[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Как важно не быть серьезным
Сто пятьдесят лет назад родился Оскар Уайльд
Нет книг нравственных или безнравственных. Есть книги хорошо написанные или написанные плохо. Вот и все. Действительно, вот и все. Потому что даже те леди и джентльмены, что знакомы с простенькой фабулой «Портрета Дориана Грея» с чужих слов, что не осваивали в отрочестве основной фонд английской лексики по «Счастливому принцу», что ухитрились пропустить советский мультик о Кентервильском привидении, что ведать не ведают (есть, есть и такие!) о гомоэротических забавах, скандальном судебном процессе и ужасах Редингской тюрьмы, даже они тем или иным образом усвоили это бриллиантовое (сапфировое, жемчужное, рубиновое — далее по прейскуранту ювелирного магазина) правило: Нет книги / безнравственной, а есть талантливая иль / не очень…
Процитировав «голубого британца», Тимур Кибиров изумленно разводит руками: Я ж это понимал еще в девятом классе! А нынче не пойму. В отличие от автора «Летних размышлений о судьбах изящной словесности» я этого и в девятом классе не понимал. Не подумайте о мальчике слишком хорошо — сентенция Оскара Уайльда мне, как и любому юному графоману, пьянеющему от запойного чтения и наркотического складывания полуграмотных виршей, не просто нравилась — голову кружила! Если уж нравственность, то высшая, путь к которой торит «новое» искусство. (Зачастую весьма почтенного возраста — но не до деталей было, когда воспаленному взору одновременно открывались «проклятые» французы, русские символисты, модернистский интернационал середины ХХ века и Вознесенский в придачу. Уайльд шел в таком, с позволения сказать, контексте.) Не понимал я другого: какое отношение соблазнительный афоризм из предисловия к «Портрету Дориана Грея» имеет к этому роману? Может быть, и недурно написанному (это сейчас я путаюсь в оговорках, дабы не оскорбить тень юбиляра; тогда-то старательно переписанные каталоги антикварных лавок, мебельных магазинов, цветочных оранжерей и запретных библиотек производили надлежащее впечатление — что уж говорить о болтовне лорда Генри!), но насквозь морализаторскому? Чем-чем, а непредсказуемостью, призванный леденить душу финал, не грешил. И — вопреки внутренней установке юного читателя — волосы дыбом вставать не хотели, и слезы на глаза не наворачивались.
«Войдя в комнату, они увидели на стене великолепный портрет своего хозяина во всем блеске его молодости и красоты. А на полу с ножом в груди лежал мертвый человек во фраке. Лицо у него было морщинистое, увядшее, отталкивающее. И только по кольцам на руках слуги узнали, кто это». Что и требовалось доказать. Интересно, был ли у прославленного романа хоть один читатель, который бы не предугадал этой мелодраматической концовки еще до того, как Дориан предстал совратителем безвинных юношей и строгих светских дам, зарезал Бэзила Холлуорда (не очень понятно зачем — если уж нет у человека совести, то какое ему дело до обличений приятеля? и откуда гнев на создателя волшебного портрета, который обеспечил Дориану возможность жить вне правил?), обманул неудачливого мстителя Джима Вейна и стал свидетелем его гибели… Да и первое изменение портрета удивляет не слишком — после того, как Дориан безжалостно разрывает с Сибиллой, то есть приносит Любовь в жертву Искусству (заглавные буквы — необходимое приношение юбиляру), равно ясно, что бедная актриса обречена, а Прекрасному Принцу суждено погрязнуть в пороке и получить заслуженное наказание. И неча на лорда Генри пенять, коли рожа крива. То есть запредельно смазлива.
Можно, конечно, считать, что морализаторский сюжет призван замаскировать (оттенить?) тот изысканно-ледяной тон, тот чарующе-равнодушный слог, коим живописуются разнообразные наслаждения и преступления Дориана. Ну да, важно, мол, не «что», а «как», «муки совести» как следствие пресыщенности — еще одна краска в палитре истинно свободного художника, а возмездие — эффектный (в чем эффект-то?) литературный ход. Наверно, поднапрягшись, можно даже объяснить гибель Дориана не его порочностью, а слабостью человека, не сумевшего достойно нести благородную ношу любимца богов, живого воплощения недостижимой Красоты. Много что еще можно нагородить, дабы не поблек антикварный афоризм о хорошо написанной книге. Только операцию эту придется проводить и над умильно ласковыми сказками, и над надрывной тюремной исповедью, где мелочные упреки порочному адресату (и бухгалтерское исчисление его пагубных пакостей) перемежаются не только эстетизированно-«религиозным» словоблудием, но и детскими прорицаниями о величии истинной Любви, и над искрометными комедиями (где имморалисты терпят поражения, а те, кто изо всех сил стремятся убедить свет в собственном цинизме, под занавес оборачиваются добрыми английскими джентльменами). Ради принципа еще и не такое можно придумать. Одно для этого нужно — быть серьезным.
У Уайльда такая склонность была. По-своему она сказалась в его жизнетворческом дендизме, в том демонстративном (часто — безвкусном) нарушении пуританских норм, что в итоге ввергло писателя в грязный судебный процесс, завершившийся жестоким приговором. По-своему — в тюремной исповеди, где покаяние неотделимо от гордыни, а удручающе смешная жалость к себе от подлинного чувства собственного достоинства. Он был истово серьезен, поднимая на щит легкомыслие и сооружая из имморализма новую — разумеется, «высшую» — мораль. Он был утомительно серьезен в своих искрящих парадоксах — и его принимали всерьез очень разные люди.
Были среди них фарисеи, что всегда рады поймать художника (да и любого человека) на грехе (или грешке) и всяко его унизить, дабы еще раз убедиться в собственном совершенстве. Были простаки, привыкшие воспринимать любые слова буквально. Были циники-гедонисты, с удовольствием находившие себе оправдание в изысканных проповедях, почему-то игнорируя любимый тезис Уайльда о «бессмысленности» искусства и его отрыве от жизни. Были кандидаты на вакансию Дориана Грея, прельщающиеся артистической свободой. (Прежде чем корить Уайльда за соблазнение «малых сих», стоит вспомнить, что эту коллизию он предусмотрительно описал в том же «Портрете…», где о наказании лорда Генри речи нет. Не потому, что тот невинен, а потому, что книга о Дориане Грее. Или о том, что каждому должно платить по своим счетам.) В общем, за сто лет пестрая подобралась компания. Серьезные люди вообще составляют подавляющее большинство рода человеческого.
К счастью, автор «Как важно быть серьезным» далеко не всегда руководствовался этим основополагающим принципом. И не без симпатии изобразил в «Идеальном муже» старого графа Кавершема, что торжественно изрекает: «Это парадокс. Терпеть не могу парадоксов». И он прав! Нет ничего парадоксального в том, что дочь американского посла помолилась за рыцаря-злодея и несчастное привидение больше не обязано пугать обитателей замка и переносить издевательства ребятни. Нет ничего парадоксального в том, что забытый в саквояже младенец оказался братом того, кто выдавал себя за его брата. Нет ничего парадоксального в том, что мужество выше гения, терпимость и взаимное доверие — выше мужества и высоких моральных принципов, добродушный бездельник спасает семью и государство, а проштрафившийся идеальный муж принимает министерский портфель. И, даст Бог, еще станет премьер-министром. Всем бы таких премьеров, как Чилтерн — оступившийся лишь однажды. Всем бы таких друзей и мужей, как Горинг. Всем бы таких ворчливых кавалеров ордена Подвязки, как Кавершем. Всем бы нам быть Эрнестами — то есть не быть отупляюще серьезными парадоксалистами, апостолами самопальных верований, наркоманами праведности, паладинами утонченного разврата… Жили бы — не тужили.
Не получается. И у Уайльда получалось куда хуже, чем хотелось бы. Но мы — тут вспоминается старый анекдот о другом великом художнике — его любим не только за это.
Андрей Немзер
15.10.2004.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]