[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Преданья старины глубокой
На Страстной неделе не должно читать и обсуждать мирские книги. Читать надлежит Евангелие, внимать — проповедям, повторять вслух и про себя — молитвы. Мы живем в светском государстве, где формальной регулировки культурной жизни нет. Во дни Великого поста на театрах идут спектакли, в концертных залах звучит не только духовная музыка, проходят вернисажи, презентации, конференции… Избежать житейской суеты не так-то просто. Конечно, кто-то может в отпуск уйти, но не все же… Как быть «писателям газет», обязанным поставлять отчеты о случившихся культурных событиях в текущие номера, а не откладывать публикации до Светлого Воскресения. Или преподавателям, жизнь которых подчинена расписанию. Ладно, про дифференциальные уравнения, наверно, лекцию прочесть допустимо. Но гуманитариям каково? Хорошо, коли курс выстроен так, что на Страстную приходится лекция о последнем годе Пушкине — сосредоточимся на толковании «каменноостровского» цикла (с упором на переложении великопостной молитвы Ефрема Сирина и переакцентировкой насквозь светского «Из Пиндемонти»). А как быть, если выпадет рассказывать о юности поэта, о его тогдашнем не слишком благочестивом поведении, о хулиганской поэме «Руслан и Людмила»?
Над ее окончанием Пушкин работал Великим постом 1820 года. В феврале он в очередной раз не в шутку занемог и, по достоверному свидетельству, «обрабатывал 5-ю песнь “Руслана и Людмилы”, дописывал шестую». Постом же знакомились с текстом близкие Пушкину люди, в том числе, Александр Тургенев, в религиозном равнодушии незамеченный. 25 февраля он сообщал князю Вяземскому: «Племянник <обычное в эпистолярии старших друзей именование Пушкина “по дядюшке” Василию Львовичу. — А. Н.> почти кончил свою поэму, и на сих днях я два раза слушал ее». Меж тем в пятой песни описана не только битва с Черномором; есть там, к примеру, фривольный пассаж о томлении Руслана над погруженной в сон Людмилой… Да и открывается песнь ироничной хвалой обольстительной героине, в которую поэт влюблен не меньше, чем его герой: Ах, как мила моя княжна! / Мне нрав ее всего дороже: / Она чувствительна, скромна, / Любви супружеской верна, / Немножко ветрена… так что же? / Еще милее тем она. Неужели кто-то рискнет предположить, что, читая Тургеневу поэму, Пушкин стыдливо опускал эти строки? Да если и так — все равно, ничего великопостного в волшебной болтовне не найдешь.
Месяцем позже Пушкин сделает в рукописи помету: 26 ночью. На следующий день он прочтет поэму (едва ли целиком, скорее, недавно доработанные фрагменты) в литераторском собрании у Жуковского. О том, что случилось дальше рассказывать как-то неловко. Необычайно значимая для Пушкина история его отношений с Жуковским для многих сводится только к этому эпиозоду. Так что простите за трюизм, но… Жуковский подарил Пушкину литографию своего портрета работы Е. Эстеррейха, на котором начертал общеизвестное:
Победителю — ученику от побежденного — учителя
в тот высокоторжественный день в который он окончил
свою поэму Руслан и Людмила.
1820 марта 26 Великая пятница.Вот в какую ночь Пушкин волховал над текстом. Вот в какой день слушали «Руслана…» Жуковский и его гости. И не в силу дурно сложившихся обстоятельств. Если б Жуковский полагал, что знакомство с веселой беззаконной поэмой о любви, чародействе и сражениях в Страстную пятницу недопустимо, он бы попросту не стал ее слушать. Или кто-то думает, что младший поэт навязался старшему? Коварно ввел в соблазн? Принудил внимать «кощунственным» виршам? Ох, не таковы были в том кругу нравы. Не похож юный Пушкин на одержимого метромана, что бросается душить почтенного собрата свежевыпеченным шедевром. И Жуковский не похож на оголтелого «фаната», готового ради пленительных строк своенравного гения пожертвовать своими — весьма глубокими — религиозными чувствами. Почти наверняка чтение было обговорено загодя и сознательно приурочено к высокоторжественному дню. И был это «проект» не Пушкина, а Жуковского, загодя же подготовившего свой благословляющий дар. Потому-то в ночь на Страстную пятницу и занимался Пушкин «Русланом…», потому и внес в рукопись помету, скорее всего обусловленную требованием Жуковского представить готовую поэму. На самом деле работа еще только близилась к финалу: 28 марта Пушкин писал Вяземскому, что надеется «кончить последнюю песнь на этих днях». И лишь почти месяц спустя, 21 апреля, оповестил того же корреспондента: «Поэму свою я кончил. И только последний, т. е. окончательный стих ее принес мне истинное удовольствие». Завершающее «Руслана и Людмилу» двустишье точно повторяло инициальное (эпилог будет написан позднее, на Юге, пролог — через несколько лет, в Михайловском): Дела давно минувших дней, / Преданья старины глубокой.
Кажется, в нашем контексте эти строки обретают дополнительный смысл.
P. S. Хотел было написать о том, как Гоголь в Страстную субботу 1840 года читал у Аксаковых «плюшкинскую» главу «Мертвых душ», но, подумалось, что сюжет благословления Жуковского значимее и ярче. Гоголь-то строил сакральную раму для полнящегося сакральными же смыслами кульминационного пункта поэмы о преображении человека и мира. А Жуковский просто верил в святую силу истинной — независимо от ее предмета — поэзии.
Андрей Немзер
13/04/12