[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Меня уже предупреждали
Прав был Фамусов — все врут календари. Коли доверять этим сомнительным источникам информации, 2000-е годы еще не кончились, а вот их литературные итоги уже подведены. Сделал это Сергей Чупринин в статье «Нулевые годы компромисса» («Знамя», № 2). Во первых строках автор напоминает о том, как он пять с небольшим лет назад ввел в оборот речение «нулевые годы», противопоставив их 90-м. Для кого-то — «лихим»; для кого-то — свободным. Оппозиция «девяностые — нулевые» и организует статью. Тогда, дескать, дерзали, экспериментировали, хулиганили и крушили иерархии, а теперь принялись то ли возводить нечто новое, то ли реставрировать забытое (вроде бы еще не всеми?) старое. Как тут не щегольнуть сравнением со строительным «нулевым циклом»?
Сравнение изящно, но хромает. Если говорить о реставрации, то у того ее вида, что начинается с нуля, есть точное название — «новодел». Так были «отреставрированы» вовремя сгоревший Манеж и планово уничтоженный Военторг. В советскую эру «новоделы» с большими прибытками сооружали авторы увесистых романов (от «зрелых» Федина и Леонова до «зрелых» же Ананьева и Бондарева), «почти равные» Толстому с Достоевским. (Свежий грустный пример — роман Андрея Геласимова «Степные боги»; если, конечно, не читать его как злую пародию на не худшую прозу 70-х.) Действительно же новое в литературе не рождается без взаимодействия с традицией. Видом невиданное изобретают не прагматичные строители, а мечтательные революционеры, чей звездный час, по Чупринину, пришелся на 90-е.
А по-моему — на поздние 80-е. Именно тогда шли бои за отмену последних тематических и стилистических табу (начавшиеся сразу по смерти Сталина и длившиеся весь позднесоветский период). Сметались дутые, в сущности, никем не признаваемые, авторитеты (а заодно и не дутые). Венчались лаврами опальные (полуопальные, опальные на осьмушку), часто достойные восхищения (а иногда — нет) корифеи уходящей эпохи. Глупо, но с точным карьеристским прицелом справлялись поминки по «советской литературе». Упоенно пророчился (призывался) конец треклятого литературоцентризма, «плюрализм» объявлялся высшей ценностью, а заискиванье перед младым (коли приглядеться, очень даже знакомым) племенем отлично уживалось с раскочегариванием «поколенческого шовинизма» (тут «старшие» потрудились не хуже «младших», хотя должны были бы — просто в силу большего жизненного опыта — вести себя хоть чуток умнее)… Веселое было время, и иным, думаю, быть не могло.
Иными были 90-е, когда — впервые после катастрофы 1917 года — русский литератор получил возможность писать то, что считает должным, и так, как считает нужным. Как писатели этим правом — то есть свободой — воспользовались, сюжет особый. И не один, а великое множество — равное множеству пишущей братии. Этими сюжетами я занимался семнадцать лет, полагая важным не фиксировать или придумывать тенденции и направления, а осмысливать конкретные работы и поэтические миры отдельных писателей, как эстетически, идеологически, духовно мне близких, так и чуждых. Автору насыщенной литераторскими именами статьи «Нулевые годы компромисса» (подчеркну: не критику Сергею Чупринину, не редактору лучшего, на мой взгляд, литературного журнала, а тому Автору, чей тщательно выстроенный образ встает перед читателем «Нулевых…») эти индивидуальности не нужны. Как не нужна конкретика истории литературы.
Оно бы и славно (каждый пишет, как он дышит), но слишком много фактов мешает принять концепцию Чупринина. Вот замечает он, что в 90-е «усилия самых радикальных критиков нового поколения были сосредоточены на том, чтобы развенчать, скомпрометировать или, по крайней мере, отбросить в прошлое таких признанных мастеров, как Александр Солженицын, Булат Окуджава, Валентин Распутин, Андрей Вознесенский или Андрей Битов». Что ж, во-первых, на «самых радикальных» свет клином никогда не сходился, а во-вторых… Солженицына поливали грязью в нулевые не меньше, чем прежде (отнюдь не только «критики нового поколения», но и прозаики почтенных лет). Битов с Вознесенским как раз в 90-е окончательно обрели статус «священных коров». (Или несколько скептичных отзывов, включая мой, на «Ожидание обезьян» должно счесть «развенчанием»?) Поздние, мягко говоря, уступающие давним, сочинения Распутина (Искандера, Войновича, Белова и ряда других писателей, чьи имена прочно вошли в историю русской литературы) либо вежливо замалчивались, либо нелепо (в иных случаях — лицемерно) нахваливались — хоть десять лет назад, хоть теперь.
Другой пример — крутые литературные карьеры «молодых» Дениса Гуцко, Захара Прилепина, Александра Иличевского. Но разве не столь же бодро взлетали в 90-е Михаил Бутов, Антон Уткин, Олег Павлов?
Пример третий — в «ЖЗЛ» пришли достойные писатели (наряду с названными Чуприниным работами Алексея Варламова, Льва Лосева и Дмитрия Быкова, книги Вл. Новикова о Высоцком, Майи Кучерской о Константине Павловиче, Людмилы Сараскиной о Солженицыне). Ну да, если серия разворачивается широко (чего в 90-е не было!), то среди ее авторов будут и писатели (впрочем, в зримом меньшинстве). И победы одних (Варламов, по-моему, рожден биографом), вовсе не гарантирует ни подъема жанра (халтуру в «ЖЗЛ» гонят и гонят), ни удачи всякому (даже даровитому) писателю, что решится поведать о «замечательном человеке». (Несуразная биография Проханова от Льва Данилкина специфический успех стяжала лишь в цеховом кругу; тезис Чупринина о том, что Прилепин ваяет жизнеописание Леонова «сосредоточено», так же проблематичен, как заверения Дмитрия Быкова в январской «Дружбе народов» о скором триумфе этой книги.)
Не понимаю я, почему скрещение «реализма» с «фантастикой» — примета нулевых, почему выводятся за скобки многочисленные антиутопии 90-х, почему пристрастие Татьяны Толстой к бульварному чтиву должно хоть что-то да значить (а вот почему Донцова пиарит Пелевина с Сорокиным — понимаю). И в «странных» составах иных жюри и редколлегий ничего нового не вижу — мало ли с кем доводилось сидеть мне (и Чупринину) на одних заседаниях в 90-е? И «экстраординарность» требовалась для вхождения в литературу всегда — только мне кажется, что в условиях свободы она не может сводиться к «приему» или «теме» (все давно известны). И не видел я в 90-х ни одного (буквально) писателя, который противопоставлял бы себя рынку — напротив, все (включая перекормленных грантами и премиями honoris causa) стремились как-то, да заработать. Мало у кого получалось? Ага, в первую очередь, потому, что рынка в литературной сфере не было. Появились в стране «лишние» деньги, и все заверте…
Изменения литературного быта, конечно, влияют на литературу. Но литературная эволюция обусловлена не только толчками извне. О том, что нельзя жить в обществе и быть свободным от общества (так заканчивает статью Чупринин), мне уже сообщали. Но «зависимые» люди живут по-разному. А «зависимые» писатели по-разному пишут. Одни — прекрасно, другие — отвратительно. Вопреки тому категорическому плюрализму, что возник задолго до 90-х и, боюсь, не утратит силы (и своеобразного обаяния) с уходом нулевых. Все действительное — разумно… Пусть цветут сто цветов… Ни одна блоха не плоха, а выше головы не прыгнет…
Андрей Немзер
10/02/09