[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Рифма — «вновь»
Вышел «чувствительный» номер журнала «Знамя»
Несколько лет назад редакция «Знамени» завела обычай — в ноябре выпускать «особенный» номер. Какой? А не такой! Отклоняющийся от постылого стандарта. От стандарта (он же канон, формат и т. п.), однако, уходить затруднительно. Ибо кто его в остальные одиннадцать месяцев блюдет? Роман с продолжением, на котором русский литературный журнал (якобы наша национальная гордость!) от веку держался, ныне подлежит прицельному отстрелу. «Направленческой» критикой (второй толстожурнальный «кит») нигде, кроме разве что «Нашего современника», и не пахнет. А о том, что у издания должен быть круг своих авторов, связанных именно и только с этим журналом взаимными обязательствами, в нашем толерантно-плюралистичном обществе и напомнить страшно. Но взялся за гуж, не говори, что ты уж: иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что. К примеру, тему, что соединит поднакопившиеся разнородные материалы в эффектно глядящееся целое. (Эрзац того общего смысла, гражданского, мировоззренческого, эстетического, что некогда ежемесячно создавался командами единомышленников — редакторов и сочинителей.) Кто ищет, тот всегда найдет. Нашли и «знаменцы». Имя / этой / теме — /…
Для тех, кто не опознал выкрик Маяковского, а потому не в силах угадать, какое непроизносимое слово поэт заменил отточием, объясняю: любовь. Рифмоваться с которой — вопреки остроумным заголовку и зачину статьи Дарьи Марковой «Кровь за морковь» — могут не только два подзатрепанных, но вполне питательных слова. Во-первых, неточные рифмы ничуть не хуже точных (любой, люб бой — в двух смыслах, лью боль и т. д.). Во-вторых, точных тоже хватает: бровь, свекровь и — между прочим — вновь. В-третьих, Саша Черный отлично рифмовал: любовь — носки. Это я совсем не к тому, чтобы автора хорошей статьи ущучить. Маркова, кроме прочего, показывает, сколь поливалентна вечная тема.
И не только Маркова. Вся журнальная книжка о том. О неизбывности и многоликости любви. Чему внешне противоречит открывающая номер статья Натальи Ивановой «Запрет на любовь. О дефиците эмоций в современной словесности». По-моему, именно этого-то дефицита и не наблюдается. Вот, не находит Иванова в лонг-листе «Букера десятилетия» романа о «конфликте чувств», а мне кажется, что без такового конфликта, без той самой любви, что движет солнца, светила и сюжеты (жизненные и литературные), не было бы ни «Бухты радости» Андрея Дмитриева, ни «Сергеева и городка» Олега Зайончковского, ни «Солнце сияло» Анатолия Курчаткина, ни «2017» Ольги Славниковой, ни «Качеств жизни» Алексея Слаповского, ни «<НРЗБ>» Сергея Гандлевского, помянутого — как роман о любви! — Ивановой чуть выше. Ох, коли оптику должным образом настроить, так и увидишь в «Обломове» одно «крепостное право», в «Докторе Живаго» — революцию да гражданскую войну, а в «Евгении Онегине» — «энциклопедию русской жизни» (отнюдь не по Белинскому).
Безлюбье, тоска по любви, стремление аннигилировать любовь, всякого рода подмены возможны лишь там и тогда, где ее власть остается неколебимой. Или вычеркнуть нам из «любовной лирики» отчаянное «Признание» Баратынского? Или поставить на вид Тютчеву, что «сердце на клочки не разорвалось»? (А не разорвалось ведь!) Или Самойлову, который «сам сказал»: любить не умею…? Карамзин в «Бедной Лизе» открыл не только чувствительность, но и ее чудовищные соблазны, ее несовместимость с обычной жизнью, ее превращение в губительный самообман. А потом еще «Чувствительного и холодного» написал, где вроде как вынес приговор избытку эмоций (дефициту трезвости). И не перестал быть Карамзиным. И ни он, ни Баратынский не застраховали грядущие поколения от «поспешных обетов», смешных всеведущей судьбе.
И если в замечательной знаменской книжке доминирует non fiction о прошлом («Адреса и даты» Натальи Рязанцевой, «Промельк Беллы» Бориса Мессерера, истории «отцовско-материнских» страстей от Елены Трениной, дочери Владимира Тренина и падчерицы Арсения Тарковского, и Ольги Симоновой-Партан, внучки и дочери «вахтанговских» режиссеров), то это никак не основание для того, чтобы всплескивать руками: давеча не то, что таперича. Потому что одной (единственной в номере) повести Марины Вишневецкой «Пусть будут все» достаточно, чтобы почувствовать: нет у нас (сверстников автора и ее героини) и наших детей (повторяющих родительскую «дурь» в «новых» декорациях) дефицита чувствительности. Ну, а настоящей прозы (поэзии) всегда мало.
Андрей Немзер
23/11/11