[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
И все же удивили
О двух соискателях премии за лучший роман и не только о них
Крупных и претендующих на серьезность литературных премий в России довольно много. У большинства из них жюри меняется ежегодно. Соответственно и арбитров изящества (оценщиков достижений родной словесности) в нашем отечестве с избытком. Кто из более-менее приметных литераторов (и представителей «культурного сообщества», которое мы страстно желаем видеть «читающим») хоть раз да не потрудился в какой-нибудь судейской бригаде? Но диво-дивное, чудо-чудное: учредители и администрации премий изо всех сил пекутся об особенной (высшей) стати «своей» награды (мы — самые честные, независимые, сосредоточенные исключительно на «литературной ценности» текстов и вообще самые-рассамые), судей подбирают так, что то и дело вспоминаешь даже не коня с трепетной ланью, но лебедя, рака и щуку, плюрализм резвоскачет и кипит, а короткие списки соискателей «Большой книги», «Русского Букера», «Национального бестселлера», «НОСа» содержат кучу одних и тех же имен. Это и есть «номенклатура». Та самая «номенклатура», попасть куда может и достойный писатель, и ловкий имитатор, и «наш общий друг, кум и благодетель». Та самая «номенклатура», которую не устают клеймить борцы за «чисто эстетические критерии» (в последнее время, впрочем, возлюбившие и какую-то «новую социальность»).
Но на всякий яд сыщется противоядие. И в наградных наших списках рядом со всеми ожидаемыми гг. А, B и C непременно фигурируют какие-нибудь «таинственные незнакомцы». Ибо что же это за премия, если она не открывает таланты, таящиеся в провинциальной глуши либо за пределами отечества, не входящие (пока) в столичную тусовку, не привеченные косной критикой? Нет, жизнь за пределами МКАД не кончается. Какой-никакой самородок любое жюри обязательно отроет и предъявит изумленной публике. Чего здесь больше — модной «западной» политкорректности или исконно-посконного народопоклонства — не знаю и знать не хочу. Хрен редьки не слаще.
Нынешнее букеровское жюри традиции не нарушило — включило в шорт-лист (см. «Время новостей» от 7 октября) двух «темных лошадок». Об одной из них — «Путешествии Ханумана на Лолланд» (Таллинн, «Авенариус», 2009) Андрея Иванова — долго толковать не стоит. В затянутом и вязком повествовании о том, как худо живется в Дании беженцам из бывшего СССР и стран третьего мира (Хануман не мифологическая обезьяна, а приятель отвалившего из Эстонии рассказчика, выходец из Индии, малость смахивающий на своего плутоватого божественного тезку), как говорится, «приметно дарование». Да, сюжета и развития характеров нет; да, от однообразия гиньоля, левацких проклятий сытому (прогнившему) Датскому королевству и болезненного ерничества устаешь быстро; да, вставные новеллы (истории «фоновых» персонажей) навалены бессмысленной грудой; да, до условного финала читателю добраться так же трудно, как героям до островного курорта (пародийного парадиза)… Но есть зоркие наблюдения, мелькают искорки юмора, сквозь общую озлобленность порой проступают человеческие чувства… Вторично, конечно. И умный редактор здесь нужен. Но — повторяю — «дарование приметно». Почему бы не поощрить — авось, со временем что-то вырастет. Я-то думаю, что поощрять авансом никого не стоит, что это только вредит «молодым» авторам, что Иванов в барской снисходительности не нуждается… Но если жюри очень хочется козырнуть «открытием», то травелог Иванова — вполне терпимый вариант. Тот самый (оскорбительный для автора и публики, но привычный) случай, когда в шорт-лист вводится текст, которому премия заведомо не светит. И не окажись в компании с Ивановым Елена Колядина с «историческим» романом «Цветочный крест» («Вологодская литература», 2009, № 7), избавил бы я читателя от своих унылых сегодняшних рассуждансов, сидел бы тихо до 2 декабря (когда объявят нового букероносца), меланхолично временами бормоча заголовок своего отчета о шорт-листе: удивление не планируется.
Ага. Это «Василиса запланировала пойти побранить холопов за какое-нибудь дело, а если худого не окажется, то так, для острастки». А Мария мыслила «в случае неудачи свалить вину за инициативу на молодую сродственницу». А Лжедимитрий с «блудищей своей, женой Мариной любодействовали <…>, не закрыв икон, в присутствии креста, Господних книг и прочих Божественных атрибутов». А Феодосья взмолилась: «— Юда Ларионов, не сыпь мне соль на раны <…> Аз тебя второй раз в жизни лицезрю…». Но усажена была «на короб возле печи — в зону видимости жениха. И рассуждают купцы: «— А что как на соль царская монополия распространится?» И пестрит «стилизованный» текст «акробатами», «иллюстрациями», «методами» и прочими столь же приличествующими XVII столетию «воспитательными моментами».
Знамо дело: «языковая игра», сопряжение времен, стилистическое богатство, ирония, постмодернизм… Да нет, это просто дикое невежество. Потому что только человек, вовсе лишенный чувства языка и памяти о его прошлом, способен писать: «милостиво согласился отче…» (звательный падеж, ныне сохранившийся в обращениях к Всевышнему — «Господи», «Боже» — употреблен в значении именительного); «для лепоты словесов» (вместо грамотного — «словес»); «Личина у Юды красотой бысть середина на половину…» (личина не лицо, а маска!); «сын он единоутробный» (в значении — «единственный»; единоутробными зовутся братья и сестры, рожденные одной матерью от разных отцов), «Разве разбойники такие?! Разве могут читать оне поэтические стихи?» («оне» — через ять слово писалось — форма множественного числа существительных женского рода); «не смежи он вежей» (вместо «вежд»); «Юда уставился на отца Логгина <два «г» в этом имени — новация автора. — А. Н.>, но прервать таинства венчания ремаркой не решился» (не от неуместного позднейшего заимствования тошнит, а от того, что значения его автор не понимает: «ремарка» в устной речи невозможна, это элемент письменного текста); допускать у людей XVII века обращение на «вы»…
Примеры такого рода можно найти на любой странице «Цветочного креста», восхитившего букеровских судей, согласно их заявлениям на пресс-конференциях, именно своим языком. Меж тем вопиющая безвкусица и пошлость этого сочинения обусловлены, в первую очередь, чудовищным безъязычием. Когда автор так обращается со словами, нет смысла оспаривать его несусветные представления об эпохе Алексея Михайловича, вступать с ним в «теологические» диспуты (священник вещает о том, как Господь гасил Неопалимую купину), обсуждать, допустимо ли выводить попа злодеем и обильно уснащать повествование скверноматерными речениями. Да все «можно», коли вкус и толк есть! Не в мате суть (да и обходится сочинительница по большей части «мандой» и «елдой»), а в том, что, если в густо «эротизированном» тексте обнаруживается «резное влагалище» (в значении — «коробка», что вообще-то в северных диалектах встречается), то… любые дискуссии становятся излишними. Или, может, занимательную арифметику обсудим — у Колядиной отец Нифонт думает, «не уменьшат ли в сей год церковного корма, то бишь зарплаты батюшки, с десятой части доходов до восьмой»!
Я отлично знаю, что, высказываясь об опусе Колядиной, невольно выступаю его пиарщиком. Что достаточно коллег, которых мое возмущение развеселит (опять он руками машет) и раззадорит на похвалы Колядиной. Что вполне может подняться трендеж о писательской свободе и занудном буквоедстве. Что задеваю честь жюри, совершившего грубую ошибку (сознательно не пишу вежливого «на мой взгляд» — нет тут другого «взгляда») и теперь обреченного отстаивать «позицию». Мне давно надоело писать «отрицательные рецензии». Я не так наивен, чтобы надеяться быть расслышанным. Хотите пестовать дикость — на здоровье. И если Колядиной присудят Букера, я не удивлюсь и не огорчусь: несчастье уже случилось. И это закономерно.
Андрей Немзер
02/11/10