[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Всяк по-своему Господа хвалит
О романах букеровских соискателей Олега Зайончковского
и Анатолия КурчаткинаЕсли бы роман Олега Зайончковского «Сергеев и городок» (М., «О.Г.И.») и не сошелся с романом Анатолия Курчаткина «Солнце сияло» (книжная версия — М., «Время») в букеровском шорт-листе, о них все равно стоило бы писать вместе. Этим книгам будут радоваться схожие люди — и схожие (но совсем другие) люди будут говорить о них с брезгливым раздражением, прикрывающим злобу. Потому что пунктирная (составленная из рассказов) провинциальная хроника, ставшая убедительным дебютом прежде неведомого прозаика из Подмосковья, и точно выстроенный авантюрный роман давно известного писателя, написаны об одном — о возможности сохранить человеческое достоинство и при этом быть счастливым. Жить с достоинством и счастливо — трудно, а то, что не дается, должно быть охаяно — на сей предмет смотри басню про лису и виноград.
В финале одного из лучших рассказов о «городке» сквозной герой книги, тот, что носит фамилию Сергеев и, судя по всему, замещает автора, спрашивает невропатолога Бурденко, прозванного Травкиным за любовь к целебным растениям: «— Скажи, Тарасыч, как тебя угораздило столько детей настрогать?». Мальцов у доктора изрядно, а сообщено об этом между делом (травы «он сам и его шестеро детей собирали все лето») и под занавес, когда уже описано утро Травкина, до службы успевшего нанести визит (в январскую темень на велосипеде) на другой конец городка к послеинсультному больному.
«— Да Бог его знает… Наверное, порода такая. Нас самих двенадцать детей было, только померли уси в голод. Слыхал, голод на Украине був? Ось и я недомэрок…
— Что это ты по хохляцки заговорил? Слыхал. Но ты, небось, лучше бы жил, если б не эта твоя… порода.
— Лучше? — Тарасыч пальцем вынул из глаза слезинку. — Лучше — это как? Считаешь, я неправильно живу? Он посмотрел на Сергеева взглядом психиатра. Тот, смутясь, улыбнулся:
— Нет… не то… Извини, я глупость сказал».
Здесь хочется выделить и осмыслить каждое слово, каждый интонационный жест. И протянуть нити к другим рассказам — и к тем страшным сюжетам из советской истории, что распылены в воздухе «городка» и всплывают в связи то с одним, то с другим горожанином, и к их сегодняшнему бытию. Мастерство мастерством (а оно бесспорно!), но чего бы оно стоило без спокойного и гордого ответа «Травкина» (не пьющего, не курящего, готового принимать подношения, охотно перекусывающего у пациентов и не снимающего при визитах обувь — «мало кто догадывался, что виной тому не бескультурье, а дырявые носки») и ответного смущения Сергеева.Любимые герои Зайончковского живут «правильно». И смешной художник Уткин, и сочетающий немецкую деловитость с русскими запоями бизнесмен Бок, и работяга Степанов, что на суде просит пожалеть чуть не угробившего его придурка («Трое детей — кто кы-кормить будет?), и старый еврей, часовой мастер, дочь которого уехала в Америку и вышла замуж за гея-адвоката, и священник о. Михаил, и сам Сергеев. То есть как это правильно? Грязь кругом, поножовщина, бардак — что при советской власти, что при постсоветской. Умиляться нам что ли на дурь и непотребство, на замерзающих по пьяни бедолаг, на потребителей клея БФ, на безотцовщину и хозяев улицы, в свою пору метелящих правого и виноватого, а теперь пасующих перед новыми «братками», на толстомордую тетеху-кондукторшу, на семейку, что всю жизнь скандалила, теснясь в деревянном домишке, покуда тот не сгорел, а потом, оставив отдельные квартирки, вновь собралась в доме, выстроенном милицейским генералом? Умиляться никто не просит, но, во-первых, и самые грешные из жителей городка вызывают авторское (а значит и читательское) сочувствие, а во-вторых, сосредоточен Зайончковский не на «пьяни-рвани», а на добрых и симпатичных людях. На провинциальной интеллигенции и тех «простецах», что умеют хранить достоинство, свободны от синдрома социальной неполноценности и самим складом своей жизни помогают умникам городка не заразиться этим распространенным недугом.
Потому, кстати, прозвучавшие сопоставления Зайончковского с Шукшиным кажутся мне поверхностными. Шукшин писал о надрыве, Зайончковский пишет о чувстве собственного достоинства. Боли, ужаса, бед в «городке» хватает — и Сергеев, которому всяко в жизни пришлось, не случайно в предпоследнем рассказе вроде бы погибает — пытаясь вытащить из горящей больницы парализованную бабушку, фамилии которой никто не знает. (Темы болезни и смерти не зря доминируют в конце романа.) Но в последней главе монолог мужика в бане, перекликающийся с зачином книги, слушает тот же самый Сергеев, «однофамилец» какого-то писателя, что пишет про «городок» и его «растительную жизнь» (так называется последняя история — и тут нельзя не вспомнить про Тарасыча-«Травкина»). Может, забавная встреча с мужиком, что, конечно, рассказов сергеевских не читал, но заочно «своего» писателя любит (а предположить, что тот с ним вместе парится, не может) произошла до пожара? (Изысканная композиция книги позволяет думать и так.) А может, тогда в больнице обошлось? Стоит же городок. А есть городок — есть и Сергеев.
Из городков, впрочем, народ полегоньку уезжает. Кто в Америку, а кто и поближе — в Москву, на завоевание которой дерзнул в самом начале 90-х дембельнувшийся герой Курчаткина. Тоже выходец из городка — только не подмосковного, а спрятавшегося в брянских лесах. Что такое «роман карьеры» мы знаем — знаем и как такие романы заканчивается. Либо сожрет новый Вавилон лопоухого простеца, либо так перевоспитает, что мало не покажется: Растиньяк отправится на обед к баронессе Нусинген, Адуев-младший заставит тяжело вздохнуть «прагаматика»-дядюшку. Ну а что Москва новейших времен даст сто очков вперед позапрошловечному Парижу вкупе с Петербургом, тем более ясно. Бьет с носка, слезам не верит. Курчаткинский же Саня попер не просто в Москву — в Останкино, на ТВ, в шоу-бизнес. Музыку он, понимаешь ли, сочиняет. И одновременно картинки на пленке фиксирует. И доллары из комнаты в комнату носит. А вокруг, как водится, — кидалово с привкусом мочилова.
Растиньяк? Конечно, Растиньяк. Если выжил, если с протянутой рукой не стоишь, если, набив синяков и шишек, время от времени трескаешь пироги да пышки и — хуже того — на что-то еще надеешься, то кем же ты еще можешь считаться? К позорному столбу!!! В то время, как… (далее об обнищании, безнадежности и потерянных поколениях — по коммунистическим газетам ельцинских времен или почти любым газетам времен нынешних, когда ультрасмелое обличение недавнего прошлого стало разом модой и нормой) этот, с позволения сказать, прохиндей трахал начальственных дочек, ловил халтурку, юлил ужом и греб деньги лопатой. Ну, «наказали» его разок-другой такие же растленные типы — так поделом вору и мука, когда другой вор дубинку украдет. А он, скотина, вины не осознав и на площади не покаявшись, по-прежнему лыбится! Солнце у него, видите ли, сияет!
Сияет. В заглавье, в эпиграфе из «Капитанской дочки», в романе, где совсем не мало печальных страниц, а герой многажды попадает и в пакостно фарсовые, и в без дураков зловещие ситуации. Курчаткин разглядел в Растиньяке Петрушу Гринева. И это не авторский произвол. Конечно, Сане пришлось лукавить много больше, чем его славному прообразу, но и «Капитанская дочка» к эпиграфу не сводится (там еще текст есть, довольно многоплановый). А честь свою молодой и уверенный в себе провинциал сберег. И любовь добыл. Что совсем не мало. Даже если придется ему через некоторое время отбыть в свой городок — Гринев, как известно, оканчивал дни свои в родовом захолустье.
Впрочем, кто знает. Не одни Растиньяки в Москве живут. Как говорит, поздравляя незадачливого, но славного художника Уткина, отец Михаил: «Всяк по-своему Господа славит». Это опять из Зайончковского. Но нам того и надо.
Андрей Немзер
22.10.2004.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]