[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
И начала произрастать
Издательство «Время» напомнило о Николае Глазкове
Николая Глазкова (1919–1979) называют «гением» (или просто большим поэтом) и «графоманом» (что, увы, свои резоны имеет). Зачастую эти полярные характеристики произносят одни и те же люди. И едва ли не во всяком разговоре на «глазковские темы» с почти железной неизбежностью всплывают три дежурных строфы. Одна — про «век двадцатый, век необычайный», другая — про разоблаченного пессимиста-ворона… Третью приведу позже.
Несправедливость явная. Во-первых, есть у Глазкова не менее выразительные стихи. Если уж толковать о жемчужинах, то как обойти очаровательную, разом насмешливо-игровую и до боли пронзительную, исповедь «Из проклятого прошлого»? Эта ночь сочетала прохладу и зной. / Тишь. Безлюдье. В байдарочном ложе я. / И чудесная девушка вместе со мной, / Изумительная, хорошая. // А вокруг никого, кто б меня был сильней, / Кто бы девушку мог увести. / И я знал, что очень нравился ей, / Потому что умел грести <…> Эта ночь не моя, это ночь его — / Того острова, где был привал. / И вокруг никого, а я ничего: / Даже и не поцеловал! // И такие волшебные звезды висят!.. / Вместе с девушкой на берегу я. / И я знал, что ее упускать нельзя, / Незабвенную, дорогую… // Мне бы лучше не видеть ночью ее, / А бродить одному по болотам. / А вокруг никого, а я ничего… / Вот каким я был идиотом!
Во-вторых, вообще глупо упаковывать поэта в джентльменский набор цитат. «Ряд волшебных изменений / Милого лица» — это далеко не весь Фет, а «необщее выраженье» другого «лица» — не весь Баратынский.
В-третьих же, эмблемные строки Глазкова много сложнее, объемнее и «проблемнее» их типовых «применений». Не худо бы помнить, как приходит поэт к саркастической «подстольной» сентенции. …Лез всю жизнь в богатыри да в гении, / Для веселия планета пусть стара. / Я без бочки Диогена диогеннее / И увидел мир из-под стола. // Знаю, души всех людей в ушибах, / Не хватает хлеба и вина, / Пастернак отрекся от ошибок, — вот какие нынче времена. Ох, не одна умудренность отшельника тут слышится. Тем более дальше: Знаю я, что ничего нет должного. / Что стихи? В стихах одни слова. / Мне бы кисть великого художника, / Карточки тогда бы рисовал // Продовольственные или хлебные, / Р-4 или литер Б. / Мысли изумительно нелепые, / Так и лезут в голову теперь. Вот за этим признанием (ерничество не делает его менее отчаянным, вовсе не сулит спасительный выход) и следует общеизвестное: И на мир взираю из-под столика: / Век двадцатый, век необычайный, — / Чем столетье интересней для историка, / Тем для современника печальней. Остановиться бы тут, но нет — потребовалась еще одна строфа, явно из каких-то других, возможно, так и не написанных стихов вынырнувшая, необработанная, неловко склеенная из первого проходного двустишья (искалась красивая рифма) и щемящей (кто бы спорил!), но чужеродной целому коды: Я мудрец, и всяческое дело чту, / А стихи мои нужны для пира. / Если ты мне друг, достань мне девочку, / Но такую, чтоб меня любила. Да и с фейерверком взрывающейся концовкой вариации на тему Эдгара По ясности мало. Я спросил: «Какие в Чили / Существуют города?» / Он ответил: «Никогда!» — / И его разоблачили. Одним читателям кажется, что Глазков посрамил всех нытиков, а другим, что, поражение каркуна усиливает и без того роковую «невермористость» славного оригинала. И вряд ли сам Глазков сумел бы разрешить эту контраверзу.
Тут-то и время привести третью «дежурную», но многое объясняющую цитату. В обрамлении двух гораздо менее «ходовых» строф: Пусть не печатают того, / Кто прозу дней затмил, / Материков и островов / Я завоюю мир. // Пусть сам себе корежил жизнь, / Валяя дурака; / От моря лжи до поля ржи / Дорога далека. // Вся жизнь моя такое что, / В какой тупик зашла? / Она не то, не то, не то, / Чем быть должна. В том и дело, что истовое покаяние неотделимо от упоения собой и установки на победу любой ценой. И от сознания внутреннего проигрыша.
Остальное надлежит додумывать. Помня о том, как восхищались Глазковым многие истинные поэты. И о том, какие оговорки они произносили (или опускали). Думать придется долго и трудно. Тем более, что научного — текстологически выверенного и откомментированного — издания Глазкова пока нет. Как нет и его научной биографии. (В том же положении практически все русские писатели второй половины ХХ века. От чего не легче.) Порадуемся тому, что появилось сейчас, — исследованию Ирины Винокуровой «“Всего лишь гений…” Судьба Николая Глазкова» (работа весьма богата материалом, но ориентирована на апологию) и представительному сборнику «Хихимора», составленному (довольно причудливо) сыном поэта.
Писатель рукопись посеял, / Но не сумел ее издать, / Она валялась средь Расеи / И начала произрастать.
Андрей Немзер
16.03.2007.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]