К 175-летию восшествия на престол Николая Первого
До "реальной" годовщины восстания на Сенатской площади еще двенадцать дней, но о смене календаря лучше забыть: слишком мощный символический заряд несет словосочетание "четырнадцатое декабря". Про этот день что-то знают, кажется, все.
В "Опавших листьях" Розанов ворчал: "И пишут, и пишут историю этой буффонады. И мемуары, и всякие павлиньи перья. И Некрасов с "русскими женщинами". И Толстой - добавим мы - с его "декабристскими" замыслами и эпилогом "Войны и мира". И вся традиция русского свободомыслия от Герцена и Огарева до Мережковского и Гиппиус. Так было долго, но не всегда.
Летом 1826 года Тютчев писал: О жертвы мысли безрассудной,/ Вы уповали, может быть,/ Что станет вашей крови скудной,/ Чтоб вечный полюс растопить!/ Едва, дымясь, она сверкнула/ На вековой громаде льдов,/ Зима железная дохнула - / И не осталось и следов. Знакомец и свойственник многих заговорщиков, свидетель роковых событий (14 декабря поэт был в Петербурге), профессиональный политик и чуткий исторический мыслитель, Тютчев убежден: "события" не было, всевластье русской "зимы" неколебимо.
Что-то сходное слышится в легендарных репликах самих бунтовщиков. "Мы дышим свободой" - сейчас и только сейчас. Экзальтация предполагает поражение. Опытный военный, "диктатор" князь Сергей Трубецкой уже поутру понимал: план провалился, войск не хватает, должно остановиться - перевесило слово "дерзай!" Кстати, в "измене" Трубецкого упрекали позднейшие историки и поэты, славившие жертвенный выбор (знаменитое "Можешь выйти на площадь?" Галича), а не его "однодельцы", позднее с удовольствием вспоминавшие декабрьский денек и слова "Ах, как славно мы умрем!"
Они видели впереди смерть и славу. По относительно достоверным сведениям, 14 декабря погиб 1271 человек. Большинство пришлось даже не на "восставших" солдат и матросов, но на "чернь" - 903 человека (кроме того, "малолетних" - 19; "женска пола" - 9). Никто из членов Тайного общества с жизнью в тот день не расстался. (Рылеев и Каховский будут повешены; прежде в Петропавловской крепости покончит с собой обезумевший полковник Булатов, вовлеченный в заговор поздно и случайно, уклонившийся 14 декабря от командования восставшими.) "Гражданская смерть" отменяла надежду на славу. Власть строила свою версию.
15 декабря газеты сообщили: "Происшествия вчерашнего дня, без сомнения, горестны для всех Русских и должны были оставить скорбные чувства в душе Государя Императора. Но всяк, кто был свидетелем поступков нашего Монарха в сей памятный день, Его великодушного мужества, разительного, ничем не изменяемого хладнокровия, коему с восторгом дивятся все войска и все вожди их; <...> всяк, кто размыслит, что мятежники, пробыв четыре часа на площади, в большую часть сего времени со всех сторон открытой, не нашли себе других пособников, кроме немногих пьяных солдат и немногих же людей из черни, также пьяных, и что из всех Гвардейских полков ни один в целом составе, а лишь несколько рот двух полков и Морского Экипажа могли быть обольщены или увлечены пагубным примером буйства: тот, конечно, с благодарностию к Промыслу, признает, что в сем случае много и утешительного; что оный есть не что иное, как минутное испытание, которое будет служить лишь к ознаменованию истинного характера нации, непоколебимой верности величайшей без всякого сравнения части войск и общей преданности Русских к Августейшему их законному Монарху". Кучка солдат, замороченных главарями ("семь или восемь обер-офицеров" и "несколько человек гнусного вида во фраках"), противостоит России и Государю. Дурная случайность подтверждает силу законного порядка.
Вероятно, и вечером 14 декабря Николай I не вполне верил в эту версию. После следствия он в нее не верил вовсе. До конца жизни государь был убежден, что обнаружены лишь "вершки" заговора. Он подозревал "друзей 14-го" как в заграничных связях (не основательно), так и в связях с влиятельным либеральными сановниками (не без оснований). Николай понимал, что возмущения в Петербурге и на Украине (восстание Черниговского полка), десятилетнее существование Тайных обществ, рост оппозиционных настроений (пусть осложненных честолюбием и безответственностью) суть следствия политики Александра I (либеральные посулы, мечтательный деспотизм, небрежение национальными интересами, равнодушие к "практическим мелочам", вроде казнокрадства и взяточничества). Понимал он и то, как страшно "подставил" его самого и Россию покойный император, собственноручно создав династический кризис (тайна отречения Константина). Да и то, что Александр, зная о Тайных обществах, не пресекал их деятельности и тем самым подводил страну к гражданской войне, новому царю было ясно. Все это не оставляло камня на камня от версии о случайности бунта и впрямую подводило к вопросу об ответственности власти. Николай был готов исправлять ошибки прошлого, но отнюдь не признавать их публично. И дело было не столько в памяти о "нашем ангеле", сколько в принципе: самодержавие не предполагает ответственности перед гражданским обществом. Потому царь упорно стремился выдать день беды за день национального триумфа.
"Не в свойствах, не в нравах российских был сей умысел. Составленный горстию извергов, он заразил ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность дерзновенную; но в десять лет злонамеренных усилий не проник, не мог проникнуть далее. Сердце России для него было и будет неприступно. Не посрамится имя русское изменою Престолу и Отечеству <...> Так единодушным соединением всех верных сынов Отечества в течение краткого времени укрощено зло, в других нравах неукротимое. Горестные происшествия, смутившие покой России, миновали и, как Мы при помощи Божией уповаем, миновались навсегда и невозвратно. В сокровенных путях Провидения, из среды зла изводящего добро, самые сии происшествия смогут споспешествовать во благое". Манифестом 13 июля 1826 года подводились "окончательные" итоги "горестных происшествий".
Эта концепция не была личным достоянием Николая I. Уже через несколько дней после восстания Карамзин, 14 декабря вполне осознавший его причины и возможные (несбывшиеся) чудовищные перспективы, писал Дмитриеву: "Вот нелепая трагедия наших безумных либералистов! Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ними не так много! Солдаты были только жертвою обмана. Иногда прекрасный день начинается бурею: да будет так и в новом царствовании!" Явно под впечатлением бесед с Карамзиным Жуковский размышлял в письме Александру Тургеневу: "Провидение сохранило Россию. Можно сказать, что оно видимо хранит и начинающееся царствование. Какой день был для нас 14-го числа! В этот день все было на краю погибели: минута, и все бы разрушилось. Но по воле Промысла этот день был днем очищения, а не разрушения; днем ужаса, но в то же время и днем великого наставления будущего". С самыми благими намерениями творился "николаевский" миф. Как всякий миф, призванный спрятать проблему. Очень скоро миф этот стал казаться чистой ложью. Мятежники обернулись рыцарями без страха и упрека.
14 декабря пульс истории чувствовал не только выбегавший из дворца без шляпы и шубы всерьез испуганный Карамзин. К каре бунтарей подходил благодушный "дедушка" Крылов - смотрел на солдат, здоровался со знакомыми, пошучивал. А весной 1826 года поставил в начало нового издания своих басен давно сочиненного "Коня и всадника": "Мой бедный Конь, - сказал, - я стал виною/ Твоей беды!/ Когда бы я не снял с тебя узды,/ Управил бы, наверно, я с тобою:/ И ты б меня не сшиб,/ Ни смертью б сам столь жалкой не погиб!" 14 декабря 1918 года строки эти (впрочем, как и тютчевские) отозвались в стихах Зинаиды Гиппиус: Нас больше нет. Мы все забыли,/ Взвихрясь в невиданной игре./ Чуть вспоминаем, как вы стыли/ В карре, в далеком декабре. // И как гремящий Зверь железный,/ Вас победив - не победил.../ Его уж нет - но зверь из бездны/ Покрыл нас ныне смрадом крыл. // Наш конь домчался, бездорожен,/ Безузден, яр, - куда? куда?/ И вот, исхлестан и стреножен,/ Последнего он ждет суда...
Да уж: кому - "буффонада", кому - "глоток свободы", кому и - национальная трагедия. Просто историческим фактом "четырнадцатое декабря", похоже, станет не скоро.
14.12.2000