[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Правота поэзии
О мемуарном очерке Олега Чухонцева
Олег Чухонцев написал удивительные воспоминания о Борисе Слуцком («Знамя», № 1). Чему удивляться? О Слуцком вспоминают и рассуждают в последние годы довольно много. (Жаль, что издают меньше и хуже, чем надо бы.) Слуцкий входит в силу (если не в моду), не в последнюю очередь потому, что вновь оказались востребованными социальность и левизна. Парадоксально сочетающие «протестность» с ностальгией по советчине, лезущее из всех дыр логичное продолжение которой вызывает законное негодование и формирует новых (старых, ох каких же старых) радикалов. Всякий, кто мало-мальски знаком с поэзий Чухонцева знает, сколь далеки эти «веселые» и опасные веяния от его душевного строя.
Человеческая благодарность? Да, конечно. Слуцкий щедро помогал многим — в том числе, и Чухонцеву. Этот мотив в мемуарном эссе звучит сильно и благородно, но все же текст держится не им. Совсем не случайно назван он по-прустовски — «В сторону Слуцкого». «Бытовые» зарисовки рождают могучий прилив поэтических ассоциаций, трудно ведущих автора (а с ним и читателей) к пониманию. Не исключающему недоумения. В том-то и дело, что Слуцкий был совсем другим. Другим поэтом. Другим человеком. Не только в сравнении с Чухонцевым. Рискну предположить, что был он куда как далек и от своих верных адептов, стремящихся не замечать либо сглаживать те «углы», без которых не было бы трагической судьбы Слуцкого. И его напряженной — составленной из крайних, до пределов доходящих, отчаянных противочувствий — поэзии.
«…Советизм его, — пишет Чухонцев, — выходца из низов, был явно демократического, если не плебейского свойства, т. е. не только анти-буржуазным, но и последовательно анти-тоталитарным и анти-номенклатурным (при его-то верности партдисциплине!), и это противоречие было изначально чревато драмой если не двоемыслия, то постоянного душевного дискомфорта, надлома и ощущения надвигающейся катастрофы. Отсюда его судорожные попытки удержаться на краю, опереться на что-нибудь твердое, обрести хоть какую-то точку опоры (позднейший мотив: «я строю на песке…» или «двум богам он долго молился»)».
Это ключ не только к биографии Слуцкого, но и к его поэзии. И даже — поэтике. Не только в яростной (выстроенной, обдуманной и эффектной) дисгармонии своей, но и в невольных срывах (неровностях и промахах, идущих не от замысла, но от невозможности говорить в полный голос, от изматывающего — натурой обусловленного — многописания) органично — сколь ни странен этот эпитет применительно к Слуцкому — слитой с личностью поэта.
Подзаголовок у Чухонцева весит не меньше заголовка — восемь подаренных книг. Здесь точность Слуцкого, здесь его приязнь к числительным, столько раз становившаяся объектом шуток и пародий (подчас — жестких). Характерно, что Чухонцев иронично замечает о себе как повествователе: «…что-то многовато нумерологии». Формально реплика связана с отступлением — историей о том, как семнадцать лет брела по издательским лабиринтам к читателю его (а не Слуцкого) первая книга. Однако цифирь заявила о себе закономерно — так сказать, по воле Слуцкого, властно присутствующего в тексте. Его восемь книг — малая толика написанного. И, увы, худо свидетельствующая о том, кем — на самом деле — был Слуцкий, тщетно мечтавший издаться «без поправок».
Чухонцев пишет об очень большом поэте. Неотменимо вошедшем не только в его личный духовный опыт, но и в смысловое целое русской словесности. Потому так оправданы и необходимы неожиданные сопоставления с Блоком, Ходасевичем, Есениным. Потому иноприродность Слуцкого (при общеизвестной и помянутой Чухонцевым ревности стихотворцев) не мешает… нет, не просто признанию заслуг, но высокому приятию. Не мне принижать достижения филологов, но так написать о поэте (далеко не во всем близком — и это опять-таки не спрятано!) может только поэт. Не по наслышке знающий о том, какой ценой оплачивается поэтическая правота.
Андрей Немзер
25/01/12