[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Не дает ответа
Сто лет назад Блок написал стихотворение «На родине»
«На родине» — первоначальное название одного из самых памятных блоковских стихов. Складывая цикл «Родина», поэт его снял. Сперва он намеревался превратить в заголовок эпиграф, но отказался от этого решения и убрал вовсе латинскую сентенцию Parva domus — magna quies («Малый дом — великий покой»; среди значений слова quies и «сон», «молчание», «тишина»). Стихотворение (в цикле ему предшествует только набранное курсивом вступление — Ты отошла, и я в пустыне…) стало безымянным. Мы на родине — обойдемся без тавтологии и латыни.
В густой траве пропадешь с головой./ В тихий дом войдешь, не стучась… Первый же глагол двоится: пропадешь — скроешься, станешь невидимым и, пожалуй, защищенным от внешних напастей (трава несказанно высока и густа), но и — погибнешь. Второй — пугающий — смысл глубоко спрятан: дом — тихий (мирный, сулящий покой) и «свой» (не надо стучаться — здесь тебя ждут всегда). Обнимет рукой, оплетет косой… — она еще не названа (так и не будет названа, останется, как ее стихотворение без имени), но уже мягко и властно действует. Ласковая встреча готова обернуться пленением — на что указывает повтор синтаксических конструкций (усиление действия) и семантика глагола «оплетать». И статная скажет: «Здравствуй, князь…» Речь статной перетечет во вторую строфу, но уже приветствие намечает контуры сюжета. Но какого? В свадебном обряде и соотнесенных с ним фольклорных текстах (песенных и сказочных) «князем» зовется жених. Князь-жених досягнул суженой, которую ему должно освободить от злых чар, оживить, пробудить. Так обстоит дело в «Спящей царевне» Жуковского и «Сказке о мертвой царевне…» Пушкина (и их общеевропейских фольклорных источниках, соответственно «Спящей красавице» и «Белоснежке»; заколдованные леса обернулись угадываемыми полями-лугами с травой в человеческий рост). У Блока побеждающий смерть поцелуй (удар по хрустальному гробу) заменен пленяющим жестом героини, а обращение ее к бездействующему и молчащему герою повторяет неизменное приветствие совсем другой царевны — царевны Лебедь: Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Князь Гвидон спасает Лебедь от чародея-коршуна, не зная, что она его суженая, а благодарная хозяйка острова Буяна исполняет все его желания. Когда Гвидон влюбляется в никогда не виденную им царевну, «помощница» тщетно его отговаривает — готов душою страстной/ За царевною прекрасной/ Он пешком идти отсель/ Хоть за тридевять земель. Но подвиг уже совершен, счастье уже завоевано. Лебедь тут, вздохнув глубоко,/ Молвила: «Зачем далеко?/ Знай, близка судьба твоя,/ Ведь царевна эта — я». Об этом Лебедь «говорила» и прежде, одаривая своего князя подвластными ей дивами. Гвидон не покинет чудный остров (это царь Салтан сюда приплывет) — он будет счастливо жить и мудро править волшебной обителью Лебеди, где нет места злу (потому «ткачиху с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой» не казнят, а отпускают домой — в обычный мир).
Тихий дом с неназванным, но описанным райским садом — аналог утопического острова Буяна. Вот здесь у меня — куст белых роз./ Вот здесь вчера повилика вилась. Белые розы — символ чистоты, повилика — женской верности. Виться повилике положено не только природными свойствами, но и фонетикой. Мой любимый, мой князь, мой жених,/ Ты печален в цветистом лугу./ Павиликой средь нив золотых/ Завилась я на том берегу — это зачин стихотворения 1904 года, к которому Блок отсылает памятливого читателя. Тогда князь еще странствовал; она ждала его «на том берегу», в ином мире. Теперь он сюда добрался, и зачем виться повилике (в 1907 году Блок подчинился орфографической норме), если князя можно оплести косой? Колдовская притягательность изгибистого растения была ведома русской поэзии и веком раньше: Вот поют воздушны лики:/ Будто в листьях повилики/ Вьется легкий ветерок;/ Будто плещет ручеек. В балладе Жуковского (1808) светлый хоровод приведений сопровождают Людмилу и ее мертвого жениха, скачущих к единственно возможному соединению, «келье гробовой». Песня призраков, что в цепь воздушную свились (почти как повилика!) не угрожает (как в простонародном суровом оригинале — «Леноре» Бюргера, «дух и формы» которого Жуковский ослабил сознательно), но куда-то манит, зачаровывает сладким ужасом, превращая историю сурового и справедливого наказания за тяжбу с Творцом в историю грешной, но истинной любви. Песни у Блока формально нет; по сути, она, конечно, есть, раз есть любовь-волхование, на время подчинившая князя
Куда же он попал? В свой дом, хранительницей которого была верная невеста, пока длились странствия, вершились подвиги, шли поиски некогда привидевшейся царь-девицы? В ее — отделенное от грешного мира — царство? Или в прельстительную ловушку, препятствующую исполнению долга и возвращению в истинный дом, как то случилось с Одиссеем и Тангейзером? Нет ответа. «Свое» и «чужое», «близкое» и «далекое», «небесное» и «плотское» перестают различаться. Она — одна, но меняет обличья. Ее должно искать в неведомых далях — так у Новалиса, так во второй части «Двенадцати спящих дев» Жуковского, где Вадима влечет и влечет идущий с вышины звон, так у Алексея К. Толстого (Темнота и туман застилают мне путь,/ Ночь на землю все гуще ложится,/ Но я верю, я знаю: живет где-нибудь,/ Где-нибудь да живет царь-девица), у Владимира Соловьева. Но царевна Лебедь спрашивает: зачем далеко? И вторит ей, словно снисходительно улыбаясь безрассудному мальчишеству, властительница тихого дома: Где был, пропадал? Что за весть принес?/ Кто любит, не любит, кто гонит нас?
В этот то ли чужой, то ли своей, то ли спасительный, то ли губительный мир князь попал не в первый раз. Как бывало, забудешь, что дни идут,/ Как бывало, простишь, кто горд и зол. Исчезает время (как в высшие мгновения любви и творчества), исчезают боль, обида, жажда справедливости, императив служения. В мае 1909 года Блок напишет матери: «Всякий русский художник имеет право хоть на несколько лет заткнуть себе уши ото всего русского и увидеть свою другую родину — Европу, и Италию особенно». Он, не исключено, что сознательно, повторяет Гоголя, писавшего Жуковскому осенью 1837 из и об Италии: «Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь. — Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — все это мне снилось. Я проснулся опять на родине…».
Но как за тяжелым сном следует исцеление-пробуждение, так за райским (или призрачно райским?) бодрствованием (или мнимым бодрствованием?) — новые, но знакомые тревожные сны. И смотришь — тучи вдали встают,/ И слушаешь песни далеких сел…
Мы почти уверились, что герой попал в западню, что пророчащие беду тучи и призывные песни напомнили ему об истинной родине, которой потребны его подвиги, что красивая ложь великого покоя наконец-то будет разоблачена и низвергнута, что сейчас он, как Илья Муромец, расправится с коварной чародейкой. Но первый же эпитет финальной строфы вновь меняет картину: Заплачет сердце по чужой стороне,/ Запросится в бой — зовет и манит… Сторона, по которой по-русски заплачет сердце (русская тональность прежде была задана «тучами» и «песнями»), — чужая. И героиня, по-прежнему не названная (то есть еще более таинственная и неуловимая, чем если бы Блок использовал свои излюбленные личные местоимения), не проклинается и не проклинает: Только скажет: «Прощай. Вернись ко мне». В цикле «На поле Куликовом» она пребывает с князем-воителем: Был в щите Твой лик нерукотворный/ Светел навсегда. В поэме «Соловьиный сад» (1915; в третьем томе блоковской лирической трилогии поэма предваряет «Родину») она просто не заметит, как возлюбленный уйдет из сна райской прохлады на тернистый путь. В нашем же стихотворении баланс соблюден точно: ни благословения, ни гнева, ни равнодушного неведения — «прощай» уравновешено «вернись». Так бывало, так случилось вчера (или много лет назад), так будет. А пока…
И опять за травой колокольчик звенит… Но не на тройке же с бубенцами отбывает князь! Откуда колокольчик? Бог весть. Может его влекущий, сулящий невиданное и безжалостно требующий полного подчинения себе звон доносится с чужой стороны. А может, из вновь покинутого тихого дома. Так где же родина? Где земная отчизна? Где небесная? Где монашеский послух? Где демонический соблазн? Кто меняющая обличья, но неизменная она? Кто ее князь? Да и вправду ли он князь, а не самозванец? Сколько еще возвращений, встреч, разлук и новых возвращений их ждет? Доколе коршуну кружить? О чем поет ветер? Что будет, если и музыка нас покинет?..
Андрей Немзер
21.08.2007