой Пушкину. Как отмечалось исследователями, он следует де Сталь в построении главных образов, модернизируя и Фауста и Мефистофеля. Однако поэт вносит и «свое», «пушкинское», максимально психологизируя сцену. В изложении де Сталь доминирующий мотив и главный жизненный опыт Фауста — любовь к Гретхен (ей отведена половина всего места, посвященного анализу первой части Фауста). Описание страданий Маргариты дается в повышенно эмоциональном тоне: «они заставляют сжиматься сердце»⁴. У Пушкина этот мотив также занимает немаловажное место. Но он функционально значим прежде всего для раскрытия душевного мира героя нового типа. Фауст вспоминает о минутах счастья, о Маргарите: «О сон чудесный! О пламя чистое любви»! <...> Там, на груди ее прелестной <...> Я счастлив был». Его прекраснодушный порыв провоцирует Мефистофеля на адский «урок». Он как бы прочел тайные мысли Фауста в момент первой близости с Гретхен и рисует тому портрет его больной души:

Фауст:

Бес злорадно раскрывает Фаусту его скрытые мысли:

Фауст:

Углубленная психологизация затрагивает здесь сферу самого интимного. Поэт не боится обнажить тайники души в момент первой близости. Ни у Гете, ни у де Сталь ничего подобного нет — Мефистофель в Сцене из Фауста, склонный к авторефлексии, так себя и «описывает»: «Я психолог... о вот наука!..»

Отличие пушкинской трактовки Фауста от понимания писательницы в присутствии у поэта намека на возможность слияния двух образов в один: Мефистофель у поэта как бы смело выговоренный Фауст. Завершающий сцену приказ Фауста: «Все утопить!» — олицетворение возможности такого слияния. Подобного также нет ни у Гете, ни в изложении де Сталь. Гете, правда, во второй части делает Фауста невольным виновником гибели патриархальной четы (Филимон и Бавкида), но при этом он дает герою высокую цель (осушение болота и строительство города), а также чувство сожаления о содеянном.

Модернизация легенды о Фаусте Пушкиным нашла отражение и в смысловом наполнении понятия «скука». Отрывок начинается со слов Фауста: «Мне скучно, бес!». Афористический ответ Мефистофеля переводит понятие «скука» в онтологическую категорию: «Вся тварь разумная скучает». Как известно, синонимический ряд «скука», «хандра», «сплин», «уныние» занимает в словаре Пушкина заметное место, причем диапазон значений и оттенков понятия «скука» у поэта весьма широк: от ощущения превосходства интеллектуала над филистерским окружением и экзистенциональной неудовлетворенностью земным жребием до цинической пресыщенности жизнью опустошенного скептического ума⁵. Примечательно, что он отдает этому единому в двух лицах герою (Фауст — Мефистофель) собственную мысль. «Тебе скучно в Петерб.<урге>, а мне скучно в деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа» (XIII,176), — писал он Рылееву в мае 1825 г.

При кажущейся фрагментарности композиции отрывка он на самом деле жестко структурирован. Первая и последняя реплики Фауста, перекликаясь между собой, придают сцене целостность и законченность. Оригинальная трактовка де Сталь первой части Фауста Пушкину оказалась близкой, он еще больше модернизировал образы обоих героев и выдвинул образ Мефистофеля по эстетической значимости на первое место.

К подобной трактовке Мефистофеля — Фауста, Пушкин обратился еще до Сцены из Фауста: образ Демона манил его давно. «Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд», — запечатлел он силу воздействия «своего» Мефистофеля на современного человека в стихотворении Демон (1823):

Пушкин осознает генезис образа, его европейские корни. В 1825 г. в связи с толками о стихотворении Демонон пишет незаконченный отрывок, предназначавшийся, видимо, для журнальной публикации, где имена героев Фауста выступают символом современного поколения: «Недаром великий Гете называет вечного врага человечества духом отрицающим. И Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения, и в сжатой картине начертал отличительные признаки и печальное влияние оного на нравственность нашего века» (ХI, 30; курсив Пушкина. — Л.В.).

Пушкин в 1825 г. не мог читать Фауста ни в оригинале, ни во французском переводе (философская мистерия была опубликована в 1832 г.). Знающих произведение Гете целиком пушкинский фрагмент повергал в недоумение. Б. В. Томашевский писал о том, что в Фаусте нет подобной сцены: «Пушкин и не пытался связывать свою сцену с планом Гете, <...> она всецело принадлежит Пушкину», — писал Б. В. Томашевский⁶. Случилось то, что часто происходит в истории литературы: знакомство с промежуточным звеном (в данном случае — книгой De l'Allemagne) дает объяснение эстетической загадке. Пушкин сам назвал это промежуточное звено, шутливо отдав Онегину собственный способ узнавания литературы Германии: «Он знал немецкую словесность // По книге госпожи де Сталь» (VI, 219).

В литературной теории писательницы Пушкин нашел многое, близкое собственным взглядам: концепция «южных» и «северных» литератур, «национального характера» искусства, мысль о зависимости литературы от состояния общественных дел, ее спор с приверженцами классицизма, определение «романтизма» и мн. др.

Поэт своим творчеством как бы дал подтверждение ее теории, он — живое воплощение ее представления о «национальном характере» литературы. Гоголь в статье Несколько слов о Пушкине писал, что с именем Пушкина неразрывно связана «о русском национальном поэте»⁷. Оптимистически ошибаясь в сроках, Гоголь считал, что Пушкин — «это русский человек в конечном его развитии, в каком он, может — быть, явится через двести лет»⁸.

В то же время многие писатели (в частности, Достоевский), соглашаясь с мнением Гоголя о величии национального гения Пушкина, неоднократно отмечали органическую близость поэта европейской литературной традиции, европейскому мышлению, свойство, которое Достоевский счастливо определил как всемирную отзывчивость поэта⁹.

Пушкин, никогда не покидавший России, ни разу не посетивший Европу (хотя он об этом страстно мечтал), был по существу среди русских писателей первой трети XIX в. самым крупным «европейцем». Его творчество оказалось созвучным лучшим достижениям западной культуры, позволяющим европейское считать синонимом человеческого.