Заметки к сюжету "немец в России"

"Кто-то сказал презабавную глупость: немец до двадцати пяти лет Адам Адамович, от двадцати пяти лет - Иван Иванович <...> Немецкие страсти распределены по срокам как неизбежная плата за жизненную квартиру, и каждая вносится своевременно, без задержания или избытка". Шутка Владимира Соллогуба (рассказ "Аптекарша", 1841) - ключ к устойчивому мифу о "немце в России", в котором немецкая размеренность и упорядоченность постоянно противопоставляются отечественной бесформенности и безалаберности. Миф этот, разумеется, "несправедлив", как всякое обобщение, но фиксирует значимые черты долгого германо-российского диалога.

"Немец" для русского сознания разом привлекателен и страшен, причем по одной и той же причине. С "немцем" - как в личной жизни, так и в сфере общественной, будь то государственная служба или бизнес - накрепко связана идея порядка, нехватка которого на Руси стала проблемой еще во времена Гостомысла. В соответствии с летописью Алексей К. Толстой так описывает "русскую идею" призвания варягов: Ведь немцы тароваты,/ Им ведом мрак и свет,/ Земля ж у нас богата,/ Порядка в ней лишь нет. А далее дает слово варягам, "немцам": "Ну, - думают, - команда!/ Здесь ногу сломит черт,/ Es ist ja eine Schande,/ Wir mussen wieder fort." // Но братец старший Рюрик/ "Постой, - сказал другим, - / Fortgeh'n war' ungeburlich,/ Vielleicht ist's nicht so schlimm. // Хоть вшивая команда,/ Почти одна лишь шваль;/ Wir bringen's shon zustande,/ Versuchen wir einmal". Бранятся немцы уже по-русски, а осмысливают ситуацию по-немецки. "Ведь это позор - мы должны убираться прочь" - "Уйти как-то неприлично, может быть, и обойдется" - "Нам это под силу, давайте-ка попробуем" - естественный, "правильный" порядок мыслей немца, решившего делать дела в России. Уже пошедшего на мелкую уступку: vielleicht - эквивалент нашего родного "авось".

"Пробовали", начиная с Рюрика: И стал княжить он сильно,/ Княжил семнадцать лет... Рефрен (итог) известен, а отступиться - нельзя. Даже если твои действия встречаются иронически или враждебно. Даже если видят в них одно своекорыстие. (В той же "Аптекарше" Соллогуба читаем: "Мы часто укоряем немцев за то, что на святой Руси они всегда добиваются теплого местечка и достигают именно того, к чему мы стремимся. Но не сами ли мы в том виноваты? Они упорствуют, а мы пренебрегаем; они трудятся неусыпно и без устали, а мы готовы истратить весь свой пламень на один порыв и пролениться потом всю жизнь".) Даже если суждено тебе навсегда остаться здесь смешным чужаком и помереть дурацкой смертью, как случилось это с героем лесковской "Железной воли", бедным Гуго Карловичем Пекторалисом, что подавился блином. Даже если тебя живым в землю закопают, как поступили с немцем Фогелем некрасовские мужики. Они не хотели отдавать барину свои "кровные". Но немец ли, что пешком в чертову глушь пришел, хитростью заставил выстроить дорогу, организовал фабрику и попросту честно исполнял свою должность управляющего, виноват, что в России царит крепостное право, а барин требует денег? Читая "Кому на Руси жить хорошо", проникаешься не только жалостью, но и уважением к этому "кровососу", что явно не входило в намерения Некрасова.

Заживо погребенный Фогель - козел отпущения. Сходная роль отводилась "немцам", действовавшим в высших сферах: в нашей историографии устойчив мотив "немецкого засилья", якобы имевшего место при Анне Иоановне, Павле, Николае I. Признание Карамзиным великих государственных заслуг Остермана и Миниха - редкое исключение. Меж тем невозможно представить себе Россию петербургского периода без множества немецких (в разной степени обрусевших) чиновников, офицеров, сочинителей, инженеров, ученых. Достаточно сказать, что кодификация (приведение в порядок) русской грамматики и орфографии - дело двух "немцев", сперва Николая Греча, затем - Якова Грота.

И точно так же не представишь себе русской жизни без немецких сапожников и аптекарей, докторов и кондитеров, музыкантов и жестянщиков, колбасников и мебельщиков, торговцев и промышленников - тех, кто упорядочивал русский быт, для кого, как для героев пушкинского "Гробовщика", главным тостом был - "за unserer Kundleute - наших клиентов". Обойтись без них не могли. Когда сапожник Мюлер в повести Соллогуба "История двух калош" восклицает: "Пусть полюбуется да посмотрит: работа не русская какая-нибудь, работа чисто немецкая, без ошибки и фальши; не будь я Иоганн-Петер-Август...", ирония автора направлена на самоупоение персонажа, а не на его изделия. Калоши были чудо как хороши, покуда не испортил их пьяный подмастерье Ванька. Как ни издевается Гоголь над жестянщиком Шиллером ("Невский проспект"), но мастерство его сомнению не подвергает.

В общем куда без немцев? Им ведом мрак и свет! Они обезьяну выдумали! Только "не такие" они. Хитрят. Разжиться норовят. Все у них по плану - что у гоголевского Шиллера, что у Берга в "Войне и мире", что у чеховского фон Корена ("Дуэль"). От них и вода в Балтийском море холодная (шутка из "Скучной истории" Чехова). И жить нам "по-нашему" не дают. Вот Штольц у Гончарова какая шельма - не позволил Тарантьеву с Мухояровым провернуть "законное дело", ободрать Обломова, как липку. И вослед этим "теплым" русским негодяям не устают бранить Андрея Ивановича сердечные литературоведы: "холодный" Штольц, буржуазный, безыдеальный, все не туда тянул Илью Ильича. Правда, есть у "продувного немца" сильный защитник - это заглавный герой романа, который так любил Штольца, что назвал в его честь своего сына. "- Не забудь моего Андрея! - были последние слова Обломова" на последней встрече друзей.

Штольц не забыл - по смерти отца он взял Андрюшу в свой дом, фактически признал своим сыном. И этот выразительный и обнадеживающий символ вовсе не случаен в многовековом и многомерном сюжете "немец в России".

17.11.2000