[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Все врут календари
В марте 1917-го (582 глава солженицынского «Марта Семнадцатого») взбудораженные падением самодержавия петербургские интеллигенты азартно и весело обсуждают революционную стать первого весеннего месяца. Выстраивается впечатляющий ряд: мартовские иды 44 до н.э., 11 марта 1801, парижский март 1870, 1 марта 1881… И почему-то не вспоминают любители исторических аналогий о том, что смерть Цезаря не вернула Рим к старому-доброму (пусть так, хоть и гимназический курс рисовал более сложную картину!) республиканскому укладу, но ввергла в новую многолетнюю гражданскую войну, которая закончилась установлением диктатуры (ладно, принципата) Октавиана Августа — со всеми (опять-таки и гимназисту известными) следствиями, вроде Тиберия, Калигулы и Нерона.
Не поднимается в приятной беседе и вопрос о том, чем отозвался римейк римской трагедии в отечественных декорациях — коллективная расправа с «деспотом» (общее причащение кровавой чаше словно бы освобождало заговорщиков от личной вины и ответственности); цесаревич Александр, более-менее удачно (с поправкой на «смягчение» нравов и нервическую утонченность исполнителя) выдерживающий роль Брута (по легенде — сына Цезаря); обещание возврата блаженного прошлого (отцеубийца первым делом возвестил, что отныне «все будет, как при бабушке»). А аукнулось «ограничение самодержавия удавкой» без малого четвертьвековым судорожным балансированием меж «старым» и «новым»; постоянным страхом государя перед первенствующим сословием (и гвардией в особенности), тормозящим ему же любезные (да, да!) реформаторские замыслы; обманутыми надеждами лучших сынов отечества, которых изменчиво-самовластная политика императора выталкивала в тайные общества; династическим кризисом (тайна отречения Константина, остающегося для всего народа наследником-цесаревичем, и двусмысленность положения великого князя Николая были следствиями душевной смуты Александра I, крепко помнящего собственное воцарение). Последним же отзвуком 11 марта стали возмущения рубежа 1825–26 гг., которые в доставшейся нам реальности вновь отдалили насущно необходимые стране реформы, а в альтернативном (вполне возможном!) варианте скорее всего привели бы Россию к непредсказуемой (но точно кровавой) междоусобице.
Можно понять, почему солженицынские персонажи забывают о том, что первомартовский финал долгой охоты террористов-народовольцев буквально взорвал планы Александра II даровать стране прообраз конституции. (Любые добрые движения власти принято было, во-первых, подвергать сомнению, а во-вторых, почитать недостаточными. Будто не случилось ни освобождения крестьян, ни прочих великих реформ.) Но ведь про послемартовскую «реакцию» они сами (вернее — их прототипы в широком смысле слова) столько лет возмущенно разглагольствовали! И о том, какой страшный конец настиг Парижскую коммуну, отлично знают. Только не имеют низкие исторические истины никакого отношения к пьянящему исчислению весенних «праздников».
Пройдет всего год — все в том же чудеснейшем месяце марте большевики подпишут Брестский мир. Который, даже по признанию их собственного пахана (весьма специфически понимавшего национальную гордость великороссов), окажется унизительнее Тильзитского. Тогда же столица слинявшей в несколько дней империи будет перенесена из «колыбели трех революций» в отдаленный от опасных западных границ город на семи холмах. Закончится «петербургский период» русской истории, но отнюдь не последействие рокового марта.
Оно будет безраздельно определять судьбы страны еще 35 лет — вплоть до окутанного тайной марта 1953-го, когда на Ближней даче повторится сюжет Михайловского замка. В обоих случаях «идеально придуманное» убежище властителя (соскальзывавшего в безумие «романтического» императора и в конец одуревшего от власти и крови державного уголовника) превращается в ловушку с единственным выходом — в смерть. Нет, я не дерзну утверждать, что четверка ближних холуев, учуяв надвигающуюся кровавую чистку (собственную гибель), физически устранила главного людоеда. Может, только мягко — бездействием своим — помогли загнуться. Не важно даже, страх ими тогда владел или надежда на счастливое избавление от хозяина. Важно, что новый март старого не отменил. Ибо это вовсе не входило в намерения «рожденных революцией» наследников Ленина-Сталина. Как не предполагал расставания с тем — проклятым — мартом 17-го и еще один поворотный весенний месяц, пришедший еще 32 года спустя — в 1985-м. И сейчас, когда за спиной у нас 27 лет борьбы (сперва — за свободу, потом — за ее сохранение), 27 лет корчащейся в муках истории, изобилующей ошибками, самообольщениями, провокациями, подлогами, компромиссами, оправданиями того, что оправдать невозможно, чистоплюйскими словесами и жестами, своекорыстием, самодовольным цинизмом и внутренней готовностью к капитуляции, мы опять не без удовольствия играем аналогиями и вдохновенно мурлычем: что март грядущий нам готовит?
А ведь пора бы уразуметь две банальных и скучных истины. Во-первых, при якобы бьющих в глаза внешних сходствах март марту рознь. Во-вторых, в русском историческом (мифопоэтическом, политическом) календаре есть и другие маркированные месяцы. Например, август. Гибельный — Четырнадцатого. И одаривший все еще живой надеждой — Девяносто первого.
Андрей Немзер
02/03/12