[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Почтили…
Об издании избранных сочинений Бориса Рыжего
Борис Рыжий ушел из жизни без малого десять лет назад — в возрасте Лермонтова, в статусе «почти Лермонтова» (или «почти Есенина»). За истекшие годы наговорено о нем было много всякой всячины. По большей части — пафосной, истеричной и оскорбительной. В конечном счете — для памяти Рыжего. Хотя гадости, разумеется, азартно несли не про него. Поминая безвременно ушедшего, разводя двусмысленные рассуждансы о его самоубийстве (ох, молчать бы об этом — всем), старательно сооружая монумент «единственному поэту» (то ли какого-то мифического поколения, то ли всего постсоветского эона), доброхоты-плакальщики истово клеймили страшное время (будто бывают времена для поэтов благоприятные) и собратьев Рыжего по цеху, якобы вынесенных наверх мутными тусовочными волнами. То, что Рыжий был по всем внешним показателям редкостным удачником, не то чтобы замалчивалось (обличители тусовочной суеты страсть как любят со смаком перечислять чьи угодно премии — полученные, неполученные, чаемые), но словно бы касательства к литературному делу и судьбе поэта не имело. Как и глубокая созвучность поэзии Рыжего эпохе, которую сейчас с ярым удовлетворением пытаются утопить в ядовитой Лете. Принимать участие в этих «дискуссиях» (камланиях, кухонных разборках) охоты не было и нет. Разговоров и так хватало. В отличие от книг.
Ныне издательство «Искусство — ХХI век» выпустило солидный том под названием «В кварталах дальних и печальных…» — кажется, наиболее представительное собрание лирики Рыжего с присовокуплением прозаического «Роттердамского дневника». Больше пятисот страниц. Каждое стихотворение — на своей, отдельной. Каждый год (стихи даны в хронологическом порядке) открывает шмутцтитул с рисунком А. Сидоренко. Хорошая бумага. Большая вклейка качественных фотографий. Цена… соответствующая. Памятник. Литературный ли — не знаю. Но памятник — точно.
Составители (они же редакторы) — Т. Бондарук и Н. Гордеева — на примечания расщедрились. Постраничные. Например: «Фет (Шеншин) Афанасий Афанасьевич (1820–1892) – поэт, переводчик, писатель». Или: «Квинт Гораций Флакк — древнеримский поэт, философ (I век до н. э.)». Сходные примечания (правда, затекстовые) привешены и к вступительной статье Дмитрия Сухарева; последнее из них: «Сухарев (Сахаров) Дмитрий Антонович (род. 1930 г.) — поэт, автор мюзиклов, переводчик, признанный классик авторской песни». Информативно-то как! Правда, Фет ни одного текста отцовской фамилией не подписал, даты жизни Горация (65—8 д. н. э.) есть в любом словаре, а философом его прежде не величали, но зато про Сухарева все точно. А если в «Роттердамском дневнике» возникает «Концерт для гобоя и альта» Слуцкого, то не объяснять же, что Рыжий пытался сказать о «Дуэте для скрипки и альта» Самойлова!
Можно (иногда — очень даже нужно) выпускать поэтические книги без какого-либо аппарата: пусть стихи идут в мир. Можно (необходимо, коли мы имеем дело с большим поэтом, в чем нас заверяют со всех сторон) выпускать подготовленные издания (с текстологическими справками, указаниями на первопубликации, комментариями, а не их пародийными эквивалентами). Можно и по-альбомному роскошествовать — если две другие задачи выполнены, то есть рынок насыщен текстами и есть качественные издания, вводящие наследие того или иного поэта в историю словесности и проясняющие его ближайший контекст. Мы привычно ходим другими — незарастающими — тропами. Делаем красиво. С размахом. И приличествующей случаю страстью. Принуждая в который уж раз повторять рыдающую строку Маяковского — Разве так поэта надо бы почтить?
Стоял обычный зимний день, / обычней хрусталя в серванте, / стоял фонарь, лежала тень / от фонаря. (В то время Данте / спускался в ад, с Эдгаром По / калякал Ворон, Маяковский / взлетал на небо…), за толпой / сутулый силуэт Свердловска / лежал и, будто бы в подушку, / сон продолжая сладкой ленью, / лежал подъезд, в сугроб уткнувшись / бугристой лысиной ступеней… — / так мой заканчивался век, / так несуетно… Что же дальше? / Я грыз окаменевший снег, / сто лет назад в сугроб упавший. Этим стихотворением 1992 года книга открывается.
Закрывается же поэтический раздел «Разговором с Богом»: — Господи, это я мая второго дня. / — Кто эти идиоты? / — Это мои друзья. / На берегу реки водка и шашлыки, облака и русалки. / — Э, не рви на куски. На кусочки не рви, мерзостью назови, ад посули посмертно, но не лишай любви високосной весной, слышь меня, Основной? / — Кто эти мудочесы? / — Это — со мной!
Борис Рыжий не мой поэт. Возможно, я сильно ошибаюсь, но это моя (и только моя) проблема. А вот нормальное издание свода его стихов (без шаманских завываний и полиграфических роскошеств, но с внятными примечаниями и исторической интерпретацией) — проблема общая для всех, кому дорога русская поэзия. А не возгонка очередного культа, дарующая великолепный шанс по ходу дела живых задеть кадилом.
Андрей Немзер
24/04/12