Достали!

Вместо обзора новых журналов

Нейтральный обзор в этот раз не складывается. Опубликованная в четырех журналах проза слипается в один кроваво-серый комок. С трудом различаешь героев и авторов. Доминирует общее. Зря говорят, что "чернуха" себя исчерпала - новые страсти-мордасти погуще тех, что смаковались на рубеже 1980-90-х.

Свинцовые мерзости

Вот "Победитель" Анатолия Курчаткина ("Дружба народов", № 3) - фрагмент большой, пока целиком не опубликованной, книги "Радость смерти". Полтора года назад Курчаткин вынул из нее "Злоключение" ("Знамя", 1998, № 10) - там речь шла о нынешних бандюках. Теперь предложено жизнеописание крутого сталинского чекиста. Смерть по-прежнему радостна, а страшная жизнь курьерским поездом несется ей навстречу.

Рядом рассказ Александра Хургина "У Яши в песках". Яша - пропавший муж нынешней жены повествователя. Некий азиат сообщает ей, что он то ли умер, то ли умирает в далекой пустыне. Супруги отправляются в этот филиал ада (жара, жажда, гостиница в советско-кафкианском стиле). Жена исчезает (вроде бы на похороны), потом возвращается. "А дома Дина сказала: - Давай договоримся сразу. О поездке забыли навсегда. Ладно? - Ладно, сказал я. А что я мог сказать? Ни-че-го <...> Неведение - плохая пища для воспоминаний. Ощущения же быстро притупляются, забываются, уходят. Или искажаются прошедшим и продолжающим проходить временем". Экзистенциально - аж в пот бросает. Все исчезнем, как Яша в песках.

В "Волге" (№ 2/3) читаем: "Место действия - ненаписанная повесть. Герой - еще непроясненный человек, он не оформился как действующее лицо. Некто средних лет, семейный и благополучный внешне человек, заболевает тягой к исчезновению". Так Валерий Володин начинает своего "Исчезнувшего". Некто покидает губернский город и оседает в заштатном. Женится на местной жительнице. Попивает. Мучается. Думает о том, что было бы, если бы он не исчез. Получается, что то же самое. Тоска, кладбищенские бомжи, алкоголь, распад сознания. "Бедный, он так и не догадался, что его уже нет и никогда не будет - анонимность масс, что прореха, не умеет хранить ничего..."

Не думайте, что эта вселенская смазь удел одних философствующих лириков. В той же "Волге" есть роман Евгения Каминского "Чудотворец" (начало в № 1) - гибрид триллера и притчи. К спившемуся бедолаге приходит священник и просит отдать сохраненную бабкой икону. Антиквары и бандиты выманивают (доллары! доллары!) лик Николая Чудотворца и тем самым едва не губят героя. Битву за его душу ведут ангел-хранитель и злые черти. Новорусская история в свете адского пламени - то портвейн, то сера; то утюгом по кумполу, то в котел со смолой. Герой все же отдает икону в храм (спасается), но читателю трудно добраться до счастливой развязки сквозь густой лес свинцовых мерзостей. До финала повести Анатолия Хруцкого "Такие времена - такие воспоминания" ("Звезда", № 3) доползти не легче: исчезающие интеллигенты (опять!), новые хозяева, взятки, квартирный вопрос, разрушенные семьи и хилый намек на детектив.

И в "Новом мире" (№ 4) те же песни. Повесть Владимира Маканина "Буква "А"" - притча о свободе, что рабам не впрок. Маканин пишет о лагере в пору послаблений. Их предвестьем стали бессмысленный побег, безумие пахана, вспоминающего всех умерших и требующего надписей на их могилах, и зековская мечта - вырубить на скале слово, начинающееся с буквы "А". Когда свобода (относительная) приходит, зеки не могут вспомнить слово. И режут друг друга. Стилевое бесстрастие не пугает, а убаюкивает: ну замордовали, опустили, убили - такие люди (нелюди); ну снесли вышки и колючку - что толку? У нас одна свобода - гадить. Только в рабстве можем додуматься до буквы "А" - следующей не будет. Кого не угробили, сам исчезнет.

Не страшно, а скучно. Авторы одинаково подчиняются тоскливой анонимной бесчеловечности. Она не предмет изображения, а способ мировидения. (При этом я очень высоко ценю прозу Володина и Хургина, не говоря уж о Маканине. Да и "мастерства" у них не убыло.) Куда же нам податься? Только в "игротеку". Ее и открыл "Новый мир".

"Угадай-ка" типа "Чайка"

На днях славный изобретатель сыщика Фандорина Б. Акунин не только обзавелся новым проектом (издательство "Захаров" открыло серию "провинциальный детектив" романом "Пелагия и белый будьдог"), но и отправился завоевывать новые жанровые и издательские пространства - в апрельском "Новом мире" опубликована его комедия "Чайка". Логично: как за рекламными играми с псевдонимом ("Да кто же этот неуловимый Джо?") следует истовое рассекречивание автора ("Да это же Григорий Чхартишвили! Наш брат, интеллектуал!"), как "стилизаторство вообще" оборачивается эксплуатацией конкретных классических текстов (лесковский колорит "провинциального детектива", сиквел чеховской комедии), так и установка на "лоток" сменяется экстатическим слиянием с "Новым миром" (в том же номере анонсирован акунинский роман). Что ж, и резвые постмодернисты, и поставщики бульварного чтива, и просто графоманы одинаково клеймят "отжившие свой век", "насквозь советские", "нигде в мире не существующие" толстые журналы - и носят в них рукописи. Там их время от времени печатают. Потому что хотят чего-то "другого", задыхаясь от литературы скучной - дежурной, тиражирующей "ведомое всем", зависимой от социокультурных стереотипов. О ней см. выше.

Акунин "другой". Элегантный. Легкий. Артистичный. Умеющий весело глянуть на русскую нудоту. Глянул. Переписав близко к тексту последний акт "Чайки" чеховской (это акт первый "Чайки" новейшей), автор сообщает, что Треплев не застрелился, а убит, и поручает доктору Дорну (родственник и эквивалент Фандорина) вести расследование. Восемь "дублей" (версий) превращают в убийц всех персонажей. Нина боялась, что Треплев убьет Тригорина. Медведенко, Маша и супруги Шамраевы ставили (всяк по-своему) точку в сюжете "Маша любит Треплева". Сорин понял, что племянник безумен и лучше отправить его на тот свет. Аркадина ревновала Тригорина, коий пылал к Треплеву гомосексуальной страстью. Тригорин хотел испытать чувства убийцы, дабы сочинить новую повесть. Друг животных Дорн отомстил за всю перестрелянную Треплевым живность (как начал с чайки, так и пулял по братьям меньшим). В большинстве версий убитый предстает редким мерзавцем. Про остальных и говорить нечего.

Чехов - не самый добрый писатель. Компромат на его героев Акунин взял из настоящей "Чайки" (разве что с мужелюбием Тригорина порезвился). Это называется "интерпретацией". Одной из возможных. При том, что суть чеховской поэтики (и антропологии) в том, что человек не укладывается в одно прочтение. Всегда есть альтернатива. Режиссеры потому и любят Чехова, что его можно ставить по-разному. У Акунина интерпретировать нечего. Его альтернативы фиктивны. Чего гадать, кто убийца. Ткни пальцем в любого - не ошибешься.

Свежо. Примерно, как у наших скорбных философов и мастеров новорусского детектива с метафизической начинкой. Нет у Акунина ни изобретательности (со второго "дубля" все ясно), ни легкости, ни диалога с традицией (все взято у Чехова - только уплощено), ни своей мысли. Потому что тезис "Весь мир - помойка, а люди - монстры" не им придуман. Как, впрочем, и не его литературными соседями из "Дружбы народов", "Волги", "Звезды" и "Нового мира".

11. 04. 2000