Издана новая книга Тимура Кибирова

Виктор Шкловский, рецензируя книгу Ахматовой Anno Domini MCMXXI, отказывался ее цитировать. Слишком конкретны были почти дневниковые строки, слишком открыто проступала сквозь них жизнь поэта. Другое лето на дворе, о другом поэте у нас речь, но, читая новый сборник Тимура Кибирова «Юбилей лирического героя» (М., поэтическая серия клуба «Проект О. Г. И.»), поневоле вспомнишь смущение Шкловского. В той же рецензии и в той же связи он рядом с Ахматовой упоминал Маяковского, великого мастера «делать стихи» из конкретики пропитанного болью и осязаемо достоверного интимного «быта». Маяковский при знакомстве с «Юбилеем...» вспоминается постоянно, хотя цитировать Кибиров предпочитает других поэтов. Зато «лирическую героиню» именует с маяковской прямотой.

Сходство с Маяковским разом неожиданно и понятно. Неожиданно, ибо Кибиров долго и умно ратоборствовал с любыми изводами «богоборчества» и «жизнетворчества», «надрыва» и «экстаза».Противовесом были доверие к миру, любовь к обыденной жизни, укорененность в культуре и - не в последнюю очередь - домашность. То есть та самая интимность. (Али не знали мы, что к жене обращена «Колыбельная Лене Борисовой» и что адресат «Двадцати сонетов к Саше Запоевой» - дочь сочинителя?) Только прежде домашность была «счастливой», уютной, несмотря на все страхи и фобии, почти идиллической, а теперь стала... Тут-то и запинаешься. И соображаешь, что в предыдущей фразе словцо «почти» не случайно вылезло.

В «Улице Островитянова» и «Нотациях» (обе книги вышли в 1999 году) ясно слышалось нежелание поэта мириться с «пристойной бедностью» и «опрятной старостью», столь логично вытекающими из «поэзии домашнего уюта». Чей там был свет на седьмом этаже? Без какой Сольвейг «не мог» обойтись «выпить мастак и поесть не дурак»? Почему любимая - обжитая, прокуренная «Примой» и опоэтизированная - кухня рождала приступы тоски и злобы? И какое «счастье все-таки стряслось»? Нет, не «имена, адреса, явки, пароли» нас интересуют, пусть любопытствуют любопытствующие. Но надо было обладать стопроцентной глухотой, чтобы уже тогда не почувствовать: идиллия кончилась.

Что случается после идиллии? Формальный ответ прост: катастрофа. «Юбилей лирического героя» - книга о неразделенной (или - не сполна разделенной) любви сорокапятилетнего «лирического героя» к молодой «лирической героине».Вот ведь не было печали - / черти накачали!/ Вот ведь не было проблемы - / бес в ребро и семя в темя/ ударяют скопом!/ Божий мир сплошным секс-шопом/ кажется в отчаянье! Конечно, эти строки «Образов Италии» не только о «фрейдистских символах», что грезятся поэту на чужбине - вдалеке от любимой. И даже не только о разлуке. Это и о самой любви.

В разговорах о новом Кибирове «возрастно-сексуальный» код возникает так же часто, как код «денежный». И так же он нелеп. Были умники, трактовавшие печаль двух предыдущих сборников как следствие авторского безденежья. Деньги - вещь важная (Кибиров как правоверный пушкинианец с первым поэтом спорить не будет). Только балтийские лебеди поважнее будут. И старость не радость. Только старости-то нет. И на свои же ламентации о «бесе в ребро» Кибиров отвечает как надо: Если баба в 45/ ягодка опять,/ то, наверно, мужичок/ снова дурачок. // Дурачина, простофиля,/ попросту балда./ Ну и не беда! Это не бравада, а всегдашнее кибировское отрицание пошлости правильных мнений. Вы точно знаете, как пагубна «страсть» и сколь благословенна «добропорядочная частная жизнь»? Прекрасно. Только что же вы волочите эту самую «частную жизнь», как крест, и видите в своей ухоженной приватности жалкое лекарство против бесчинств рока? Почему вы не умеете быть счастливыми? И почему так верите в силу зла? В то, что оно свое возьмет? А вдруг нет?

С новым годом! С новым счастьем!/ Занесенный злым ненастьем,/ ошалев в степи мирской,/ разлучаюсь я с тобой! В этих стихах, где «своя» боль слилась воедино с болью многих по-разному цитируемых поэтов (а едкой приправой стало детское полупристойное присловье), слово «счастье» звучит всерьез. Да, счастье. Несмотря на то, что: Этой песнью лебединой/ не прельстился дух невинный./ Тяжек старческий полет./ Здравствуй, полночь,/ Новый год. // Черный голос. Белый волос./ Ждет серпа набрякший колос. Да не «несмотря» - благодаря! Ибо благодарность - Богу, жизни, прошлому, любви, боли, поэзии - главное кибировское чувство.

Говорят, что пессимист - это хорошо информированный оптимист. Речение это стоит перефразировать. Автор книги, чей «лирический герой» либо получает тумаки, либо корит себя за реальные и мнимые вины, - оптимист. То есть по-настоящему хорошо информированный пессимист. Знающий главное: Князь ли мира сего ты, Отец ли/ всякой лжи - а по мне ты говно!/ И надежнее всех дезинфекций/ галилейское это вино, // что текло по усам, не попало/ в искривленный ухмылкою рот./ Но и этого хватит, пожалуй./ Не умру. И никто не умрет. При таком знании можно оспорить (новогодними стихами да и всей книгой) тяжелый тезис Баратынского: Не положишь ты на голос/ С черной мыслью белый волос. Еще как положишь! И вообще все будет хорошо.

02.08.2000