[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Вчера еще в глаза глядел
Книгу эту читал я долго — на двести с хвостиком страниц потратил примерно месяц. Не знаю, что было тому главной причиной: смысловая плотность текста (требующая пристального внимания к каждому фрагменту и постоянных обращений к проговоренному выше) или бессознательное желание продлить удовольствие. Так читаешь настоящие стихи или прозу. Меж тем речь идет об историко-литературной работе, посвященной «узкой» теме. К сожалению, радость прочтения и соразмышления разделить со мной смогут немногие. Диссертация Алексея Вдовина «Концепт “глава литературы” в русской критике 1830–1860-х годов» недавно защищена в Тартуском университете. Там же она издана мизерным тиражом — то есть почти недоступна российскому читателю. Несколько профессионалов диссертацию Вдовина, конечно, проштудируют, но, право слово, его исследование могло бы быть с пользой прочитано отнюдь не только специалистами по титульной проблеме. Кстати, так обстоит дело и с другими тартускими диссертациями по истории русской литературы, что с 1997 года обретают книжное обличье. (Молодые коллеги в бывшей метрополии тихо завидуют.)
Работа Вдовина открывается словами Достоевского: «… у нас критик не иначе растолкует себя, как являясь рука об руку с писателем, приводящим его в восторг. Белинский заявил себя ведь не пересмотром литературы и имен <курсив Достоевского. — А. Н.>, даже не статьею о Пушкине, а именно опираясь на Гоголя, которому он поклонился еще в юношестве. Григорьев вышел, разъясняя Островского и сражаясь за него». Подтекст здесь не менее значим, чем текст. Художник, уверенный, что ему выпало прийти к миру с «новым словом», глубоко уязвлен тем, что не обрел «своего» критика. Таковым не стал Белинский, увидевший в дебютанте «нового Гоголя», но переменивший суждение. (За что возбраняется по сей день. В расчет не берутся ни обстоятельства размолвки, ни тот простой факт, что за «Бедными людьми» — самым совершенным художественным творением «докатастрофного» Достоевского — последовали отнюдь не «Братья Карамазовы». Зная «всего Достоевского», легко восхищаться не только «Двойником», в котором, кстати, Белинский достоинства отмечал, но и «Романом в девяти письмах»!) Не стал «своим критиком» Аполлон Григорьев. И не только в начальную пору, когда «новое слово» Островского резко противопоставлялось им «сентиментальному натурализму» (прозе автора «Бедных людей»), но и позднее, когда критик сблизился с писателем и сотрудничал в его журнале. Наконец, не был им адресат письма Достоевского, Н. Н. Страхов, чьи лучшие (и сейчас поражающие проницательностью и глубиной) статьи посвящены Льву Толстому. Для Достоевского его разлад с критикой (не со злобными противниками или циничными пустобрехами, а с литераторами, масштаб которых он прекрасно понимал) был болезненной проблемой, свидетельствующей о глубокой заинтересованности в адекватной интерпретации и, что греха таить, влияющей на публику похвале. Вольно видеть здесь «честолюбие», а не жажду понимания (из всех возможных трактовок хоть текста, хоть личности, хоть душевного движения теперь обычно выбирают самую мерзкую) — как ни назови, но схожие чувства испытывали (по-разному их оркестрируя) едва ли не все русские писатели XIX–XXI вв. Писательская досада на критиков, которые всегда пишут не про тех и/или не так, неотделима от скрытого признания особых прав этих странных индивидов, которые почему-то берутся «управлять литературой и проектировать ее будущее через выдвижение талантливого автора — «главы литературы» или «нового гения». Здесь я цитирую Вдовина, замечательная работа которого наглядно (на многих примерах) демонстрирует, мягко говоря, сомнительность мифа о власти критика.
Съесть-то он съест, да кто ж ему даст? Словесность не слушалась ни Белинского и Григорьева (иногда умевших «угадать» что-то на века; ох, не меньше Пушкин для Белинского значил, чем Гоголь — но это уже другая история), ни властного прожектера Чернышевского (при всем влиянии его социально-политической проповеди), ни тех писателей (не мало их, кстати, было), которые брались рулить «процессом», ни ЦК КПСС (исключая тех писарей, что гнали строку не по указке партии, но «по указке сердца», этой партии принадлежащего). Не будет слушаться и впредь. Если останется литературой. Существование которой, кроме прочего, подразумевает кружковщину, скандалы, ревность, разрывы «крепчайших» союзов, тасовку авторитетов, изумляющую потомков близорукость, недовольство художников критиками. И критиков — писателями. Включая тех, чьи творенья совсем недавно были для них новым словом.
Андрей Немзер
11/11/11