[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Колдовское недоразумение
Издан полный свод стихов Константина Вагинова
Константин Вагинов (1899–1934) — писатель разом крупный и маргинальный, востребованный и забытый. Случай для нашей богатой и расхристанной культуры далеко не единственный. Примерно в той же позиции пребывает ныне Леонид Добычин — несмотря на то, что при его воскрешении (возвращении) было произнесено изрядное количество весьма патетичных слов. Или Ремизов — несмотря на, по сути, академический десятитомник и ряд иных отменно ученых изданий. Или — если отступить в позапрошлый век — Вельтман. Заметим, что речь идет не о сочинителях, чьи творенья некогда сыграли (отыграли — и будет) важную роль в истории словесности. И не о тех, кто зовется «писателями для писателей», чтобы не сказать совсем уж обидного «для филологов». И Вельтман, и Ремизов, и Добычин (при всем их несходстве) — сильные художники, сознательно строившие свои фантасмагорические миры (привораживающие, но и отпугивающие читателя), по-своему гнувшие упрямое русское слово. Их «отдельность» подразумевает неуслышанность. Ладно, сделаем надлежащий поклон благородным «друзьям в поколенье» и «читателям в потомстве», — недослышанность. Так и с Вагиновым, чей первый — замечательный — роман называется «Козлиная песнь». То есть трагедия.
Ныне нам явлена другая, хоть и не менее надрывная, песня — «Песня слов». Название полному собранию стихотворений Вагинова (М., «ОГИ») дано составителем — Анной Герасимовой. Благодарно приветствуя ее труд (собирателя, текстолога, комментатора, биографа, интерпретатора), должно отметить снайперскую точность при выборе имени. Разумеется, изобретенного самим Вагиновым для «программного» поэтического текста. Я девой нежною была, / Шлейф мысли за собой вела. / Любовь — вскричали мотыльки / И пали ниц как васильки. / И слово за строкой плывет, / Вдруг повернется и уйдет. / Затем появится опять, / Возьми его и будешь тать, / Что взять никак не мог всего, / И взял, что годно для него. Маскарадное круженье лукавых, насмешливых, ускользающих слов захватывает неназванного поэта, тщетно пытающегося поймать «шлейф мысли», разгадать мерещащуюся тайну (а есть ли она?) и обреченного довольствоваться осколками, отблесками, отзвуками исчезающих слов. Кто их губит? Быть может, яростное время, требующее — не в первый и не в последний раз — какого-то нового языка? А может быть, злосчастный коллекционер, собиратель книжных раритетов, ненасытный полиглот, недужный и сомнительный наследник истинных поэтов, которому по силам украсть лишь то, что «годно для него»?
В подвале сыро и темно, / Семь полок, лестница, окно. / Но что мне делать в вышине, / Когда не холодно здесь мне? / Здесь запах книг, / Здесь стук жуков, / Как будто тиканье часов. / Здесь время снизу жрет слова, / А наверху идет борьба. Актуальный, между прочим, сюжет. Полезный для сегодняшних стихослагателей. Наставительный. Только чужим умом мало кто умнеет.
Вот первое из доступных нам вагиновских стихотворений (как и все юношеские опыты, оно квартирует в приложении к основному корпусу). Моя душа — это старая заглохшая столица, / Моя душа — это склеп изо льда, / Где бродят бледные изнуренные лица, / Где не бывает весны никогда… (В скобках хмыкнем: хороша же «Весенняя элегия»!) В моей душе никто не создаст красивого замка, / Где бродят пажи и принцессы, / Где смеются зеркала в причудливых рамках, / Смотря на послов из Бенареса. // Все мертво, все пусто…И лишь иногда… / Иронически смеются старые вороны / И шепчут «Весна не придет никогда / В эту старую заброшенную сторону». Не знаешь, чему больше дивиться: шаблонности символистских вздохов или каркающей дикости финальной рифмы. Последнее стихотворение Вагинова датировано декабрем 1933-го. Три романа написаны и изданы. Четвертый — в работе. Чахотка опережает охранку, готовящуюся взять сомнительного щелкопера. В аду прекрасное селенье / И души не мертвы. / Но бестолковому движенью / Они обречены. // Они хотят обнять друг друга, / Поговорить. / Но вместо ласк — посмотрят тупо / И ну грубить.
В «Послесловии исчезающего составителя» (отсылка к соответствующему словесному жесту Вагинова «Козлиной песни») Анна Герасимова словно бы просит прощения за огрехи своего героя: стихи, дескать, только предисловие к романам, «разминка, по недоразумению случившаяся на глазах почтеннейшей публики». Нелепо спорить с исследователем, тщательно выстроившим книгу и умно рассказавшем о писателе (тут важны и вступительная статья, и помещенный в приложение свод литературно-биографических материалов). Разве сам я числил когда-нибудь Вагинова среди любимых поэтов? Разве не чувствую, насколько «Козлиная песнь», «Труды и дни Свистонова», «Бамбочада» и незаконченная «Гарпагониана» острее, глубже, увлекательнее метризованных опусов? Разве не понимаю, что напутствует Герасимова читателя по-вагиновски, улыбчиво и грустно? Ага. Но ведь и романы Вагинова недоразумение. И судьба его. И глухая посмертная слава. И подвижничество предшественников Герасимовой. И ее многолетняя счастливая работа. Не все же на белом свете можно и нужно доразуметь.
Андрей Немзер
26/04/12