Г.Полонский "Роль в сказке для для взрослых"

Роль в сказке для взрослых
или "Таланты и Полковники"

Как смертью веки сведены, как смертью веки
Так все живем на свете мы в двадцатом веке.
Не зря грозой ревет Господь в глухие уши:
- Бросайте все. Пусть гибнет плоть. Спасайте души.

Борис Чичибабин

Выехали на практически пустое шоссе N 7. Этот легионер за рулем (легионер, точно, все они оттуда!) довел скорость до 90 и заодно удостоил пассажира вниманием:

– Почему? Нет... – Филипп сел потверже. Сомлеть в первые же полчаса, еще по дороге – ну нет, не собирался он так их радовать...

Водитель этот (про себя Филипп обозвал его "добрым громилой") сказал:

– Рот запекся, я ж вижу. Вы расслабьтесь... А питье справа от вас.

Предлагалось, видимо, нажать серебряную кнопку, которая неспроста имеет очертания бутылочки. Почему бы и нет? Нажал – и автобар открылся, чтобы нацедить ему стакан апельсиновой газировки. Ледяной, вот главное диво, запотевший от холода! Как понять эти неправдоподобные условия доставки?

Принимая питье из кронштейна-подстаканника, Филипп вслух ограничился кратким "благодарю", а все-таки добрый громила видел, мог видеть невзрослое восхищение, которое светло выказалось на лице Филиппа против его воли. Невзрослое или хуже того: рабское! В следующую минуту он подумал, что с ним играют. Почему-то по правилам его профессии: он кто, сказочник? Вот и правила эти, и обстоятельства должны быть сказочными...

Он утолял жажду неспешно, смакуя. И мелькало воспоминание о том издевательстве, которое еще на той неделе называлось у него дома водой, водоснабжением: все эти месяцы текла бурая, чахлая, ржавая струйка... Часами можно было пережидать так называемый застой в трубах, надеясь, что вода очистится и наберет силу, – нет, краны сочились все той же мутью, а лицо Лины, сестры, каменело от ненависти, а жена стучала по крану кулаком и плакала: "Подонки... подонки!.."

– Понравилось, знаете, – сказал он водителю довольно развязно. И возвратил в кронштейн пустой стакан. Громила заговорил о другом:

– Сестра. Я тоже считаю, что зря. Темперамент, знаете...

– И другая зря плакала. Вот она – супруга, да? Вы одеваться стали, а она – за стенкой, тихим звуком... Вот лишь бы сырость разводить... О чем плакать-то?

Громила считает, что за апельсиновую газировку Филипп будет обсуждать с ним своих женщин?

– Я ж понятно сказал: не "забирают", а приглашают... Есть разница? – амбал улыбался и недоумевал.

– Обычно, когда вас приглашают, известно, кто, и известно, куда. А главное, у вас есть право не ехать...

– Зря, – подумав, опять не одобрил водитель. – Когда меня по-хорошему везут, я говорю: почему бы и нет? И еду. Из одного интереса... При чем тут права?

– Вот и я решился – исключительно из любопытства, – сказал Филипп иронически и глянул назад: мирные увещевания громилы плохо соотносились с наличием в кабине телефона и селектора за разделительным стеклом. А метрах в сорока от них появился вдруг легионер-мотоциклист... Или он с самого начала сопровождал их?

– Приглашают, говорите... Но доставочка-то полицейская?

– Э-э, вы совсем не разбираетесь... Машина из гаража президента, – устраивает?

Перед Филиппом открылась дверца президентского автомобиля, и еще один громила, тоже выдрессированный в духе учтивости, провел его в комендатуру. Молча. Там двое сидели за окошечками и еще двое - по ту сторону барьера – играли в нарды.

Все – в темных костюмах с одинаковыми серебристыми галстуками, никогда не мнущимися, словно сделанными из листовой стали. Бог с ней, с атрибутикой, главное – что все это молодые парни! Раньше Филипп думал, что молодежь предпочитает разные галстуки, что каждому парню желателен свой; так нет же, свобода выбора – обременительная вещь! Легион надежности лучше знает, какой галстук к лицу его рыцарям...

– Добро пожаловать... Удостоверение личности при вас? - спрошено было из-за окошечка.

– Вот, театральное. Только оно, к сожалению, просрочено... (Можно подумать, что он был здесь просителем, что сам домогался приема!)

– Здесь мы, кому надо, продлеваем, – заверили его с ленивой улыбкой. – А ваш амулет надежности? Не, снимать не надо – только предъявить...

Слишком суетливо – и за это злясь на себя – он развязал кашне и достал из-за пазухи "амулет собаки".

– Да. Вчера только вручили... в окружном отделении Легиона...

– Что, с "кобры" сразу на два разряда вверх? Так нечасто делается, поздравляю.

Этот понятный любому каливернийцу разговор нам пока придется воспринять почти как иностранный текст – в терпеливом ожидании перевода...

– А теперь придется обеспокоить вас: небольшой личный досмотр. Такие правила.

Встали те двое, что играли в нарды, и показали, куда пройти. Через две минуты в специальной комнате Филипп стоял в носках, в брюках с висящими наружу мешочками опустошенных карманов, один легионер развинчивал его авторучку (неужто допускал всерьез, что она заряжена смертоносной иглой или ядом?), другой прощупывал подкладку вельветового пиджака. Вдумчиво смотрел на эту комедию президент с небольшого портрета. На президенте тоже был "стальной" галстук Легиона.

– Так вот он какой, наш театральный волшебник... – с этими словами, с такой газированной радостью шел к Филиппу лысоватый коротенький человечек, смахивающий издали на Луи де Фюнеса. Это было в зале, где в обшивке стен господствовал мельхиор. И еще бросалось в глаза множество первоклассных детских игрушек. Филипп опять почувствовал: играют по правилам его профессии... пытаются, по крайней мере...

Господин, который увенчал Филиппа таким изысканным титулом, поднял с ковра резинового гнома и, помахивая им, приблизился.

– Милости просим. Я – Вич, Максимилиан Вич, имею приятное поручение занять вас до начала главной аудиенции. Прошу... – он усадил Филиппа в низкое, слишком барственное кресло, а сам остался на ногах, хотя напротив стояло такое же.

– Знаете, на сцене я ваших сказок не видел, а это, оказывается, нельзя: попадаешь в неловкое положение, одни жалеют тебя, другие стыдят... Так что пришлось срочно прочесть парочку, буквально вчера. Слов – нет! Нокаутировали! Воображаю, как это было в декорациях да с хорошей игрой... Вы ведь сами и постановщиком были?

– Часто был сам, да. Ревновал их, знаете, к чужой режиссуре.

– Ну да, ну да: кому же и выводить своих деток в люди, как не кровному отцу?

Слишком сладок он, этот Вич. Галстук, разумеется, тот же... а костюм светлый, в отличие от униформы тех парней. В целом облик стареющего жокея или спортивного врача...

– Это все дела давние, – бегло улыбнулся Филипп.

– Ну, не работаю я сейчас в искусстве, строго говоря. У меня впечатление, что мои вещи как-то не ко времени... Простите, вы сказали: "до начала главной аудиенции". Это с кем же?

Вместо ответа Вич подкатил к его креслу сервировочный столик с напитками, сладостями, орешками...

– Я? Здесь? Когда же? – Филипп огляделся с улыбкой, потом потеребил свое ухо, потом встал нахмурясь – а этот коротенький весело следил за его замешательством, весело и зорко. - Позвольте... Ехали мы по шоссе N 7 – так? Здесь не Институт раньше был? Каливернийский филологический?

– Был, был. И вас тут, в этом Мельхиоровом зале, чествовали, помнится... Сам бывший вице-президент что-то такое прицеплял к вашему лацкану – верно? Ибо еще прежде, чем к политике, он прицепился к филологии, к старым романтикам, и слыл у вас тут большим ученым – так?

– У кого "у нас"? – спросил Филипп, напрягаясь: словеса этого коротышки были, конечно, если не силками, умело расставленными, то – щупальцами ...

– Ну среди интеллектуалов, скажем так. Бьюсь об заклад, он вербовал в свою партию всех классиков, натравливал их против нас! А с кем это не выходило, тот – не классик! – Вич прыснул и заколыхался. – Что такое для политикана, для демагога великий поэт? Такая вот кукла! – резиновый гном пискнул в его руке. – Оч-чень, думаю, было желательно ему, чтобы и вы поточней определились в ваших сказочках? А? В том же смысле!

Филипп позволил себе выбраться из слишком мягкого кресла, стоя осматриваться, трогать игрушки и молчать – благо, трудные вопросы про покойного вице-президента можно было расценить как риторические, ответа пока не требующие. Но коротышка скоро поднажал...

– Вот тут прямо-таки видно, как он вас подзуживает! И как наш милый сказочник уже близок к грехопадению! Нет? Я рад был бы ошибиться...

Вич раскладывал большого формата фотографии на диванчике, на пуфиках. (...Факир балаганный! – когда и откуда он извлек их? Какого черта во всем такая готовность чувствуется?).

На каждом снимке были вице-президент и Филипп. Не везде только вдвоем, но и на групповых снимках обнаруживались непременно они оба.

– Половину этих фотографий я в первый раз вижу... – сказал Филипп, чувствуя, как влажнеет его лоб.

– Зато другую половину имеете с его дарственными надписями? - уточнил Вич.

Душно делалось от этих уточнений. Филипп что-то промычал.

– Напрасно он застрелился, честное слово, – произнес Вич укоризненно. – После нескольких лет исправительных работ мог бы вернуться к жизни, в той же филологии копошиться... – Разве мы запретили бы? Если бы, конечно, покаялся, признал ошибки... Или вы считаете, что он пал, как герой?

– Я? Нет... я никак не считаю, – Филипп еле вытолкнул эту жалкую фразу из своего удушья. – Только я оставил бы право за каждым сойти со сцены, когда роль или кончится, или опротивеет ему, или...

Тут раздался звонок очень мягкого тембра – звонил, похоже, стенд с игрушками. Да, телефонный аппарат, сам стилизованный под игрушку, стоял среди персонажей Диснея, арабских и японских сказок... Впечатляющее число этих дивных игрушек еще и умножали зеркала. Коротышка взял трубку.

Звонили из бассейна. Звонила девочка. Было ей лет 14 на вид, и по фигурке нельзя было зачислить ее в "акселератки". Плескалась она нагишом; некого было ей стесняться, пугаться... Телефонный аппарат стоял перед ней на надувном матрасе. И вот что еще: появись тут кто-нибудь посторонний (вряд ли он смог бы, но предположим условно, теоретически: возник некто) – он не сразу, не вдруг открыл бы для себя, что средних размеров дельфин, который составлял компанию девочке, – не надувной, не из той коллекции, а самый что ни на есть живой.

– Ну и где же мой гость, майор Вич? – с вызовом спросила девочка, лежа на животе и шлепая по голубой воде ногами.

– Моя бесподобная хочет, чтобы я проводил его прямо в бассейн? - осведомился в трубке голос коротышки.

– С ума сошли? Он что – приехал уже? Почему же мне не сказали?! Где Кармела с моим платьем? А я вам скажу, где! Ваши молодчики ловят ее во всех закоулках и тискают! Из-за этого она, как последняя дурочка, все забывает! Да не преувеличиваю я! Преуменьшаю! В общем, срочно мне Кармелу, поняли?!

Она швырнула трубку. И бассейн огласился ее воплем, обращенным к дельфину:

– Дрим, он приехал! При-е-хал! Это уже один – ноль!

Вич тем временем так аттестовал гостю эту русалочку:

– Очаровательное создание, уж поверьте. Не потому я так говорю, что она дочь главы государства, единственная и обожаемая. Нет, она сама по себе личность, вы увидите. И, представьте, имеет виды на вас...

У Филиппа поднялись брови, но майор Вич не объяснил, а, наоборот, отвлекся:

– Простите. – Набрал одну цифру на телефонном диске. – Капрал, вы? Найдите горничную Кармелу: сеньориту надлежит одеть, пусть поторопится.

– Имеет на меня виды? – переспросил Филипп, когда трубка вернулась на стенд.

– Да, вы удивитесь... возможно, захлопаете крыльями. Так вот, спокойнее. Отличительное свойство нашей любимицы – нетерпение, поэтому мой первый совет: терпимость, терпимость и еще раз терпимость. Ведите себя с ней просто, непринужденно, с юмором, а главное, бережно... заодно и себя побережете. Да, кстати: что с вашим последним детищем? Оно уже принято?

– Ну с последней из ваших так называемых "сказок для взрослых"?

– "Принято"? Куда? Кем? Кому она сейчас нужна? Я говорил уже: сейчас я вне игры. В репертуаре не осталось ни одного моего названия; подрабатываю я на почте – клею конверты...

– Да-да-да, что-то слышал. Бред! Кажется, пять пеньолей за тысячу конвертов? Считайте, что сон это был, плохой сон, вся эта пачкотня кончилась! Так что же со сказкой?

– Да ничего... Разве что товарищам, актерам я хотел прочесть ее... Это было всего неделю назад...

...Неделю назад на служебном входе в театр... Здесь некая стремительная яркая брюнетка показала легионеру свой пропуск, не забыв улыбнуться: "Добрый день, сержант", – она прошла через турникет и задержалась у доски объявлений.

Тогда и появился Филипп. Шел он в театр в этом же вельветовом костюме. Раньше-то у него были еще два английских, один любимый твидовый... Проданы: на премьерах и в гостях теперь не надо щеголять, ни премьер, ни дружеских приемов не бывает, а есть надо каждый день... Итак, тот же костюм плюс берет и темные очки. В руке была папка.

– Вера, – окликнул он брюнетку. Та вгляделась и сдавленным голосом сказала:

– Привет, привет. Но ты же видела меня там, снаружи... А сделала вид...

– Ладно, допустим. Слушай, зачем этот дурацкий турникет? Зачем ввели пропуск нового образца? Театр у вас тут или авиационный завод?

– Ну, для начала – оказаться внутри... поцеловать твою щечку... узнать, отчего у тебя бегают глаза... А как это сделать? Сержант – он педант, а у меня устаревший, оказывается, пропуск...

– Сержант, – сказала Вера, – это наш маэстро, наш автор, он руководил этим театром лет двенадцать...

– Одиннадцать, – поправил Филипп и дотронулся до плеча цербера. – Но этого хватит, не правда ли, чтобы всего лишь зайти к старым товарищам...

– Вы – скала, да? Утес! – Филипп рассмеялся и сильно крутанул турникет. И тогда легионер пошел на него, вытесняя вон из проходной:

– Не сметь ничего крутить здесь... "Руководил" он театром! И поэтому я сейчас инструкции нарушу? Бляха с "коброй" для меня орденом сделается? А ну, пошел! Тогда какие только гниды не руководили...

Вот и все. Тогда его амулетом надежности была "кобра" – а он то и дело забывал о решающем значении амулетов этих... Мог забывать, ибо редко выходил на люди... Вот Вера смотрела на эту сценку не только не потрясенно, но всем видом своим говоря: "Глупый, по-другому же и быть не могло". И еще одно поразило: лицо легионера само по себе не было ни гориллообразным, ни ублюдочным - нет, такое лицо могло быть и у физика, и у кюре, и у врача...

– Я и ушел со своей папкой домой... Проходит еще день или два – и почти ночью звонок директора: просит, чтобы не позднее 10-ти утра я принес пьесу, он сам меня будет встречать у этого проклятого турникета! А теперь вы спрашиваете: "уже принято"? Как это все понять?

Вич нацедил себе воды из сифона, бросил две льдинки и ответил с оттенком торжественности:

– Легион надежности признал свою ошибку, так и понять. Не за что вам больше вешать "кобру" – явный был перегиб. Теперь у вас другой амулет? – Филипп кивнул. – И он отбрасывает совсем другой свет на вашу папочку, на все ваши дела... Ибо теперь это в общем-то знак доверия... мне поручено подчеркнуть это!

Филиппом сейчас более всего владело любопытство:

– Послушайте, майор, у меня что-то проясняется: инициатор всех этих перемен в моей жизни – она? Эта самая дочка...

Вича отвлекли звуки, уже долетавшие сюда раз-другой, а теперь усилившиеся: они походили на пружинящие глухие удары о металлическую сетку и на ответную струнную дрожь этой сетки. Вич невнятно выругался, вклеив в свое проклятье слово "цирк".

– Ай-яй-яй... как неаккуратно! "Дочка диктатора", вы сказали? Я был уверен, что снимая с себя тот дрянной амулет, вы расстались и с этими дрянными словечками... Ай-яй-яй...

– Но я не говорил "диктатора"! – возмутился Филипп.

– Да вам послышалось, уверяю вас! "Инициатор" – это я сказал, да. Я вообще избегаю, знаете, острой политической терминологии!

В зал вплывала старуха лет под девяносто, негнущаяся, со слепым выражением голубеньких фаянсовых глаз, в косматом облаке седины. Она прижимала к себе яркую коробку с леденцами.

– Вашего Гуго здесь нет, госпожа Изабелла! – обратился к ней Вич громко.

– Понятия не имею. Здесь он не проходил даже.

– Я заснула в оранжерее, это опасно. Никогда не спите среди цветов. У меня такое чувство, что и Гуго мог там задремать. И что тогда?

– Да, правильно. Пусть поищет, а я побуду здесь немножко.

Она сама нащупала свободное кресло и уселась, и достала из коробки леденец. Вич сокрушенно и досадливо оглянулся на Филиппа.

– Но ему же надо сказать? Садовнику? – громко напомнил он.

– Он сам знает. Он очень сведущий человек. Ему даже присылают семена из Голландии... – проскрипела старуха и, кажется, "отключилась".

– Мать так называемого "диктатора". Сама доброта.

– Верю... но я не произносил этого слова! Странно...

– Значит, я от нее заразился галлюцинациями, от госпожи Изабеллы! Или снял это не сказанное словечко с кончика вашего языка, это мы тоже умеем, ха-ха... Вот вы сказали: "Не люблю острой политической терминологии". А я – люблю? Но без нее мы аморфны и никчемны в такое жесткое время... По-моему, это те же дорожные знаки: избежать их можно, только не выходя из дому.

– Мы там играли в слова с мальчиком садовника, – сообщила она, не подозревая, конечно, что здесь идет тоже игра в слова, но не забавная ничуть и опасная. – В коротенькие... на последнюю букву и чтобы только про еду. Я сказала "кекс", а мальчик – "сыр". Тогда Гуго говорит "ром". А дальше я плохо придумала, не такое коротенькое: "маслина". И они меня исключили. А я больше не знаю. "Мандарины"? Тоже не подойдут... "Макароны"? Нет. Ума не приложу.

– Восемьдесят восемь лет, – счел нужным объяснить Вич.

– Может быть, "мед", сеньора? Или "мак"? – предположил Филипп.

– Спасибо, чудесно, – у бабушки Изабеллы отчего-то потекла слеза. – "Мед" и "мак"! Только не забыть, пока Гуго там ходит... неизвестно где... Очень большое помещение... Вы правы: "мед" или "мак", "мед" и "мак"... Как я не догадалась?

С обожанием глядел на девочку еще один принадлежащий ей зверь - мощный дог мраморной черно-белой масти; его звали Вергилий. Сама девочка придирчиво рассматривала себя в зеркалах, между тем, как Кармела завершала работу с ее прической.

Но полно, девочка ли это? Это принцесса! На ней было вечернее платье, наверняка сделанное одной из самых почтенных фирм континента. И наверняка в одном экземпляре! Знаток понял бы сразу: кутюрье и портнихи отнеслись к этому каливернийскому заказу в духе чрезвычайной ответственности; к счастью, она не сковала их фантазию... Президент, будь он даже капризнейшим сутягой, расплывется в довольстве! Жаловаться не на что: платье выглядело достойным обрамлением юной прелести его дочурки, его единственной и ненаглядной...

– Вот есть выражение: "на волоске держится". Это про тебя!

– Почему? – не столько языком, сколько бровями спросила Кармела: во рту у нее была заколка с бриллиантом.

– Ты держишься на моих волосах. Только! Если б не эти твои способности парикмахерские, – ты пасла бы коз за тыщу миль отсюда! В таком особом месте – уж я постаралась бы! – где нету совсем молодых козлов в брюках, где ими даже не пахнет!

Кармела промолчала, лицо ее осталось невозмутимым.

– Ладно, я не злюсь уже... мне в такой день грешно! – и девочка запела:

Вергилий встал и бдительно уставился на дверь – за несколько секунд до того, как с той стороны постучали.

– Это я, необычайная, всего лишь я, – в зеркале отразился Вич. И отступил, словно громом пораженный... – Мой бог... Брависсимо! Колдунья... Наш мини-Шекспир – вот увидите! – получит нокаут уже в первом раунде!

– Слушайте, майор Вич! – резко обернулась к нему девочка и нехорошо оскалилась. – Ну ведь ничего же вы не смыслите в театре! Откуда вам знать, кто "мини" там, а кто "макси"?!

– Нет, и этого от вас не требуется. Вот я же не лезу в ваш спорт и в вашу политику! Зачем вы оставили его? С кем?

– Бабуля, как известно, неуправляема. Пришла и села. Так что я за вами, – других авторитетов для нее нет... Они сейчас играют в "коротенькие слова" с вашим сказочником.

– В какие еще... коротенькие?! О, Боже... Вергилий, за мной!

– Добрый вечер, сеньор Ривьер. Простите, что вам пришлось наш маразм потерпеть... сейчас я избавлю вас... Вот, познакомьтесь пока с моим Вергилием...

Непросто было переваривать эти впечатления, причем – разом, одновременно: громадный, мрамором отливающий, очень бдительный дог... плюс главное – махаон, экзотическая бабочка в сильном увеличении, каковой показалась ему хозяйка в этом платье... Плюс – тот факт, что она – в нежном, слишком нежном возрасте, ребенок в общем-то... А еще бросалось в глаза, что она напряжена, взволнована – то ли обязывающее платье надето впервые, то ли он, Филипп, вызвал такой пятнистый румянец, такую экзаменационную – пан или пропал! – приподнятость, даже браваду, которой, однако, не хватает на прямую встречу взглядов, тут она – пас... И никак не получалось забыть, отбросить гипотезу о том, что все последние перемены к лучшему в его судьбе как-то связаны с этой девочкой, похожей на махаона! Перенасыщенность впечатлениями породила у Филиппа деревянную скованность. А тут еще "сама доброта" 88-летняя,плачущая беспричинно и светло...

– Топай к себе! – говорила ей внучка прямо в ухо. – А то мы тебе помешаем, ты – нам... давай-давай, ба!

– К собаке твоей я уже стала привыкать... Но теперь еще эта кошка – она ужасная! Я не имею покоя, я все время прислушиваюсь...

– Ничего она тебе не сделает, держись подальше – и все. За Гуго, за Гуго держись... По сто раз в день друг друга теряете, – надоедает... Ну повеселей шагай, ба, ты ведь можешь...

Тут старуха и вовсе остановилась, чтобы похвалить Филиппа:

– Твой друг симпатичный. Мы возьмем его в нашу игру – Гуго, я и мальчик садовника... Как вы сказали? "Мак" и... что?

– Да-да, спасибо, чудесно. Вы уже скоро закончите портрет внучки? – пожелала узнать бабушка Изабелла, дотронувшись до подрамника, обтянутого холстиной, – от любопытства посторонних, наверное.

– Ты путаешь все, сеньор не пишет портретов, это другой... Ну все, привет...Дальше Вергилий тебя проводит.

Дополнительной команды псу не понадобилось. Он пристроился к старухе, к темпу ее, и она опасливо опиралась на его могучую, отливающую мрамором спину.

– Они с дедом уже в печенках у меня! В игру они вас возьмут!.. Ну, здравствуйте. Я – Мария-Корнелия.

И подала ручку. Он догадался поднести ее к губам, поднес и – улыбнулся. Но у девочки было не просто серьезное – торжественное выражение глаз.

– Да? – она озадаченно сдвинула брови. – Но они прилично себя вели или...

– О! С японской учтивостью, – заверил Филипп.

– Слава богу. Потому что вообще-то они, конечно, невежи.

Не то усмешка, не то судорога исказила одну половину его лица.

...Память услужливо выдала – как на диапозитивах – кадры семимесячной давности: уводили Бруно... Вот они барабанят в дверь. Бруно не успел продеть в пуловер одну руку и будто машет левым крылом, когда бежит к черному ходу. Но там тоже они, в этих стальных галстуках, двое... Не то за попытку улизнуть, не то за какое-то слово, за фразу – они разбивают ему лицо: бьют лицом о подоконник. Туда пытается прорваться Лина, но ее запирают в ванной. И спасибо: если б она видела, то ребенок в ее чреве был бы убит, задушен ее нечеловеческим криком. Пуловер с летающим рукавом весь в крови. Еще секунда – и Филиппа вырвало бы прямо на пол; и все же он видел, он запомнил: на лицах этих людей из Легиона надежности никакой личной ярости не было. Один щелкнул пальцами, обращаясь к Филиппу: "Полотенце бы. Или простынку..." Так мог просить врач или санитар, но попросил этот – профессионал противоположного цеха! Думал он, конечно, о том, чтобы не замарать чехлы в машине. А разве не мог на его месте быть тот, кто угощал Филиппа холодной апельсиновой по дороге сюда, в лимузине из гаража президента?

– Почему вы стоите? – уже не в первый, видимо, раз спросила девочка, похожая на махаона.

– Благодарю, – он сел. Между ним и ею оказался столик с питьем и сладостями, названия коих лишь смутно припоминались Филиппу...

– Я буду манго, а вы? Хотите "Лакрима Кристи"?

– "Слезу Христа"? – недоверчиво и почти испуганно перевел он эту винную латынь. В прежней жизни, на одном банкете после премьеры его усиленно соблазняли такой бутылкой; он устоял тогда, и вот опять...

– Да вкусно очень! – рассмеялась она. – Обязательно попробуете! Но потом, когда мы уже... – последовала запинка и гримаска, означавшие поиск слова, – когда мы уже поладим. Если такое пить сразу, то это уже отчасти поддавки.

– А я так и хочу! Как вы думаете, могли мы встречаться раньше?

– Вам кажется, – у нас ничего общего? А вот было! И еще больше будет! – она отхлебывала из бокала и в упор его разглядывала, возбужденно довольная тем, что он сбит с толку, и тем, что у нее полно сюрпризов для него!

Как ни странно, мы не пропустим почти ничего из беседы этих двоих, если временно оставим их и последуем за новым персонажем.

Он упоминался уже: это старый Гуго, отец Главы государства, супруг бабушки Изабеллы; выглядел он моложе и резвее ее, а маразм, иногда его настигавший, большого доверия не заслуживал, это скорее уловка была тактическая, чем недуг. Вот только нервы у старика развинтились вконец! Больные нервы. Гуго искал свою благоверную в этом большом, хитро спланированном помещении и наткнулся на дверь, в которую ему было нельзя: на ней стояла буква Z, означавшая категорическое табу, – внушения на этот счет не уставали повторяться. Тем интереснее было!

– Не застрелят! А если застрелят – тоже неплохо... – и вошел. Сразу за дверцей начиналась металлическая лестница, крутизна ее пугала больше, чем буква Z. А все же он стал карабкаться и достиг коридора, где чуть ли не с каждой двери стала кидаться в глаза глупая буква, причем все увеличиваясь в размерах и сопровождаясь восклицательным знаком: Z!

– Вконец запугали! Весь трясусь! – глумливо и одышливо приговаривал старый Гуго.

В конце коридора он услышал голос своей внучки!

То была радиорубка, и там шла запись того разговора, что "Инфанта" вела со своим гостем. Технически безукоризненная запись, к слову сказать.

Старик медленно осваивался со своим странным открытием: за приоткрытой дверью, за неизменной "зет", не было никаких внучек, а был пульт с лампочками и кнопками; за пультом же просматривался молодой длиннолицый человек в штатской униформе Легиона - звукооператор, надо полагать. Душно было ему, вот он и приоткрыл дверь. А сам, взгромоздив ноги на трансформатор, расслабив "стальной" галстук, дремал. Или, напротив, слишком был погружен в тот диалог, что вбирала в себя большая бобина для каких-то начальственных нужд...

ГОЛОС ФИЛИППА: Я с вами танцевал?! Помилуйте...

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Не помилую! Ну правда, тогда вам трудно было меня отличить, нас много было... Ну где это могло с вами быть - чтоб вокруг полным-полно молоденьких поклонниц?

ГОЛОС ФИЛИППА: Погодите... Нет, не припоминаю... Танцы, поклонницы... Для меня это вообще нечто из другой жизни.

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Это почему же? Такой вы древний? Я звала к себе Филиппа Ривьера, он еще год назад был интересный, бодрый мужчина... А мне, наверно, пригласили старикашку Мольера - да? По ошибке? Или этого... (Заливистый ее смех) Еврипида?!
...Нет, а правда, вы поседели за один год, поскучнели как-то. И даже побрились плохо – фу! Хорошо еще, что глаза у вас не линяют, а вроде бы, наоборот, куда-то углубляются, углубляются...

Длиннолицый оператор, часто моргая, осознал присутствие в рубке постороннего старика, когда тот уже нашел, на что сесть, и отдыхал, и воспользовался фруктовой жвачкой, валявшейся тут же.

Первым делом парень убрал наружный выход звука, – теперь голоса доносились в пять раз тише, в наушниках, которые болтались у него на уровне ключиц.

– Новое дело! Здесь, знаете, и птичницы живут, и повара, и сантехники! В зону "зет" никто из них не имеет доступа!

– Я, молодой человек, не сантехник и не птичница. Перед вами родной отец вашего вождя... – парень сразу вытянулся. – Да, да, президента Тианоса папа. Пора бы знать... или вы здесь недавно?

– Меньше трех недель, сеньор! Для меня высокая честь, сеньор! Но позвольте, я доложу, сеньор! Мое начальство – майор Вич – не упоминало о возможности посещения таких особ...

– Ах, оно не упоминало... это чудовище? Слушайте, я пришел сюда на голос своей внучки! Поняли? Мария-Корнелия – моя внучка, а не майора. Если ему и вам можно подключаться к ее беседам, то мне и подавно!

– Да, но приказ отдавался мне... Если позволите... – рука легионера, явно встревоженного, тянулась к телефону.

– Отставить! – взвизгнул старик. – Недавно двух полковников знаешь куда упекли? На Плато Винторогих козлов – считай в пустыню! Мой сын узнал, что они обошлись со мной не слишком почтительно – и ничто им не помогло!

Эта угроза прекратила спор; парень с перепугу не почувствовал, что опальные полковники родились сию минуту, экспромтом.

– Ладно, не трусь, это я – на всякий случай. Можешь сесть. И включай мою девочку...

Оператор повиновался. И снова стало слышно, как Инфанта беседовала со сказочником.

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Знаете, с кем бабуля вас спутала? С Рикардо Делано. Он пишет мой портрет. С Вергилием. Я сижу вот так, а он у моих ног... Четыре сеанса было, так первые два целиком на эту псину потрачены!

ГОЛОС ФИЛИППА: Вот оно что... Рикардо Делано?! А мне соврал кто-то, что его нет в стране...Интересно... Вы не промахнулись, выбирая мастера!

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: А я редко промахиваюсь. Налейте же себе и мне! О чем задумались?

ГОЛОС ФИЛИППА: О Рикардо. Я нечасто бывал в его мастерской, но каждый раз это было потрясение... Каливерния будет гордиться им!

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: А я спокойно отношусь к живописи. Вообще-то у нас тут есть на что взглянуть. Вич показывал вам? Нет? А хотите туда, где собраны орудия пыток? За десять веков! Давайте живопись пропустим пока, а туда сходим – это вам не может быть скучно!

ГОЛОС ФИЛИППА: Я верю, я охотно верю на слово: в этой области достигнут большой прогресс... Особенно в нашем веке.

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Вы трусите? Струсили, струсили, я же вижу!

ГОЛОС ФИЛИППА: Считайте так. Мне кажется, любого человека с воображением может стошнить от этого...

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Нет, ну зачем, тогда не пойдем... Вообще вы малоактивный, да? Ой, святая Агнесса, куда подевались у нас интересные мужчины? Которые умеют что-то выдумать, поднять настроение? Которые знают кучу всяких историй, анекдотов? Где наши весельчаки? Что вы так усмехнулись?

ГОЛОС ФИЛИППА: Вопрос интересный. Если святая Агнесса затруднится, не ответит, – попробуйте майору его задать. Или папе... Послушайте... а Рикардо? Я, правда, не видел его давно, но разве он не весельчак, не заводила?

Голос МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Что-что?! Это вы над ним подшутили так? Из него же слова не вытащишь! Я изнываю на этих сеансах! И взгляд у него... знаете, какой-то преступный! (Она перебила сама себя) Да, сеньор Филипп! Уж один-то свой экспонат я покажу точно... идемте! (Ее голос стал удаляться). Идемте-идемте, экспонат потрясающий... Вергилий, а тебе не надо туда. Сидеть!

Донеслись удаляющиеся их шаги, потом смолкло все.

– Кошечкой повела любоваться, – радуясь собственной проницательности, сказал старый Гуго.

А легионер-оператор моргал светлыми ресницами:

– А велено ни словечка не пропустить? Почему? Что он за гусь, этот сеньор Филипп?

– Сочинитель. В театре какие-то сказки делал. – Оператор глянул на старика с беспокойством, почти мольбой. – Сеньор... но если мое начальство позвонит, я доложу, что вы...

– Ни-ни-ни! Ты не враг себе, верно? Ты будешь помнить про тех полковников незадачливых... Дай-ка сигарку.

– Только поаккуратней: пленка тут. Вообще-то я выхожу курить... Нет, сеньор, не сходится что-то: полковников вы наказываете, а майора вроде как опасаетесь!

– Сообразил! – похвалил старый Гуго, прикрывая глаза: первая же затяжка привела к сладкому головокружению. – Но опасаюсь я ночного майора, парень. Ночного... Сейчас ведь еще не ночь? Нет, днем я его не переоцениваю: дерьмо он... дерьмо, которое обошел и забыл!

– Сеньор, не надо меня так провоцировать, я этого не слышал! - испугался оператор.

– Ты – нет, ты – чист. Но для него хорошо бы отчетливо записать: "Вич, ты – дерьмо, которое обошел и забыл! Сеньор Тианос-старший так поступает сам и другим советует."

Кошкой, о которой уже трижды шла речь, оказалась пантера – зверь необычайной черноты и ярости. Подходя вместе с хозяйкой к вольеру, Филипп понял происхождение тревожного струнного звука, который долетал туда, в помещение, и особенно беспокоил пса Вергилия: пантера не ладила с металлической сеткой, образующей ее жилище, проверяла ее прочность десятки и сотни тысяч раз: гордячке и мятежнице тяжко давался плен, наступивший, видимо, недавно ...

– Экспонат сильный, согласен... Как же ты, милая, попалась? Ведь попробуй отлови такую... Наверное, ампулой со снотворным стреляли? Не знаете?

– Можно позвонить министру лесов и охоты – это он мне подарил. Он сказал только, что поймали в этом месяце... и что надо прощать ей крутой и мрачный характер... Она подобреет, но не сразу... Слушайте, она в страхе держит двух здоровенных легионеров! Поглядели бы вы на трезубец, которым еду ей дают! Где-то здесь он был... Они рукоятку к нему приделали – почти трехметровую. А я вплотную подхожу – пожалуйста!

Но такое сокращение дистанции не понравилось пантере, она грозно показала это.

– Видели? Видели?! Искры пускает! – восторгалась Инфанта. – Киса моя! Ну взгляни ты на меня по-хорошему! Все равно же, хочешь – не хочешь, придется тебе подружиться со мной!

Филипп насмотрелся и отошел. Побрел красноватой дорожкой к фонтану. Инфанта догнала его.

– Как думаете: привыкнет она? Поймет человеческое отношение?

– Не слишком надейтесь на это, – вздохнул Филипп. – По крайней мере, всякую мысль о дрессировке я бы отбросил сразу: она взрослая.

Мария-Корнелия выслушала это и приостановилась, переплетя голые худенькие руки на груди:

– О, я поняла! Это вы не только про нее сказали – да? Это вы и про себя заодно!

– Упаси Бог... где мне сравниваться с пантерами! Я просто хотел предостеречь... – И после паузы он решился. – А про себя я, честно говоря,хотел бы понять одно: для чего я вам понадобился.

– Я слишком легкомысленно начала? Но я еще буду, буду деловая... Вы торопитесь? Вам нехорошо у меня?

Ей не просто надо было, – ей пламенно хотелось, чтобы он расслабился, чтоб ушла его настороженность, чтобы поддался он вину, обжираловке, солнцу, бассейну, – чтобы ему стало по-настоящему хорошо у нее...

– А скоро поужинаем, Вы что больше любите – утку по-пекински или жаркое из козленка?

– Не помню, признаться... Это опять из другой жизни. Виноват, сеньорита, мы тогда отвлеклись: где же все-таки были те молоденькие поклонницы? Те танцы?

– Господи, да Женский же лицей! Позапрошлый год. Воскресенье. Последнее воскресенье перед сезоном дождей... Вы так рассказывали про театр... так рассказывали, что целый месяц после этого никто не хотел смотреть кино!

У Филиппа прояснилось лицо: да, было, было такое...

Большая круглая комната напоминала зимний сад; Филипп стоял, опираясь на спинку стула, в центре, в светлом твидовом костюме (теперь – проданном на толкучке), а вокруг сидело не менее полусотни нарядных девочек. Старшие очень старались, чтобы гость помнил: когда вокруг столько хорошеньких, – по меньшей мере странно отдать все внимание и весь пыл абстрактным дамам – Талии и Мельпомене...

– Я пишу сказки для взрослых, – говорил Филипп. – Зачем, почему я это делаю? Вот попытка объяснения. Маловразумительная, должно быть, но все-таки... Песня из спектакля "Фея и Фармазон". – И он ударил по струнам гитары, которую передали ему...

Это воззвание к Богу прервалось – не тогда, а сейчас: на красноватой дорожке стоял легионер, тот самый "добрый громила", который привез Филиппа сюда.

Впечатление такое, будто только что он догонял их... но каким образом можно, догоняя, очутиться впереди?

– Сеньорита, там ожидают к столу. Клара выкликает вас по селектору! Такое, говорит, мясо, как сегодня, ждать не может, я, мол, уже не отвечаю тогда...

– Мы идем назад, спасибо, капрал, – благосклонно, но с важностью сказала Инфанта, а Филиппу объяснила: – Клара – это повариха, лучший человек в доме... Нет, правда! А ее темперамент - это... вот если взять пантеру мою и поменять знак – не минус, а плюс, не злость, а добро такой же точно силы, – это и будет Клара!

– Да, сеньор Филипп, надо как-то окрестить эту кошку... И поручается это вам! Придумайте! Зверь живет без имени – ни у кого фантазии не хватает...

– И впрямь, задачка, – Филипп так улыбнулся, что следовало бы сказать: оскалился. – Назвать такую бестию... причем в доме, где пса кличут Вергилием... И где пьют "Слезу Христа"...

– Вы немножко ханжа, сеньор Филипп? – сочувственно спросила девочка.

– Гм!.. А вы – прошу прощения – за свободу без берегов?

– А я первая спросила! – огрызнулась она совсем по-детски. – И потом, это уже политика, кажется? – Гримаса, как от лимона. – Без нее мы перебьемся... о'кей?

...Где сидела, что произносила, как смотрела на него тогда нынешняя Инфанта? В Женском Лицее? Вероятно, там начало интереса к нему, объясняющего эту теперешнюю аудиенцию? Но, черт возьми, ей же было 12 с половиной, не больше, в позапрошлом-то... "кот наплакал". Конечно, такую мелкоту перекрывали девицы со старших курсов, 16-18-летние. Он отвечал на их записки, помнится. И огласил очередную – довольно коварную:

"Всем известно, что главные роли актрисы получают из-за сексуальных предпочтений автора или режиссера. А вы – и то, и другое, Вы – султан у себя в театре! Конечно, актриса Кора Д. - талантливая, даже очень... Но только ли поэтому достаются ей почти все ваши героини? Если намерены финтить, то лучше не отвечайте."

Отшутиться не получалось, гневаться было глупо, и Филипп постарался помягче, посердечнее накрутить этим соплячкам уши:

– С первых минут этот вопрос был написан на некоторых лицах! А все же храброй сеньорите следовало воздержаться...не писать его. Ведь объектом ее жадной любознательности не я один становлюсь, - так? А наши актрисы не давали мне полномочий откровенничать с вами на их счет - ни Кора и никакая другая... Видно, придется автору записки и дальше гадать... если не скучно. И если не обидно – свое впечатление о театре унижать до сплетни. Что же касается моего "султанства"... Вот не чувствую пока, чтобы труппа или зрители хотели свергнуть меня. Пока... Клянусь: когда почувствую, – уйду сам.

Две педагогини, до жалости некрасивые, тогда зааплодировали ему. И вежливые ученицы – тоже. Одна из старших девиц шептала подруге что-то в высшей степени саркастическое. И вдруг – реплика:

– Если б ничего не было, вы так прямо и сказали бы! А когда что-то есть, – всегда усложняют...

Это с гневом и с пристрастием сказала, помнится, как раз одна из младших. Отчего все и засмеялись. Не Инфанта ли сказала? Ох, кажется, она... только причесана была по-другому. И сидела там не принцессой нынешней, а дочкой одного из генералов, чей диктат распространялся на одну его дивизию...

Сдержанное великолепие, с которым был сервирован ужин на двоих, пьянящий вкус еды, от которой и после сытости нельзя оторваться, свечи и музыка Генделя – ради чего это все? Что нужно от него Инфанте? Может быть, все это померкнет и протухнет для него, как только он узнает суть дела?

– Я вам еще положу, можно? А то Клара будет страдать, что она оплошала...

– Оплошала? Да у меня мозг – и тот сейчас вырабатывает желудочный сок!.. и ничего больше. Если правители так едят каждый день – это, знаете, тревожно!..

– Шучу, конечно. Но из-за гурманства я от своей задачи отвлекся: пантере имя не придумал. Я для этого вам понадобился? Тогда я лучше попрошу еще денек и покумекаю дома...

– Вы смеетесь? – возмутилась Мария-Корнелия. – Я для такой ахинеи вас позвала?! Да меня ваше имя волнует, ваше, я не звериное!

(Наконец что-то выяснится; он нарочно так построил фразу, чтобы уязвить ее и "расколоть").

– Я не согласна видеть, как его заклеивают другими афишами! Знаете, во что хотели переделывать ваш театр? В офицерское варьете! И уже начали даже! А я сказала: нет! Меня же не было в стране десять месяцев, я провела их за границей у тетки. Так что все заварушки здешние мимо меня прошли, папа так и хотел... Оторвалась от Лицея, всех растеряла... Теперь вот начинаю собирать по крохам... Да вы ешьте, ешьте! А я буду рассказывать. Все как-то переменилось, но я сразу увидела: не все к лучшему, далеко не все!

– В самом деле? – с дурашливо-серьезным видом спросил он.

– Да, черт возьми, в самом деле! Но я сказала уже: нам с вами политика ни к чему. У меня аллергия на нее! Слава богу, что я не в Лицее сейчас: там должны юриспруденцию читать... и еще "Философию истории"... а для меня все это – гроб.

– Бедные девочки, – посочувствовал Филипп. – Да не может быть... это по старой программе... новая-то попроще, я думаю: теперь-то к чему этот хлам?

Но с этой девочкой следовало обращаться осторожнее: услышав иронию, она дерзко вздернула подбородок.

– Не надо так со мной, сеньор Филипп, – сказала она с упреком. - Это не хлам, но меня это не волнует, только и всего.

Лицо Бруно они разбивали о подоконник тычками... Господи, к чему это сейчас? К философии истории? К тихой музыке Генделя? К жаркому из козленка? К смакованию "Лакрима Кристи" – "Слезы Христа"? Да, именно к этому память подмонтировала те кадры - приятного аппетита, сеньор Филипп! Как рубщик мяса, легионер хакал при каждом тычке... Летал левый рукав окровавленного пуловера – Бруно не успел тогда надеть его целиком...

– Так вы говорите: не все переменилось к лучшему?

– Говорю! И папе сказала. Что убрать с телевидения такого комика, как Себастиан-Ушастик, – это идиотство! Что переделывать в Офицерское варьете такой театр, как ваш, – до этого только вредители могут додуматься!

– Вы бледный, сеньор Филипп... Вы жутко бледный! Вам нехорошо?..

– Сейчас... – Он потянулся к сифону с водой, пустил струю частично мимо стакана. – Виноват. Сейчас... будет нормально. Просто он мой друг, Себастьян Ушастик... И его судьба... – Филипп не договорил – стал пить пугливыми маленькими глотками: жаркое из козленка, только что поглощенное, вдруг двинулось в нем обратно, снизу вверх... Он превозмог это. – Так на чем мы остановились? На папе?

– Да. Он велел полковнику Корвинсу разобраться. Теперь он будет командовать всеми вами – полковник Корвинс. То есть, не вами, конечно, а Директоратом пропаганды и зрелищ. Знаете... он мечтает породниться со мной! Все сводит нас вместе – своего сынка и меня. И чтобы отстоять ваш театр, я почти два вечера умирала от скуки с этим сыном! Он дебил и в прыщах весь... но это уже не важно. Важно, что никакого варьете не будет, и что опять пойдут ваши "сказки для взрослых"!

– Конечно, – она глядела на него ясно и весело. – если вы приделаете им ноги!

– Так... А наш великий телевизионный шут – что будет с ним?

– Ушастик? Вот про него не скажу пока. Просто полковника нельзя дожимать по всем вопросам сразу... На первом месте у меня были вы...

– Спасибо, сеньорита. Но даже если вы всемогущая, – к этой работе Себастьян уже не вернется. Этого просто представить нельзя – чтоб каждую субботу он появлялся на наших экранах, как прежде, и заставлял бы всю Каливернию сползать со стульев, пускать пузыри из носа... Помните? – мы ведь до изнеможения хохотали...

– Еще бы! А почему представить нельзя? Что он снова...

– Нельзя. Что-то случилось с национальным чувством юмора.

Пес Вергилий лежал на ковре, поглядывая на говоривших так проницательно, будто он присутствовал здесь от имени Легиона надежности. Сейчас он поднялся и дважды рявкнул в сторону двери. Явилась старая Изабелла.

– Я не внучка! – с досадой отказалась Инфанта. – Я – ее большая черная кошка... пантера я! И кидаюсь на всех надоедливых!

– Тебе бы посмеяться... а деда нигде нет! Я с ума сойду от этого помещения... И от этого Гуго... куда его унесли черти?

Последнее заявление, прозвучавшее в радиокомнате зоны "Z", развеселило старого Гуго:

– Слыхал? Еще только собирается сойти с ума! Но сначала же надо, чтоб он был, этот ум... а, парень?

Легионер-оператор по-прежнему не знал, как от него избавиться. Вдвоем они услышали, как Инфанта набрала две цифры на телефонном диске.

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Майор Вич? Я просила и прошу опять: соедините вы наших старичков, без конца они ищут друг друга!.. Это не забавно, это скучно и раздражает! Сейчас дед пропал!! Нет-нет у себя она его будет ждать, у себя, тут ей нечего делать... А что в остальном? В остальном – о'кей... Ну нет еще, не пора, мы только начали... Мне с сеньором Филиппом, во всяком случае, легко... очень он понятливый! Ну все. (Брякнула трубка).

ГОЛОС ФИЛИППА: Спасибо за комплимент, сеньорита.

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Не за что. Бабуля, ступай к себе! Сейчас тебе приведут Гуго!Майор обещал, он найдет его...

– Обещал он! Петух тоже обещал спеть Риголетто в миланской опере! А я вот растворился... Нет меня! Даниэль, нам сейчас в самый раз – по глоточку бренди.

Он вытащил из внутреннего кармана маленькую флягу.

– Сеньор Гуго, не стоит. Найти вас тут – дело пяти минут...

– Да? А может, я через пять минут буду уже на крыше?

– От таких ночей, как у меня, парень, ты бы тоже полез на крышу... А своя-то уж точно у тебя прохудилась бы и поехала... Слушай, но какую игру ведет моя внучка?! Я еще мало понял, но интересно же! Мне, признаться, вообще тут многое не по зубам... не по мозгам, то есть: они у меня ветеринарные, провинциальные... Смешно сказать, я полжизни не знал, что мой сын – политик! Жили с ним врозь... Придет от него две-три сотни пеньолей – спасибо... Нет - значит, нет. Здесь мы только пять месяцев. Ты скажешь: так теперь радоваться надо и гордиться! Я и горжусь... Я изо всех сил горжусь! Но от двух вещей лезу на стенку: днем – из-за старухи, ночью – из-за снов... Что-то я разболтался – тебе не кажется? тоже на нервной почве... Да, ты был в этом зале, где орудия пыток?

– А может нам теперь в каминную перейти? Там можно сидеть на леопардовых шкурах.

– Тогда налейте себе и мне. Никакое не кощунство – пить эту "Слезу Христа", – убедились? Особенно под такой тост, как у меня. За ваши "сказки для взрослых", сеньор Филипп! Я в них влюбилась, когда меня еще и пропускать на них не хотели! Надо было десять пеньолей сунуть на входе – только тогда я делалась достаточно взрослой! Кстати: почему вы в Лицее-то у нас оказались? Потому что во время каникул я накрутила девчонок пойти на вашу "Перепелку в горящей соломе". Я! За две лиловые бумажки нас пропустили... А уж потом весь Лицей стал пищать, чтоб пригласили к нам Филиппа Ривьера! И директриса вытащила вас...

Потом вас, конечно, разбирали по косточкам... И нашли какое-то особенное обаяние: старомодное, но которое лучше модного! Наверное, вредно такие вещи говорить мужчинам... И я бы не сказала... Но вы стали грустный какой-то. Почему, сеньор Филипп! Вы написали "Исповедь лгуньи"! Если бы я могла такое сочинить, я бы, наверное, лопнула от самоуважения! Я прочла ее – и не могла спать, честно. Пол-ночи остужалась в бассейне! Так что, во-первых, я пью за ваш талант!

Чокнулись. Она демонстративно выпила до дна. И встала.

Он вдруг получил горячий и крепкий, полноценный поцелуй, попавший – из-за того, что он шарахнулся – между виском и глазом.

– Это вы слишком добры! Проводите со мной вечер... Если б наши девчонки увидели! Они, конечно, и так завидуют мне из-за отца... Но сюда бы сейчас телекамеру на полчаса – они просто морским узлом завязались бы!

Инфанта перешла на диван, скинула туфли и водрузила ножки на спину Вергилия. Филиппу становилось все интереснее. Он налил себе еще содовой и со стаканом отошел от стола.

– Простите... а где вы взяли "Исповедь лгуньи"?

– В театре. Я попросила – директор привез. Очень забавный дядечка...

– Четыре дня прошло, – улыбнулся Филипп, – это не срок. А если экземпляр они отдали вам, то от них ждать пока нечего: он ведь один у них был...

– Пустяки какие. Говорю вам: я завелась насчет вашей пьесы! Ее размножили на лазерном принтере, переплели, – ведь еще полковнику Корвинсу надо было дать... Там, на пуфике, не она, кстати? Ну вот гном же на ней сидит!

Из-под гнома, которым забавлялся майор, Филипп вытянул кофейного цвета книжку. Заглянул в начало, потом в конец... Может быть, следовало продемонстрировать хладнокровие, но Филипп не смог – гладил пластиковый переплет, сопел, глупо улыбался – короче, был счастлив минуты две.

– "Для служебного пользования", – взволнованно прочел он на тыльной стороне обложки. – "50 экземпляров". – Господи, куда столько?

– А вам жалко? Слушайте, а почему вы сказали, что четыре дня - не срок? Срок! Все могло решиться уже. Позвоните сами! Ну? Смелей! Телефон театра помните? Только сперва наберите букву "ипсилон" - а то еще угодите куда-нибудь... в Генштаб!

Телефон был на стенде с игрушками. И ситуация казалась игровой - набирая номер, Филипп посмеивался над ней, над собой...

– Что, сеньор директор может подойти? Спрашивает Филипп Ривьер...

– Еще как подойдет. Вприпрыжку! – сказала девочка псу Вергилию.

– Добрый вечер, сеньор Кеглиус. Скорее всего, я беспокою вас преждевре...

Договорить ему не дали – трубка забулькала таким восторженным энтузиазмом, что пришлось слегка отвести ее от уха.

– Спасибо. Рад. Очень рад. Еще раз спасибо... Опыт с прежними сказками – это само собой, но... А кому, по-вашему, я мог бы передоверить "Лгунью"? Нет, один-то человек есть, я, правда, давно не видел его... Михаэль Прадо... Вот видите. Тогда выходит, что надо самому... Выходит, что берусь, да... Забавно.
Нет, радует, конечно, но в то же время и забавляет! Вы знаете, чем я занимался все эти месяцы? Конверты, да. Не ворошу, не мусолю я прошлое... Но когда из тьмы выходишь на солнышко, – привыкание необходимо, правда?.. Как? Но почему же непременно завтра? Это же спектакль, а не штурм все-таки, не десант... Ну и ну! Чудеса! Я понял, сеньор Кеглиус: завтра! Понял и постараюсь. Энтузиастам от меня привет.

Он положил трубку и молча стал шагать перед Инфантой – должно быть, не слишком вежливо. Потом спохватился и сообщил ей:

– Уже завтра он хочет получить от меня распределение ролей.

– А я что говорила?! Ну разве не прекрасно, что это вас застало здесь, у меня? Я за вас счастлива! – она высвободила из его пальцев стакан с содовой и заменила бокалом с "Лакрима Кристи". Вина уже не требовалось, чтобы захмелеть, а все-таки он не отказался...

– Чурбаны, чурбаны! Это с такими мозгами, как у них, надо клеить конверты! Нет, я правильно сказала: вредительство! Но он тоже прав, этот директор: не надо мусолить. Все, проехали! Слушайте, сеньор Филипп, а вам не охота разве позвонить домой, обрадовать ваших?

Это был трудный вопрос. Филипп ответил неопределенным замедленным жестом: успеется, мол.

Померещилось, что поодаль, прислонясь к дверному косяку, стоит Лина, сестра. Как она почернела за эти месяцы! Огромные, в пол-лица, глаза. Острый, вверх растущий живот. И острая подозрительность, даже при добрых вестях:

– Извини, Филипп... но тебе не в чем сознаться? Благополучный амулет дали... Включили телефон. Включили чистую воду... Почему? За что? Мне легче ведра таскать от колонки, чем принимать это все, не понимая... Слышишь?

А Инфанта перебирала кассеты и в результате нашла музыку, соответствующую событию: Моцарт, "Турецкий марш"!

Филипп не расставался со своей пьесой в новенькой пластиковой одежде. Оглаживая ее, спросил:

– Почему я? Это вот она! – ткнула Инфанта в переплет.

– Ну-ну-ну, не надо так – мне уже чуть больше 15-ти... Я обязан вам, слов нет. Ваше вмешательство – само по себе сказочный сюжет! Бедняга Кеглиус – он вам послушен, как этот... Вергилий! Но вот придет на пьесу публика... Если придет. Видите ли, есть мнение, будто все так упростилось и оголилось, что искусства не требуется... что оно у нас при смерти... И будто сборы сейчас может делать только Офицерское варьете или заведения в этом духе. Тоска, не правда ли?

– Тоска! Но я не верю... Это чье ж такое глупое мнение?

– Неважно. Многих! Я тоже сопротивляюсь ему, как могу...

Он оглянулся: там, у дверного косяка, Лины больше не было. Зато она возникла в другом углу – нечесанная, злая, рядом с уличной водонаборной колонкой.

– Не наивничай, брат! – хриплым голосом стыдит она Филиппа. - Какие сказки могут быть в Каливернии? Какие, к чертям, метафоры? Перед тобой идолище в противогазе, а ты подносишь к его хоботу фиалки!

– Сеньор Филипп... По-моему, вы не со мной говорите... Вы "не в игре"!

Его ответ опередила Лина – видение Лины, яростно качающей воду:

– Отойди... я сама, это не трудно. Тебе ведь как сказано? Чтобы в 10 утра твоя папка была уже в театре! Нежный товар... скоропортящийся... в полдень может уже заваниваться...

Наваждение было страшно реальным: например, вода из колонки лилась-таки в ее большой бидон!..

Филипп остановился перед Инфантой и озадачил ее мрачностью тона даже больше,чем смыслом вопроса:

– Сеньорита, скажите, пожалуйста: я что-нибудь просил у вас?

– Не просил, верно? Запомним на всякий случай! А мои сказки – кого или что они обслуживают? Видите: вы даже не понимаете вопроса! Ну нету там этого! Зато им удавалось смешить и трогать! Конечно, влиять на трибуналы, на их решения сказки не могут... Равно как открывать двери темниц или обуздывать фанатиков... или делать так, чтобы вместо пуль из карабинов вылетало конфетти! Но этого никто не умел – ни Шекспир, ни Андерсен, ни Сервантес!.. – он стоял набычившись и бросал эти слова не ей, а в пустоту куда-то, бросал, то атакуя, то взмаливаясь. – Смягчать сердца – это и минимум наш, и максимум! Так почему не делать этого? Легче кому-то из пострадавших оттого, что я пачкаюсь с клеем и теряю форму? Нет же! Вот и буду работать... А конверты будет клеить кто-то другой!

С полуоткрытым ртом глядела на него Инфанта:

– А может хватит уже? По-моему, вы доказали себе все! Потанцуем теперь? – не глядя, она ткнула кнопку позади себя: ворвался стереофонический шквал средней мощности, навязывая "хард рок".

– Да-да, вы еще тогда цеплялись за старое аргентинское танго... я помню! Как за бабкин подол! – смеялась она и уже отплясывала. Неуверенно обезьянничая, Филипп попытался соответствовать.

Филипп кинул на подушки пластиковую книжку.

– Я собираюсь играть в ней, знаете? – крикнула Мария-Корнелия. Он дал понять, что недослышал, не понял. Тогда она совсем заглушила музыку, четко повторила всю фразу, после чего вернула громкость. Танцевать она могла и всерьез, и пародийно – сейчас было второе. Филипп стал недвижим и, должно быть, выглядел глупо:

– Очень просто! А для чего я заварила всю эту кашу?

– А я – бескорыстно! – кричала она, продолжая дергаться в ритме. – Ваш театр... ничего не должен платить мне! Я еще сама... внесу в это дело... сколько понадобится!.. На декорации... на костюмы! Танцуйте, танцуйте! Что?!.. Не нужна вам такая артистка, скажете?

Нет, так нельзя было разговаривать. Тем более, о таком. Девчонка нарочно прибегала к механическому раскрепощению "хард рока", чтобы осмелеть, подойдя, наконец, к главному.

– Нет, пока я ничего не скажу... А ваш отец – он в курсе дела?

– В курсе другие. Полковник Корвинс, например. Он теперь будет командовать зрелищами... вам его слова достаточно. Кто вам, кстати, сделал хороший амулет надежности? Он! Очень может быть, что в эту минуту он читает "Исповедь лгуньи"... А если я поласковей взгляну на прыщи его сына, он все для нас сделает! Вот. Знает про это еще майор Вич, он тоже – за. А папа... ну, понимаете, он не успел воспитать в себе художественный вкус. Из всего искусства его одна кинохроника интересует и детективы. Но нам с вами нечего обращать на это внимание! Отец узнает потом... лучше, если на премьере уже. В один вечер сделается самым горячим театралом: меня-то он любит, в этом можете не сомневаться! – она сама себя перебила. – Сеньор Филипп, я танцевать хочу! Мы говорим, говорим...

И она опять врубила систему. На этот раз децибелы были умеренные, но все равно, следовало переждать, помолчать, а он все- таки прокричал сквозь наглые синкопы:

– Анны, конечно! – Розовая, с оскаленными зубками, Инфанта шла в танце на него, он пятился. – Меньше, чем на главную роль, и замахиваться не стоит,верно?

– А вот и нет! Незачем так старить ее... Посмотрите сами! Ей меньше!

Удивленно поглядывая на эту вакханку с ее пластическими радостями, он взял в руки экземпляр в кофейной обложке. На второй странице четкая печать сообщила ему про героиню:

– Что? Не слышу... А 18 мне дадут, не бойтесь, – тем более, в длинном платье... Сеньор Филипп, я вам еще покажу свой танец среди бутылок! Ни одной не роняю – увидите! Нельзя Анне такую сценку вставить?

– Слушаюсь! Когда речь идет о монахине, – ничего нет проще!

– Неважно. А роль пантеры там не потребуется?

Тут появилась горничная Кармела с новым блюдом, и внимание Инфанты переключилось:

– Десерт, сеньорита. Горячий шоколад с ромом, ананасы...

– А-а, ну поставь. – И снова к Филиппу. – Так вы сделаете, что я прошу?

Вместо ответа он сам, не понукаемый ею, а по своей охоте, в присутствии горничной, вызывая у нее оторопь и смех, пустился в этот хард-рок – теперь, когда Мария-Корнелия уже перестала. Нелепо выходило у него? Тем лучше!

– Что за вопрос! – выкрикивал он. – Даже сам сыграю пантеру! Или того леопарда... на чьей шкуре вы сидеть предлагали... Этот ведь один и тот же зверь – знаете? Одно только отличие: она - брюнетка! Нет, не плохо, по-моему: открывается занавес – и героиня... то есть, вы, с трезубцем в руке... сидит на шкуре автора!

Пальчик Инфанты ткнул в стоп-клавишу системы.

– Я рада, сеньор Филипп, что растормошила вас... а то вы такой были квелый вначале... Мы с вами еще повеселимся, только сейчас я жду настоящего ответа. Даете роль? – она и впрямь не шутила.

Промокнув платком влажный лоб, Филипп попытался задобрить ее улыбкой:

В радиокомнате, где все это слушали, старый Гуго возбудился очень, с него летела перхоть:

– Моя кровь! В юности меня жутко тянуло на сцену! Чуть-чуть не сбежал из дому с бродячим балаганом... В девчонке моя кровь, говорю тебе.

Оператор Даниэль покуривал, стараясь дымить в коридор. Вдруг подобрался, упрятал свою коричневую сигарету в банку из-под пива и шопотом сообщил:

– Коротышка? – старик с очевидностью струхнул. – Прямо сюда?

– Да, да! Доигрались! Нет... завернул в туалет... на ваше счастье!

И он напряг все свое достоинство, но одновременно старался шагать бесшумно. Вот только вспомнить бы, в какую надо сторону... Лестница была слева, кажется... В этом он ошибся и потому нарвался-таки на застегивающего брюки майора. Слегка кивнул ему, как ни в чем не бывало, сделал вид, будто вспомнил что-то, и заторопился в обратном направлении... Вич – за ним. Все время, пока старик искал выхода из зоны "Зет" методом проб и ошибок, за ним неотвязно следовал "коротышка".

Попытка оторваться завела в какой-то совсем неведомый отсек, с толстыми разноцветными проводами вдоль стен, с пугающим потолком, который абсурдно снижался, скошенный под острым углом... в конце этого коридора уже пришлось бы ползти! Нервы старика не выдержали, плохо выбритый подбородок задрожал:

– Помилуйте, отец, – майор Вич был пастушески кроток. – Какое же я имею право?

– Отец я не вам! А вампиры и демоны плевали на все права... Вы – ночной демон, майор Вич, – гордитесь! Вы превратили мои сны, мои ночи в сущую инквизицию! Вот мы наедине – скажите: что вы подключаете ко мне или к моей кровати?

– Сеньор Гуго... опомнитесь! – Вич сделал брови стрелками. Старичок нес бред, отвечать на который следовало докторам, а не майору...

– Ну по-честному: вы пробуете на мне новый способ сведения человека с ума? Нет? Тогда какого черта, я спрашиваю, вы так настырно снитесь мне? Всегда полуголый... волосатый, как горилла... в кожаном переднике и с раскаленным железным прутом в руке?! Это начало только... рассказывать дальше?

– Не стоит. Завтра же, сеньор Гуго, – заявил после короткого шока Вич, – завтра же я приглашу хорошего невропатолога... а возможно, и психиатра. Надеюсь, они меня оправдают. А сейчас - прошу за мной... выход там.

Они выбирались гуськом из этого странного коридора. Вич выглядел оскорбленным, старик – обессиленным.

– А они объяснят, ваши врачи, – почему я надумал свихнуться в эту сторону?

– Соскучились по вкусненькому? – Инфанта решила, что молчит он, поскольку "проглотил язык" от вкусноты. – Я знаю, у кого плохой амулет, те недополучают каких-то продуктов... Зато теперь они все у вас будут... и ваша семья обрадуется!

– Спасибо... Послушайте, сеньорита... если я отвечу вам "да"... и ваши планы осуществятся... и мы действительно польстим отцовскому тщеславию сеньора Президента... Можно ли рассчитывать, что он проявит милосердие к одному человеку? Дело идет о жизни... даже о двух, а всего вернее, о трех жизнях, поскольку в животе моей сестры – его ребенок...

Майор Вич спровадил чокнутого старикана и теперь увлеченно слушал:

– В следующий раз я приклею его к паркету! Для твоего удобства.

Он зря капризничал, майор Вич, – слышимость была нормальная.

ГОЛОС ФИЛИППА: Мою сестру, сеньорита, будет рвать от таких вот деликатесов, пока ее любимый сидит в цитадели... Я понимаю, вы в стороне от этого... но может быть, вас случается видеть этих людей? И, наверное, они благоволят к вам – начальник Легиона надежности, министр юстиции, главный прокурор... Я вам – роль, а вы мне...

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Сеньор Филипп, что с вами? Смотрите, как вы ложку согнули... Успокойтесь. Вич, конечно, скажет, что это трудно, что невозможно... Для него – да. Такие дела решает полковник Деспек, полковник Рамирес... Я ведь не знаю, за кого вы просите! А вдруг тот человек и в самом деле против папы? Вот видите, вы молчите...

– Умница, – восхитился Вич, – Министром культуры будет!

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Но вы сами все хорошо придумали: на премьере, после моего успеха в вашей пьесе, отцу нельзя будет вам отказать. Вы – настоящий психолог!

ГОЛОС ФИЛИППА: Такая надежда, сеньорита, оправдала бы все...

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Ну я поняла уже, и мы договорились.

ГОЛОС ФИЛИППА: Имея такую надежду, не такой уж грех приспособить к вам роль, пьесу, себя...

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: "Не такой уж грех"! Грех, наоборот, не сделать этого, когда я так люблю – и роль, и пьесу, и вас!

Слышно было как она набрала одну цифру на телефонном диске.

– Вич ходит где-то... Вы только не думайте, что мне шумиха нужна, фотовспышки и чтоб микрофоны совали в зубы... Я так и скажу: не надо, не за этим я в искусство пришла! Я пришла, чтобы под руководством такого человека погружаться в тайну, в глубокую-глубокую тайну творчества... И попробуйте только нам ее вспугнуть!..

Майор поцеловал собственные пальцы, до того ему нравился ее текст. И позвонил ей сам.

– Здесь майор Вич, моя бесподобная. Я не нужен вам?

– Вич! Поздравьте нас!!! И передайте полковнику: мы поладили с сеньором Ривьером!

Домой Филиппа отвозил тот же капрал Орландо.

Дорогой припомнилось, как он уезжал из этого ее Лицея...

...Он, возбужденный и чуть утомленный, только что снявший немалый урожай успеха, – за рулем собственного "пежо", в том светлом твидовом костюме... На заднем сиденье – цветы, а в карманах - девичьи записочки... Словом, память усмешливо нажимала на тот факт, что был он в Женском лицее тенором и что карманы светлого костюма полны были не только заслуженной, но и стыдноватой данью...

Помнится, он прижался тогда к обочине и вывернул из карманов этот ворох и стал перебирать его, посмеиваясь то над орфографией, то над смыслом записок. Он даже мотор заглушил и включил свет. Сквозь голубую бумагу, сквозь завитушки и округлости схожих почерков перед ним просвечивали авторши, их лица, они гомонили хором и вразнобой... Но вот выудилась совсем короткая записка. Не ради нее ли остановился он на вечерней дороге, не искал ли именно ее? Одно лицо отфильтровалось из всех, чтобы торжественно и с оттенком вызова глянуть ему в глаза сквозь бумажку, и один голос озвучил послание из пяти слов:

То было лицо Инфанты и ее голос. Хотя тогда он не мог этого знать достоверно – это теперь ему так мерещилось... Все прочие записки он вышвырнул тогда, пустил по ветру за окно, а эту - положил в верхний карман... Впрочем, подумал и через несколько минут, прикуривая, сжег ее в узкой вытяжной пепельнице.

– Капрал, – попросил Филипп, – не нужно к самому дому... за полквартала остановите, о'кей?

Когда глубокой ночью он подходил к парадному, горело только их окно, и в нем дежурила Лина.

– Филипп! Ты?! Он цел, Ева! Цел-невредим! А ты не верила!

Ей с ее животом невозможно было бежать навстречу, а Ева, жена, - бросилась. И плакала, плакала, ни о чем не спрашивала, только плакала.

Служебный вход в театр, турникет и Легионер, уже известный ему. И еще новый коллега Легионера, с прозрачным дождевиком через плечо. Он глядел в окно, когда появился Филипп. За окном маршировали дети до 13-ти лет, командовала ими женщина, на женщину похожая мало.

– Доброе утро... – Филипп избегал встречи глазами с тем типом у турникета: охоты реваншировать над ним не было. – Нельзя ли сообщить сеньору Кеглиусу...

– Ничего сообщать не надо, вас ждут, – сказал без выражения второй легионер, загадочно и односторонне знакомый с Филиппом; он повернулся к первому и рукой сделал жест: пропусти.

А вот уже и толстяк Кеглиус пересекал фойе навстречу ему:

– Ждем, ждем, – рукопожатие. Взгляд на пьесу: Филипп имел при себе то, "правительственное" издание. – Вы думали, читка будет? Напрасно: все уже состоялось, вот по этим самым книжицам – знакомство, потрясение, восхищение... Только выслушаете, порядка ради, господ актеров. Главное – изящно преподнести им дебютантку, не правда ли? Так сказать, срежиссировать ее появление!

Филипп видел и чувствовал: толстяк озабочен, глаза его источают сладость с усилием – вопреки потаенной на дне их кислятине.

– Не пойдем в кабинет! Телефоны там... ну их. А тут и мягко, и тихо – прошу. Как раз напротив диванчика, на который они опустились, висел портрет Президента. Хозяин перехватил взгляд Филиппа.

– Пока не забыл: ее настоятельное желание – чтобы и труппа и публика знали ее под фамилией матери покойной – Беанчи. Не хочет подобострастия и фальши. Я подумал: что ж, если удастся такая конспирация и утечки не будет, – у нас, по крайней мере, есть шанс сохранить на плечах голову... в случае провала, конфуза... – кисло-кисло улыбнулся толстяк. – В общем, вы понимаете, что это игра с огнем? Но едва я так подумал, – принесли почту, и с ней свежий номерок нашего самого многотиражного...

Он расправил глянцевую трубочку журнала, которым все время помахивал. На обложке Инфанта дразняще улыбалась за плечом Президента. Сам же Бартоломео Тианос, всегда задумчивый перед фотообъективами, на сей раз посвящал свое глубокомыслие Дон Кихоту: перед ним стояла платиновая фигурка идальго.

– Чего же тогда стоит псевдоним? – спросил Филипп.

– Друг мой, выясняйте сами, это ваша меценатка и ваша актриса! Не обязана она все продумывать в свои пятнадцать лет... быть последовательной... – Кеглиус поднялся и стал затравленно глядеть в окно. Там по-прежнему маршировали дети. – Ее привезут, имейте в виду, к часу дня. Воображаю, сколько здесь будет мальчиков из Легиона! Причем – каждый день. Мы станем почти филиалом этой славной организации... Нет, нет! – без паузы закричал он на двух рабочих сцены, которые сунулись в фойе с большой прямоугольной рамой.

– Сеньор Кеглиус... вы думаете, я согласился спьяну? Я ведь не должен был? – спросил Филипп у его жирной унылой спины. Спина вздохнула.

– Не согласиться мог ваш герой. В сказке! Но сами-то вы здесь, – и какая же у вас свобода выбора? Впрочем, ваши друзья актеры тоже: вдруг воспарят, как на облаке, и бурлят... ломают копья! Умилительно! Месяц спорили – оставаться ли театром, превращаться ли в варьете... словно от них зависит! Всегда говорилось "актеры – как дети", но сейчас и дети – видите? – тянут носок... Я просил их собраться во внутреннем дворике, наших бэби... Да, но сначала дайте мне что вы там набросали – насчет распределения...

Филипп вытащил листок, а директор – очки и вечное перо.

– Радость моя!.. но этих троих у нас нет уже! Я, растяпа, не предупредил... Вот наша труппа! – он мигом извлек и растянул гармошкой книжечку актерских фото...

– Вот их! – толстяк обвел, затянул чернильной петлей три фамилии.

– Все держалось же на них! Проклятье... Куда ж они делись?

– Вы настаиваете на вашем последнем вопросе?

Филипп отвел глаза. И всхлипнул. Толстяк сдавил его руку:

– За Кору я боролся... даю слово. Я все перепробовал...

Не так уж много актеров ожидало его в этом бездействующем сейчас открытом буфете для публики. Четверо из них вскочили навстречу Филиппу, чтобы обнять, помять, похлопать по плечам, приложиться к щеке, пробасить: "Наконец-то... привет... я рад, поверь..." Когда они вернулись за белые легкие столики, Филипп сморгнул слезу; слова сразу не шли, и он, салютуя им всем, поднял над головой стул и потряс им.

– Наконец... наконец меня подпустили к вам! Я, знаете, плохо перенес изоляцию от театра... нестойко, немужественно. Мне казалось: если нельзя в театр, то уже нет разницы между площадью Магеллана, у которой я живу, и пустыней... тем же Плато Винторогих козлов...

Заросший двухнедельной щетиной молодой актер тут же вставил:

– Что вы, что вы, это довольно культурное местечко теперь! Пока не по условиям жизни, конечно, но по составу новоселов – очень даже...

– Там только таких остроумных нехватка, – сказала Джемма, пламенно рыжая женщина. – Подбери, мальчик, с пола язык и не перебивай Филиппа.

– Нет-нет, я не собираюсь держать речь, – Филипп ходил между ними, трогал за плечи давних знакомцев. – Я не знаю, о чем... вернее, о чем раньше! Пожалуйста, перебивайте меня! Смертельно ведь соскучился... и хочу массу вещей услышать от вас! А что это за книжки на столах?

Скользкий блеск пластиковых переплетов заставил его уточнить:

Они были нарядно-разноцветные: голубые, розовые, сиреневые, желтенькие...

– Чертовщина... я и не знал, что ее нарядили так... это не по моему заказу! Мне, право, неловко... сперва понять бы, чего она стоит...

– Совершенно справедливо, – поднялся новый для Филиппа актер в яркой майке и с отличными бицепсами. – собрали нас, кажется, именно для этого. Позвольте мне первому, а то мне скоро давать урок фехтования четырем оболтусам, я убегу...

– Давай, давай, – сказала актриса по имени Вера, которую мы видели прежде. – Сейчас первое слово – всегда таким, как ты.

– Каким это "таким"? – угрожающе склонился парень над ней.

– Таким! Не нашла пока точного определения...

– Ну ищи, иди... Так вот, насчет этой "Исповеди лгуньи". Вообще-то у нашего толстяка, у сеньора Кеглиуса, такой вид, будто все уже решено, и нас ни о чем не спрашивают. Зачем-то собрали, однако. Зачем? Поглядеть на живого сказочника? – парень глядел, однако, мимо Филиппа, старался как бы – мимо. – Похлопать ему? Можно! Литература хорошая. Может быть, даже "высокая литература"... как у нас любили выражаться еще не так давно. Тут вообще можно произнести кучу высоких и почтительных слов... которые говорятся на панихидах и погребениях!

– Для кого это ставить сейчас? Те, которые это оценят, может, и не полностью вымерли, но они попрятались, не видно их в нашем зале! Приходят другие... которым другого надо! Им разрядочка нужна... чтоб никто им черепок не вскрывал электродрелью и не клал туда лишнего! Сеньор сказочник все время носится с каким-то духом, с духовностью... а это неприятно... По крайней мере, для меня это все прокисло... и для многих из молодежи, для здоровой ее части - наверняка прокисло! Давно не были в театре, говорите? Так это чувствуется!

– С тобой все ясно... поняли тебя, садись, – сказала рыжая Джемма.

– Да, да, я – за варьете! – крикнул ей фехтовальщик. – Это лучше сейчас работает... прямее... веселее... свободнее, если на то пошло!

– Бездушье – да, оно ищет свободы, ты прав, малый, – сказала Джемма. – Чтоб уйти от себя... от образа человеческого...

– Я сочувствую: этой твоей "здоровой" молодежи трудно быть людьми... на четвереньки охота!

– Но-но-но! Осторожнее! Я говорил про ту молодежь в зале, которая на три четверти – в галстуках Легиона надежности! Так что не очень! – Маэстро! – обратился он к Филиппу с преувеличенной ядовитой почтительностью, – я, извините, пошел: "тайм из мани"! Успеха вам... только лучше, если бы подальше отсюда. Вот ваша пьеса, – он положил свой розовый экземпляр перед Филиппом и, погрозив Джемме пальцем, удалился.

– Да, сеньор Филипп... ну что вам стоило вставить по ходу действия два-три изнасилования? Причем, одно из них – на дыбе: даму пытают, и в это самое время – акт! Впрочем, нет: можно гораздо изысканней выразить пожелания этого герострата... И выйдет, что не он – животное, а вы – птица из "Красной книги".

– Он не птица, к несчастью... он – "кобра"; да, Филипп?

– Уже нет, – рассеянно отвечал он. – У меня амулет "собаки".

– Ух ты... Здорово! А за что? И, кстати сказать, кто это издал твою "Лгунью" так роскошно?.. "Для служебного пользования"? И почему вдруг затевается спектакль? – этими вопросами сыпала Джемма.

– Да, тут тайна какая-то! – подхватила Вера. – На тебя ж было абсолютное "табу"! Расскажи нам...

Филипп знал ведь, что этого не избежать, но – готов не был.

– Это, друзья мои, легче сделать наедине с каждым, чем вот так, перед всеми... И потом, я – под впечатлением от первого отзыва... тем более, что он единственный пока!

Это поспешал сюда с одышкой, с улыбающимися, но каким-то размытым лицом, директор Кеглиус:

– Господа, обстоятельства несколько осложнились, сдвинулись, и прошу без обид: я должен забрать у вас нашего маэстро...

– Что за дела? – возроптали актеры. – Он еще ничего путного не услышал! – И вообще... во всех ваших "обстоятельствах" актеры – на последнем месте! Мы ж специально пришли...

– На сей раз, господа, вопрос не подлежит обсуждению. Разговор о пьесе – если он еще нужен, конечно, – переносится. Следите за доской объявлений.

Обиженные актеры расходились, фыркая или играя скулами.

Только двое на прощанье братским жестом тронули Филиппа за плечо. А между тем перед ним выросла изрядная стопка разноцветных пластиковых экземпляров: больше они не нужны были, их сдавали...

– Ноги ватные, – пожаловался толстяк. Бисер пота покрывал его унылую добрую физиономию. – Люди худеют от нервотрепки, а я – разбухаю... А дело в том, что ваша супер-актриса приехала не в час, а только что... в 11.20. Зачем, почему – не могу знать. Но приехала – по вашу душу... к вам!

У директорского кабинета стоял тот самый капрал Орландо, который вез Филиппа в президентский машине. Покровительственно улыбнувшись, он запустил Филиппа одного, а хозяина кабинета попридержал.

Инфанта сидела в кресле и курила. Она показалась ему еще более миниатюрной, чем накануне. И отчасти жалкой, несмотря на вызывающий наряд: сегодня она была одета как хиппи. Некоторые мелочи, правда, были не отсюда, настоящий хиппи их не надел бы никогда, идейно не надел бы: они были от дорогих ювелиров, но у этой девчонки сама эклектика была, возможно, чем-то вроде идеи...

– Салют. Я раньше времени, потому что я – не играть... То есть, не репетировать. Я по другому делу. Посоветоваться. Я плакала – это очень заметно?

Это, и впрямь, было заметно. И личико ее было бледней и словно меньше, чем вчера.

– Да, да: я – у вас! Потому что вы так высочайше отзывались о нем! Об этом Рикардо Делано... А он такую сделал мерзость... Ему руки отрубить надо! Потому что это покушение на меня... настоящее бандитское покушение! – ярость коверкала ее личико, но и оживляла его лихорадочным румянцем.

– Позвольте... но когда ж это могло быть? Вы что, сегодня утром ему позировали?

– Зачем? – злобно хохотнула она. – Еще позавчера было все готово, оказывается! Испек! Если бы кроме меня кто-нибудь увидел это... я не знаю, что было бы! Его приволокли бы в наручниках! Чтоб он языком слизывал эту гадость свою!

– Господи!.. Что ж там такое нарисовано? – Филипп крепко тер себе лоб, заставляя себя вообразить "покушение" кистью. – И где сейчас этот портрет? Вы оставили дома?

– Вот вы уже за него испугались – да? Не надо. Я же говорю: пошла у вас на поводу! Вспомнила эти слова ваши: "Каливерния будет им гордиться..." И никому не показала пока. Пока – ясно? Пока вы мне не объясните, зачем он это сделал... за что меня так...

– Подождите! А если не сможете объяснить (если даже вы не сможете – при таком к нему отношении), то пусть он пеняет на себя... ваш гений! А пока получается, что я его от самой себя спасаю!.. Ради вас... ну и немножко ради Каливернии. Да и то - потому, что для меня это сперва головоломка все-таки, а оскорбление – уже потом...

Она смахнула на пол какие-то программки и бумажки Кеглиуса, чтобы раскрыть на столе громадную черную папку, которая до этой минуты стояла, прислоненная к ее креслу. Филипп увидел замечательно написанного пса Вергилия и фигурку Инфанты почти без лица: художник сдирал, счищал лицо мастихином, а сверх того еще и поставил на нем размашистый крест или, вернее, большую букву "Х". Края самого холста говорили о том, что его грубо и нервно вырезали ножом.

– Послушайте... Но это ни о чем не говорит! Автор недоволен своим черновиком – только и всего... Он ищет!

– Что?! – девочка расхаживала по кабинету, как ее пантера в клетке.

– Как – что? Сущность вашего характера... идею вашего лица! Со своей стороны,я подтверждаю, что это не так-то легко найти...

– Да?! А вы не туда смотрите! Здесь он, и вправду, еще искал... – из-под холста она вытащила другой: в папке было два, оказывается. – А здесь – нашел уже!

Филипп молчал, обхватил себя скрещенными руками за плечи: ему стало зябко.

Потом он кинулся к двери, открыл ее и слегка успокоился: директорский кабинет имел входной тамбур, а там никого не было.

Затем он продолжал смотреть на злое насекомое, изображенное так памятливо и так беспощадно... Словно это сделал ученик Босха, по совместительству являвшийся энтомологом!

– Как он посмел, а? Почему вы молчите?! – разгневанность Инфанты сменилась вновь горькой обидой и слезами, которые прямо-таки брызнули. – Может быть, вы согласны?! Может, и по-вашему, я - скорпион?! Ну скажите, скажите мне еще раз, что он гордость Каливернии...

Филипп поднял на нее распахнутые догадкой глаза:

– А вы понимаете, сеньорита... понимаете ли вы, что это сделал человек, которому терять уже нечего? Мы только не знаем, почему...надо непременно узнать... я поеду к нему!

– Как это – "вы поедете"? А я? Речь-то о моей сущности! Или, может, о вашей?

– Орландо, едем, куда скажет сеньор Филипп, – кинула она через плечо, когда втроем – капрал на два шага сзади – они выходили из театра к машине. Убийственно крамольную черную папку нес Филипп.

Тут был трудный для него момент: этот их проход к лимузину видели несколько актеров. Хуже всего, что среди них, этих понимающе переглядывающихся наблюдателей, была рыжая Джемма и была Вера. И что им кто-то расторопно протянул тот самый журнал, приглашая убедиться, что маэстро водит дружбу не просто с хипповой девочкой, а с птичкой наивысшего полета!

– Ай да сказочник... – сказала Джемма, потрясенно стягивая с себя пламенный парик и обнародуя мальчишеский ежик самого сиротского или даже тифозного вида... Впрочем, Филипп уже не слышал и не видел этого.

Мария-Корнелия уже сидела в машине, обняв соскучившегося Вергилия (он здесь, как же без него!), когда Филипп через открытую дверцу сказал:

– Нет, сеньорита, нет... так я не поеду! – и стал отходить прочь.

– Ну... я предпочитаю такси. – Он продолжал пятиться, чтобы их не мог слышать капрал, этот "добрый громила".

– Это еще почему? Стойте же! Извольте отдать мне мой портрет!

– Тише, сеньорита... умоляю! Вы правду сказали, что ни майор и никто другой еще не видели этого?!

– Значит, вы... вы не мститель сейчас, – скорее, частный детектив! Вы хотите дознаться до причин, верно? До подоплеки, до истины... Но на этом автомобиле, с легионером за рулем... и еще с одним на мотоцикле... Так едут не за истиной! А уже для расправы!

– Поняла! – Она усмехнулась. – Поняла, что жалко вам только его... Однобокая немножко справедливость!.. Но вообще-то я согласна: даже хорошо бы смыться от капрала разок. Потому что сам он не отклеится... это единственное, чего нельзя ему приказать...

Ее личико с полосками недавних слез деловито ему подмигнуло:

– Было даже два еще... один – через постановочную часть.

– Тогда за мной! – и она показалась в этот момент настоящей "хипповой" девочкой. – Орландо, – небрежно подошла она к капралу, который, похоже, был настороже. – Мы кое-что забыли разузнать у сеньора директора... это минуты три. Или пять. Вы ждите в машине.

И они быстро пошли обратно – мимо тех же ошеломленных актеров, мимо Кеглиуса, который кланялся и что-то беззвучно произносил, мимо девиц в трико, что-то репетирующих, мимо рабочих сцены, несущих дерево из папье-маше... шли, а потом уже и бежали по прохладному и мрачноватому закулисью, пока не оказались у ворот, управляемых колесообразным запором, а Мария-Корнелия, озираясь в те секунды, пока Филипп крутил это колесо, увидела пустую сцену и колосники, и далекую пустую чашу зрительного зала... Ворота сцены выпустили их в "рабочий" двор, заставленный и замусоренный фрагментами декораций и просто рухлядью. Там Инфанта опознала какую-то вещь:

– Это – из вашей "Перепелки в горящей соломе"!.. Я помню!

– Ну и что? Сгорели давно... и солома, и перепелка.

Далее была улица, где такси нашлось без труда. Он сел с водителем, она – сзади.

Такой у нее был вид, словно не упивалась она больше ролью Инфанты, устала от нее и, погрустнев, временно осталась без всякой роли вообще...

– Этот мой Орландо – он сейчас всю полицию поставит на ноги! Что буде-е-ет...

– Я догадываюсь. Вернемся к этой картине... Как Делано согласился писать вас?

– Майор Вич с ним, наверное, договаривался, я точно не знаю. Только ему денег не надо было, это он сам мне сказал. Ни пеньоля! "Я, говорит, взялся за другой гонорар, сеньорита. За вашу помощь. У меня в цитадели сын..."

– Вот оно что... Так вам уже не в первый раз крутят эту пластинку?

– Угадали. И я не в восторге от нее! А тон у этого мазилы – не как у вас, тон – почти требовательный! Но я обещала поговорить. С полковником Деспеком и еще кое с кем.

Их такси пережидало колонну марширующих детей; Филипп улучил эту минуту и пересел назад, к Марии-Корнелии.

– Пробовала. Они записали себе фамилию, обещали выяснить. Я два раза пробовала – а сколько я могу приставать? Они, знаете, не обожают, когда я лезу в такие дела! – торопливо оборонялась она, проговариваясь. – Они пошутить со мной любят... поухаживать... подарить какую-нибудь финтифлюшку...

– Очередной сеанс. Я думала – предпоследний. Ваш Рикардо Делано пришел, по-моему, пьяненький! Да-да. Разговоров я от него не ждала уже, он просто чемпион молчальников, так что я врубила музыку... А по телевизору был бокс, это я врубила беззвучно... Вдруг этот Рикардо подходит к моей системе и давит на "стоп"...

Сценка с легкостью восстанавливалась – не только перед ней, перед Филиппом тоже.

...Художник прекратил музыку, аккомпанирующую боксу. И повернулся к Инфанте. У него и впрямь нетрезвые глаза. Он неуклюже кланяется:

– Спасибо, сеньорита. Благодарствуйте. Вашими молитвами мой мальчик освобожден...

– Вчистую освободили. Как раз накануне дня его рождения. За день до 19-летия.

– Такой еще молоденький? Надо же... Ну тогда я сразу и с тем, и с этим поздравляю. Выходит, свой портрет я отработала? Нет-нет, я не в том смысле – вам заплатят, конечно... вам прилично заплатят, но я – отработала?

Он молчит. У него набрякшие глаза, у него плетьми висят руки, в правой он зажал две кисти, которыми нехорошо, неприятно скрипит. Все это пугает Инфанту. И она вежливо спрашивает:

А художник работал, не беспокоя ее больше неподвижностью своих красных глаз... вторым смыслом своих медленных слов... И она их забыла.

– Приехали, сеньор. Улица Серебряных дел мастеров, – объявил таксист. Филипп сказал "Да-да", но продолжал сидеть в оцепенении.

– Что с вами? – тронула его за плечо Инфанта. – Платить думаете? Потому что у меня никаких денег нет...

– Да-да, – повторил он и, рассчитываясь, произнес каким-то новым для него, плохим голосом:

– Слушайте... а вам-то зачем сюда? Вы рассказали мне и сами уже все поняли. Поняли? Так возвращайтесь. У вас никаких вопросов не осталось к художнику!

И он вышел с огромной, но тощей папкой, а Инфанте даже не подал руки, чтобы помочь вылезти. Потом таксист уехал.

– Почему вы так разговариваете со мной? – она забежала вперед и не дала Филиппу идти, но вид у нее был жалкий.

– Не-ет... соль в том, что вы уже тогда его поняли! Вы не могли не почувствовать... Но уж очень не хотелось в это вдаваться! Неуютно, не правда ли, от мысли, что мальчика 19-ти лет убили!

– Я ничего не знаю! Я не убивала никого! – крикнула она, и от нее шарахнулась пожилая женщина на тротуаре.

Отсюда Филипп искал взглядом окна мастерской Рикардо в старом доме напротив. А девочка не отходила ни на шаг, непроизвольно гримасничая ртом, чтобы не разреветься.

– Пойдемте... я хорошо с ним поговорю! В смысле – ничего ему не сделаю... Если так оно и есть... тогда, значит, просто в голове у него помутилось от горя, да? Но хотя бы подписал, что скорпион – это не я... я-то при чем?

– Вы – в стороне, да, – тихо сказал он. – Вы только хотите запечатлеть себя в искусстве... в различных искусствах.

– Вы только кушаете сладости и запиваете их "Слезой Спасителя"... Пожалуйста, возвращайтесь к капралу или домой. К Рикардо я пойду один.

– Нет! Нет! Послушайте... Ну откуда мне знать, что у нас могут мальчишку, сопляка, приговорить к... Я может быть, вообще против этого! Я – за отмену смертной казни! Вот завтра же соберу газетчиков и заявлю официально! Ну подумайте сами, сеньор Филипп, кто-то хватает кого-то, сажает, убивает – потом виновата я! Мне утром Клара, повариха, кинулась в ноги: у нее забрали племянника! Не здесь, в провинции... Как же я заступлюсь-то за всех?! Почему у всех какие-то преступные родственники?!

Он замотал головой, провел рукой по лицу, крепко вдавливая пальцы в кожу, так что остался след:

– Вероятно, в вашем Лицее это объясняется как-то. В тех курсах, которые нелюбопытны вам... Ну идти так идти. Хотя и страшно.

Дверь была нараспашку. На лестнице молча курили четверо: трое бородачей и женщина в черном. Этим курением они были заняты как делом. Они чуть кивнули, когда Филипп произнес "здравствуйте", и посторонились, чтобы он и хипповая девочка могли войти.

Здесь она скоро потеряла его из виду. Квартира была большая, мастерская, с которой ее соединял коридор, – и того просторнее, людей тут и там собралось пугающе много. Почти никто не разговаривал... это подавляло больше всего, а если и говорили, то вполголоса и отрывистыми репликами. Она себя чувствовала здесь не просто чужой, но иностранкой, и хорошо было лишь то, что никто не обращал особого внимания на нее. Впрочем, впечатление иностранности, инопланетности шло еще и от этого: где, в каком другом месте, осталось бы незамеченным ее появление?

Если чей-то не в меру проницательный взгляд и обращался на нее, то это, наверное, из-за одежды, и тогда можно было тихонько уйти в другую комнату... Но куда уйти от специфического запаха людского горя? Он был всюду, им дышали и его же выдыхали здесь, он и на зрение действовал наподобие галлюциногенного порошка: слишком многое казалось странным, напоминало тягостный эпизод из фильма Луиса Бунюэля... Все жалюзи опущены, немногие горящие бра сохраняли сумрак зачем-то.

А разговоры? Когда она стала свидетельницей одного, вполне вроде бы связного, то все равно не поняла в нем и половины:

– Фамильный склеп – это частная собственность, и они не могут...

– "Они не могут"! Это мне нравится! Кто им помешает? Мораль? Религия? Закон?

– Что-что? Ну это совсем нечто книжное. Не ожидал от тебя! Да над этим они надругались раньше всего... он первый пациент Желтого дома, твой здравый смысл!

– О чем спорим, дорогие мои? Предписание уже выдано: за кладбищенской оградой.

– А среди пастырей, прости господи, нет негодяев? Или слабых и покорных негодяям во всем?

– Говорят, будет еще одно предписание, общее: там же, за оградой, погребать всех, кто при жизни имел амулет "кобры"...

– Ну, лично я не буду в обиде, меня такое общество устраивает! Я и не прячу никогда эту бляху, вот Габриэлла подтвердит! – сказал в полный голос, в отличие от всех предыдущих, человек, который, похоже, и впрямь хвалился своим прискорбным амулетом.

– Рубен, не так зычно, – упрекнул его товарищ.

– Нет, я хочу, чтоб и ты вытащил свою бляху... давай, не стесняйся! И ты, Инес, тоже! И вы, сеньор! Хотя нет, если у вас не "кобра", не надо... Но я уверен, что в этом доме, в этот черный день, семеро из любого десятка – "кобры". Так считайте, что Рикардо учинил нам смотр такой... поверку... торжественное построение! Тех, кого отпели при жизни, а после смерти отпевать не хотят!

Можно было предположить, что на него зашикают, но красивая сорокалетняя женщина первой отвернулась, чтобы расстегнуть кофточку...

– Легион надежности, – сказала другая, – обожает помогать девушкам доставать из-под кофточек амулеты! – и она спокойно вытащила из-под лифа платья все то же отличие.

– Ну как же: чем скотоподобнее, тем надежнее, – объяснил Рубен.

Когда и еще пятеро мужчин оказались "кобрами", когда стали входить новые с вопросом, не здесь ли "гражданский стриптиз", и с мрачным бахвальством все они предъявляли то, чем государство и папа Инфанты рассчитывали их унизить, – она в страхе покинула эту комнату.

В коридоре она услышала, как где-то страшно зарыдал высокий голос, а потом затих, будто сломался. Там, в отдаленье появился Филипп, почему-то с кувшином, она кинулась за ним в кухню.

...Он пил прямо из кувшина, кадык у него вздрагивал, вода текла на рубашку. Когда заметил Инфанту, оторвался и спросил:

– Вы еще здесь? Ну что?.. Прощенья просите у своего художника? И как, по-вашему, – он склонен простить?

– Во-первых, не смейте меня бросать одну! – потребовала она. - А во-вторых, где он... художник?

– Говорю вам, я потерялась тут! А вы оба пропали...

– "Оба"... – повторил зачем-то Филипп. – Неплохо сказано. Так вам угодно видеть его?

– А ему угодно видеть меня? – парировала она.

– Это трудно выяснить... – он оглядел ее всю, вздохнул и пообещал: – сейчас вернусь, подождите. – Перед тем, как уйти, он опять наполнил кувшин.

Она видела, как в коридоре он передал этот кувшин носатой черной старухе и о чем-то попросил ее. Та кивнула, и скоро Инфанте было подано черное пончо, которое вынесла старуха. Пришлось надеть; все это было тягостно, она себя ощущала актрисой в сценарии, которого не понимает, а расспрашивать постановщика – звался ли он Филиппом или Луисом Бунюэлем – запрещали правила игры.

– Молись, девочка, – сказал сзади голос этого режиссера. - Молись как следует! За них и за себя.

Ногами к ней лежал в гробу Рикардо Делано на столе. В головах горела свеча. На другом столе, рядышком, – над маленькой серой вазочкой возвышалась незастекленная фотография мальчика. Мальчик был в очках и в белой рубашке, он доверчиво улыбался прямо ей, Инфанте. Пламя свечи почти лизало эту белую рубашку... хотелось отодвинуть свечу. Мальчик прощал все с порога, – такое у него было лицо. Но то была фотография... А лицо пятидесятилетнего Рикардо Делано не собиралось прощать ничего, – смерть запечатлела его суровым, и это его выражение не дало Инфанте сил хотя бы на шаг приблизиться к гробу...

Притягивало лицо мальчика! Хотелось отодвинуть свечу и заодно убрать эту вовсе не красивую, пыльного цвета вазочку, в которой и цветов-то не было, цветы лежали около... Когда же до нее дошло, что в этой вазочке мальчик помещался весь, то все стало расплываться, гроб вздумал принимать вертикальное положение...

Оцепеневшие от безмерной своей печали, люди – их стояло здесь десятка полтора – обернулись на глухой стук: это упала девочка, никому из них не известная.

Один из бородачей, остававшийся бессловесным до той минуты, смотрел на магнитофончик. И все другие, кто был в комнате, смотрели на него неотрывно. Бородач заговорил:

– На каждую кассету надо смотреть как на последнюю, не попавшую к ним в руки. И сделать из нее три... десять... кто сколько сможет. Чтобы последней в принципе не могло быть! Убили за нее парня... А Рикардо не захотел без него жить. Так вот, чтобы их Голгофа была не напрасна... голос Гаспара Делано должен звучать...

Его собственный голос осекся, он закашлялся... Затем включил воспроизведение.

– "Я никудышный политик, видит Бог. Я даже пытался убежать, спрятаться от действительности. Скажем, в стихи. Но они то и дело выталкивают меня обратно! Вот я лезу в 17-й век – куда уж дальше!.. Безумно далекая страна, чужой язык, автор с неизвестной фамилией, ему-то откуда было знать про нашу Каливернию? Но слушайте:

Она обнаружила себя на балконе, в скрипучем шезлонге, все в том же чужом черном засаленном пончо... Приподняв голову, увидела через балконное стекло спину Филиппа, он сидел там на подоконнике, загораживая ей часть обзора... Однако еще в комнате просматривался тот Рубен, который агитировал носить самые плохие амулеты как самые хорошие... и еще трое там было таких, которые ему поверили... в том числе та красивая женщина (у нее, кроме "кобры", висел на шее почему-то фонендоскоп...)

Инфанта напряглась, чтобы яснее слышать молодой чей-то голос, совсем не актерский:

– Виноват, я прервался: приходила соседка попросить чеснока... Она смутно знает, кто такой Гарсия Лорка, зато у нее муж в Легионе надежности... Смог бы я доказать ей, что строчки эти были не про нас? Или, скажем, вот эти? – другого уже автора...

Дверь в комнату кто-то пытался открыть из коридора, один из мужчин приложил палец к губам, другой выключил аппаратик, произошли невнятные переговоры через щель с этим вторгающимся.

– Инес, простите... меня все же беспокоит ваша пациентка немного... Это точно уже не обморок?

– Да клянусь вам, что она просто спит. Пульс выровнялся... Спит, спит! И – розовенькая! Это самолечение организма от стресса, – уверенно говорила женщина.

Между тем Инфанта уже несколько минут бодрствовала! И сейчас подыграла доктору: плотно-плотно закрыла глаза, зачмокала губами...

– А почему... – он запнулся – почему это ко мне вопрос? Я поинтересовался так просто... из общегуманных соображений... Нет, мы знакомы, не отрицаю, но совсем мало... Когда-то я выступал в их женском Лицее, ну и вот...

Он явно терял лицо в этих поспешных и маловразумительных объяснениях.

– А знаете, – сообщила красивая докторша, – на ней нет никакого амулета! Что это – дерзость или...

– Или проще, – предположил кто-то. – Скорее всего, ей нет еще 15-ти...

– Самое правдоподобное, – это снова Филипп.

– А твой-то где амулет? – спросили его. – Ты ведь тоже не поднялся у них выше "кобры"?

– Неверно! – топнул ногой Рубен. – Надо говорить: ниже не опустился!

– Но позвольте... что же мы? Такой парень говорит с нами – вечная память, цены ему нет! – а мы слушаем самих себя... включайте!

Вот тут Инфанта и подала голос: ей больше не хотелось этой поэзии.

– Сеньор Филипп! – окликнула она, открывая балконное окно пошире. Женщина-врач непроизвольно сделала два шага к ней. Филипп же, напротив, замер, втянул голову в плечи.

– Нет, нет, доктор, вам не надо, со мной уже все в порядке. Я только сеньора Филиппа зову.

Он сполз с подоконника и, ни на кого не глядя, отправился к Инфанте. Теперь она притворила окно: их тет-а-тет не предназначался чужим ушам.

– И вообще нам пора отсюда. Вы не представляете, как там роют землю!.. Насколько я исчезла, на два часа?

– Когда майор Вич потерял меня в универмаге "Меркурий", было знаете что? Пол-Легиона туда съехалось... объявили по радио, что ни один покупатель не выйдет, а их там было тысяч семь! Так что возьмите меня на ручки – и на выход...

– Что такое... "на ручки"? Я вроде бы не удочерял вас...

– Это вы плохо сказали. Удочерять не надо, папа у меня свой... вот только занят он очень. Ну что – слабо взять меня на руки и вынести?

– Послушайте... мы в доме, где такая оглушительная трагедия! И вы смеете...

– Вот она и оглушила меня! Мало?! Надо еще, чтоб я сошла с ума? Хорошо, – вздохнула она, – пойду своими ногами. Хотя еще слабенькая.

– Я хотел бы остаться... И быть на погребении! Впрочем, на такси я могу посадить вас...

– Вот уж нет! Вместе пришли – и уйдем вместе. А не то... Не то я скажу всем этим "кобрам", кто я такая! И что на папины деньги мы делаем спектакль, что у меня в вашей пьесе главная роль... а у вас теперь приличный амулет, которого вы стесняетесь так глупо и так не по-мужски...

К великому для него счастью, она говорила это шопотом. Но ведь в любую же секунду и по-иному могла...

Он постарался поскорее пересечь ту комнату, только пообещал в дверях:

– А я прощаюсь, – повернулась к мужчинам Инфанта, а затем к женщине. – Доктор,спасибо... вы ничем таким не кольнули меня?

– Нет... не было надобности. Послушайте, но мы так и не познакомились с вами!

– Не жалейте! А вы красивая... Если б амулетики давали за это, у вас был бы не такой! Ручаюсь!

Закрылась за ними эта дверь... хлопнула и входная.

"БОЛЕРО" – так называлась харчевня, про которую Инфанта твердо сказала "Вот!"

– У вас есть хотя бы пятерка, чтоб меня накормить? Ну правда же, я голодная!

По-плебейски обшарив карманы, Филипп нашел целых восемь пеньолей, о чем и доложил. Он устал от этой милой непосредственности, от этих капризных аппетитов, обмороков, бурных слез, высыхающих мгновенно, от бархатных лапок с беспощадными коготками...

Еще не заняв столика, она стоя потребовала "большую такую отбивную с грибами, перцем, черносливом и всем, что полагается". Для них нашелся отдельный уголок за бамбуковыми жалюзи. Себе Филипп спросил, передразнивая Инфанту, "большую такую... кружку пива и бутерброд".

– Если войдет полицейский или легионеров парочка, и у них будет радиоболтушка, "воки-токи", – это точно за мной! Следите! Мне тогда лучше в уборной пересидеть... Не хочу, чтоб нас накрыли раньше, чем я наемся!

– А докторша объяснила же: "самолечение организма от стресса!".. Вот интересно: допустим, она узнала, кто я такая, а сознание я теряю уже потом... Она не воткнула бы мне стрихнин в вену? Или что-нибудь наподобие?

– А по-моему, могла бы. А старый Делано – он что... ядом?

– Нет. Отворил себе вены в горячей ванне. Римский способ... очень популярный во времена упадка империи.

Пауза. На уровне слов Инфанта была смышленой.

– Это как бы намек, что у нас время упадка? Его намек или ваш?

От надобности отвечать Филиппа освободил хозяин, принесший еду. Ее вид и запах, сами по себе превосходные, а также хищный восторг, с каким Инфанта принялась за мясо, вызвали у Филиппа маленький горловой спазм. Она что-то заметила и жадничать прекратила... После паузы сказала тихо:

– Какой мальчик был обаятельный... на том фото.

– Да. Он и другие имел достоинства, – жестко добавил Филипп, – например, здорово разбирался в поэзии... хотя готовился стать хирургом. По нынешним временам – просто на редкость хорошо разбирался!

Она усмехнулась еле заметно: наверное, Филипп проверяет, что именно она слышала, когда эти бородачи забыли ее на балконе.

– Это вы для меня сказали, специально! – она выдержала его взгляд. – Потому что у самого у вас – совсем другой вкус... более лирический, что ли. Вы – сказочник! И не изображайте, пожалуйста, что вы тоже... хирург! Давайте лучше о наших делах... Об "Исповеди лгуньи"... Что? Что вы головой качаете?!

– Здесь нельзя это играть, – вздохнул он. – Здесь надо играть не это.

– Ерунда! – она вновь принялась за отбивную, словно ей срочно понадобились свежие силы, чтобы его победить ради него же. – Сами говорили ведь: смягчать сердца! Смягчать – это так нужно сейчас!.. Это просто главное. Ха! Неужели я должна объяснять это вам?.. Такому глубокому, такому изумительному знатоку наших сердец?!

Предполагается, что не устоять ему против такой примитивной, но вкусной наживки?

– На это я не клюю, – улыбнулся он. – У меня пока нет размягчения мозга.

– Но я же искренно! Я всегда к вам так относилась... Еще там, в Лицее, я послала вам записочку... знаете, какую? Всего несколько слов...

Шевеля губами, она пересчитала по пальцам. Распахнула глаза:

– О... так вы помните! Но, разумеется, и на это "не клюете"! А я, может, на это и не ловлю уже – поумнела. Вы – такой крепко женатый, такой нравственный... Я отхлебну у вас пива?

– Нет, давайте все-таки про "Лгунью"... Знаете, там во второй сцене есть песенка – я ее уже пою! Музычка как-то сама собой сочинилась... вот послушайте! Только я сразу не смогу, наверно, исполнить в образе Анны... я пока – от себя, о'кей?

Она отодвинула от себя тарелку, сделала нужное лицо и запела:

– Там ваш отец, в телевизоре, – перебил Филипп, наступив на последнее слово куплета.

– Да? – она раздвинула бамбуковые палочки на нитях и убедилась: да, Президент на экране. окруженный легионерами в штатском, кричал что-то в микрофон, жестикулируя собственной шляпой. Он был в кожаном пальто. Слушателей его показали очень бегло. Филипп полагал, что она приклеется сейчас к телевизору? Ей папины речи на любых митингах и политтусовках надоели давно...

– Хозяин-то заведения – отчаянной храбрости мужчина, – заметил Филипп с усмешкой.

– Убрал звук почти на-нет! При стольких свидетелях. А ведь это чревато... Выходит, рискует дядя – ради покоя и аппетита клиентов.

– Не знаю! – раздражилась она. – Я знаю другое: что я пела и что вы перебили меня!

– Спасибо, но я еще не соскучилась, он уехал на неделю всего... Знаете что? Давайте-ка я найдусь уже? Позвоню и скажу, где мы. А то, правда, большой будет переполох...

– Действуйте. Тем более, что храбрый хозяин держит в руках журнальчик, где вы с папой на обложке, и смотрит сюда во все глаза...

Филипп видел, как она звонила, как пялился на нее побледневший хозяин... Он посвятил в свое открытие двух официантов и особо доверенных клиентов – пялились и они. Все закруглялось, так или иначе.

– Ничего, что вы не допели, – сказал он, когда Мария-Корнелия вернулась с потухшим лицом. – Вы симпатично это делаете, я понял... И все-таки, сеньорита, из нашей затеи ничего не получится.

– Почему? – спросила она уже без напора, а тоскливо.

– Хотите опять все сначала? – он поднимался уже. – Не стоит. Есть и еще одна причина: я педант в вопросах сценической речи, а у вас небольшой дефект... скоро его не исправишь.

– Мелочь. Для жизни не имеет ровно никакого значения. Но для сцены, для главной роли... Это касается свистящих согласных. Они у вас как бы слишком свистящие. Вот... А теперь и мне пора, и за вами едут. Не скучайте. У вас столько интересных игрушек, у вас целый зоосад дома... Вы и без театра не соскучитесь. Так что - "Доброй охоты!", как в "Маугли"... Помните?

Она так обомлела от этих "свистящих согласных", что не имела уже сил остановить его. Бамбуковые нити сомкнулись, выпустив сказочника. На столе Инфанта увидела деньги, но не только... Она взяла это в руки. К своим восьми жалким пеньолям он приложил, оказывается, амулет "собаки"!

...Над Инфантой склонились два взмыленных легионера.

– Да, поехали. – И засмеялась. – Ну и рожи у вас! – Рожи были потные, подобострастные, выражающие способность на все и в то же время – наглядно бесталанные.

Она вышла под этим конвоем и перед ней осадил ее лимузин, ее "альфа-ромео", и оттуда торчала морда Вергилия, и вырос на тротуаре капрал, ее "добрый громила". Инфанта, гримасничая ртом, сказала:

– Я была неправа, Орландо, я каюсь очень. – И сама, собственным платочком, промокнула его рябое от пота лицо. Потом он благодарно поймал этот брошенный платочек и ловил каждое ее слово, как пес – мяч:

– А тот сеньор... мы не поладили с ним немножко. Он идет сейчас к улице Серебряных дел мастеров... и пускай бы шел себе, правда? Но, по-моему, у него никакого амулета надежности! Это ведь неправильно – когда никакого? Незаконно?

Она еще погримасничала ртом. Капрал еще ждал уточнений, хотя и сказанного было довольно.

– Да! Пусть мой портрет вернет! А то вцепился и унес куда-то! А у папы скоро день рождения... я хотела ему в подарок...

...когда искали забытья или друг друга два старика в огромном дворце, дед и бабушка Инфанты...

– над всем этим могла бы она допеть песенку из несыгранной роли: