[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Запасец неприкосновенный
Завтра Новая Пушкинская премия будет вручена Владимиру Салимону. Не знаю, какие на торжестве прозвучат речи (надо думать, добрые и умные), а мне подобрать надлежащие слова очень трудно. Так было и двадцать лет назад, когда, листая вызывающе роскошный журнал с эпатирующим названием «Золотой век», ошеломленно запнулся на стихотворении инициатора и редактора этого — совсем мне не близкого — издания. Сам на себя стал не похож, / а все ж хорош, чертяка — / по-волчьи воешь, цепку рвешь / и лаешь, как собака. // Дождь или снег, мороз иль зной, / в любое время года — / без измененья лай и вой / с восхода до захода. // С утра до ночи: стук и звон — / тарелки, чашки, блюдца / сейчас обрушатся на пол / и разом разобьются. // Вдрызг, в пух и прах… / В конце концов — / случись что — у поэта / в запасе нет и пары слов / на все про все, про это. // Поэт — ведь он не всемогущ. / Ни в рукаве, ни в шляпе / нет ни фига — ни там, ни тут./ Одни часы на лапе.
Часы, что показывают одно и то же лающее, обреченное, предкатастрофное время. Для которого нет слов даже поэта — и уж тем более у меня. Странная, на живую нитку скрепленная смутными ассоциациями, почти внутренняя речь то наливается ораторской мощью, то истаивает косноязычным бормотанием. Не отобранные, словно самовольно забежавшие в стих слова, простейшие реминисценции, смущение и растерянность (простите, уж так написалось) — и твердое, неколебимое знание о себе, о своем назначении, о своей судьбе.
Не хочется договаривать. Что сказано, то сказано. А то, что мерцает сквозь обычные слова, что разом влечет в очарованную даль и притягивает к грешной земле, что переворачивает твою — читательскую — душу и заставляет удивляться собственным, прежде неуловимым противочувствиям, то и должно оставться несказанным.
Бедна палитра. Средства скупы. / Как будто горные уступы, / ступени снегом замело. / У лодки вмерзло в лед весло. // Но иногда едва живая, / воображенье поражая / недюжей силой, под мостом / спросонок щука бьет хвостом. // Восполнить недостаток красок / по силам лишь героям сказок. / Плутовка рыжая — лиса — / Ненастным днем слепит глаза.
Одна из ранних книг Салимона озаглавлена «Невеселое солнце». Вопреки обычаю в названии этом не эпитет корректирует (умеряет) сверкание существительного, но его свет теснит окрестную, непреложную, вроде бы хмурую «очевидность». Сказки разыгрываются в нашем сумрачном мире. В «железном веке» продолжается «золотой» — если ты веришь, видишь, слышишь.
Воз хворосту тянет лошадка, / и парус белеет в тумане. / А жить, как и прежде, не сладко. // Когда даже фиги в кармане / по-прежнему тягость приятна, / что делать — опять не понятно.
И судя по всему, едва ли станет понятнее десять, двадцать, сто лет спустя. Между прочим, в этом недоуменном шестистишье слышны не только хрестоматийные Некрасов и Лермонтов, но и Алексей Константинович Толстой, распознающий в незнакомом — родное, в изменчивом — вечное, в обыденном — запредельное. Мне кажется все так знакомо, / Хоть не был я здесь никогда: / И крыша далекого дома, / И мальчик, и лес, и вода <…> Так точно ступала лошадка, / Такие ж тащила мешки, / Такие ж у мельницы шаткой / Сидели в траве мужики, // И так же шел жид бородатый, / И так же шумела вода… / Все это уж было когда-то, / Но только не помню когда!
Ну вот, приехали. Для триумфатора слов найти не можешь, а образованность показываешь. Добро бы еще Пушкина процитировал, а то какой-то граф «второго ряда»… Что поделать, если вспомнилось. Если в русской поэзии есть таинственное единство. Тот самый Запасец неприкосновенный — / брильянтовый и золотой — / остаток от одной шестой.
Салимон знает цену этому «запасцу». Как знает его тяжесть, что порой кажется совершенно непосильной. Как знает, что в этой тяжести — счастье, неподвластное времени.
Послушать мартовских котов / и с общим мненьем согласиться, / что после зимних холодов / зима пуглива, словно птица. // Она сидит, поджавши хвост, / хотя весна не за горами. / Хотя грядет Великий пост, / но пахнет в воздухе стихами. // Я говорю не в первый раз, / а люди глупые смеются, / что золотым дождем на нас / стихи, того гляди, прольются.
Прольются. Льются год за годом. Только проспать золотой дождь (проворонить золотой век) не мудрено. По природной глупости, правящей бал и обеспечивающей относительный душевный комфорт под респектабельными лозунгами — «трезвость», «серьезность», «деловитость». Давно сказано: Век шествует путем своим железным…
Шествует. Тоже ведь не поспоришь. Салимон и не спорит. Настоящим жить приходится, / а не хочется порой. / Хорошо, что Богородица / за меня стоит горой. // Лес встает стеной над берегом. / Не шелохнется река. / Психопатам и истерикам / страшно здесь наверняка. // Чье-то жаркое дыхание / ужасает их в ночи, / Маятника колебание / или пламени свечи.
Страшно — когда мы перестаем быть собой, поддаемся недугу, позволяем себе впадать в истерику (да еще и кайф с того ловить). С Салимоном — не страшно.
Малой премией — «за новаторское развитие отечественных культурных традиций» — награждена прозаик из Киева Ада Самарка.
Андрей Немзер
25/05/12