Неотменяемое место в истории русской словесности Нина Берберова заняла рано и неожиданно. 22 июня 1922 года она вместе с Владиславом Ходасевичем покинула большевистскую Россию. Двумя месяцами прежде Ходасевич сказал ей, что "перед ним две задачи: быть вместе и уцелеть". Двадцатилетняя девчонка поняла и поверила. "Если бы мы не встретились и не решили тогда "быть вместе" и "уцелеть", он несомненно остался бы в России - нет никакой, даже самой малой вероятности, чтобы он легально выехал за границу один <...> Сделав свой выбор за себя и за меня, он сделал так, что мы оказались вместе и уцелели, то есть уцелели от террора тридцатых годов, в котором почти наверное погибли бы оба. Мой выбор был он, и мое решение было идти за ним. Можно сказать теперь, что мы спасли друг друга".

Вернее, иначе сказать нельзя. Берберова спасла великого поэта, и то, что сама она, похоже, не вполне понимала, с кем связывает свою судьбу, придает ее выбору подлинное величие. Ходасевич понимал больше - еще до отъезда угадывал не только свою обреченность энергичной красавице, но и ее "отдельность". Не даром писал он тогда: "Офелия гибла и пела" (строка Фета. - А. Н.) - кто не гибнет, тот не поет. Прямо скажу: я пою и гибну. И ты, и никто уже не вернет меня. Я зову с собой - погибать. Бедную девочку Берберову я не погублю, потому что мне жаль ее. Я только обещал ей показать дорожку, на которой гибнут. Но, доведя до дорожки, дам ей бутерброд на обратный путь, а по дорожке дальше пойду один. Она-то просится на дорожку, этого им всем хочется, человечкам. А потом не выдерживают". Здесь есть и своего рода "дипломатичность" (пишет Ходасевич жене, которую оставляет), и аффектация, идущая от внутренней боли, и непоследовательность - так все-таки "погибать" поэт собирался или "уцелеть и быть вместе"? Да и "бутерброды" окажутся заботой Берберовой (она вспоминает, как, решившись наконец уйти от Ходасевича, перештопала все носки и сварила ему борщ). И все же последней правды в письме 1922 года больше. В том и дело, что, вопреки "здравому смыслу", "погибнуть" и "уцелеть" для Ходасевича сцеплены, сцеплены еще длящимся "пением", поэзией. Для которой потребна любовь.

Берберова пишет, как стерегла Ходасевича от самоубийства. Но из тех же воспоминаний понятно, что ее неукротимая воля, витальность, твердость (прежде, чем наречь свою героиню "железной женщиной", Берберова себя назвала "чугунной") питались любовью Ходасевича. Она понимала, что была не только Ангелом при Товии, но и Товием при Ангеле - хранящей и хранимой. То, что после ухода Берберовой Ходасевич смог жить дальше (и даже жениться), было связано с его неостывшим чувством - он продолжал ее оберегать, длил, уже по-иному, таинственное "вместе". Которое не кончилось и со смертью поэта. "Второе я" может быть и несхоже с "первым" - именно Ходасевич не без восхищенного изумления сказал Берберовой (и о Берберовой) главное: "Тебя нельзя разрушить, ты можешь только умереть".

Берберова верила: перед тем, как "только умереть", надо жить. Жить, а не ждать сомнительного беккетовского Годо или неизбежного Фортинбраса. Эта жажда жизни логично оборачивалась тягой к "современности" (от которой Ходасевича, как правило, сильно мутило). Поразительно, как трезвые суждения о Европе 1920-30-х годов, бездарности политиков и левом дрейфе "культурных людей" уживаются у Берберовой со страстным желанием соответствовать "духу времени". Потому ей казались "старомодными" не только Горький, Бунин, Зайцев или Мережковский, но и сам Ходасевич. Потому храня верность его памяти, занимаясь посмертными изданиями, Берберова долго не могла поверить, что ее ушедший спутник - великий поэт. (Убедила лишь "вдруг" вспыхнувшая слава.) Потому так восхищалась Набоковым, лично ей несимпатичным, - тот был оправданием младоэмигрантского поколения, выстоял за всех, покорил мир.

Писательское самоутверждение Берберовой растет отсюда же - надо быть "современной". Но что "современного" в ее правильных стихах и рассказах? И каково новаторство документальных книг? Велик ли "прорыв" - рассказать о гомосексуализме Чайковского? (Впрочем, биография композитора - удача Берберовой, во многом обусловленная следованием за "Державиным" Ходасевича, книгой никак не скандальной и куда более яркой.) Сама Берберова трезво судила о своем писательстве - вспомним еще раз ее оценку единственного победителя Набокова.

Парадокс в том, что, не раз заявляя о своей нелюбви к пережевыванию прошлого ("Кому нужны мертвецы? Только мертвецам."), она написала мемуары - "Курсив мой". И здесь, постоянно себе противореча, раздавая резкие приговоры, чередуя автоапологии с самоумалением, оказалась современной - без всяких кавычек. И по-настоящему человечной.

"Курсив", конечно, ее, Берберовой, но именно в этой книге видно, что почерк автора "поставлен". Разумеется, Ходасевичем. И не только там, где рассказывается о самом поэте (хотя история его смерти в парижском госпитале кажется "конспектом" ненаписанных, "посмертных", стихов Ходасевича) или где автор вынужденно следует по тропинкам "Некрополя" (фрагменты о Горьком или Белом). Весь "Курсив..." написан не "в тени", но "при свете" Ходасевича - его трезвости, его беспощадности к себе, его скрытой нежности и умения быть благодарным. И того отчаяния, что одолевалось поэзией, неотделимой от любви.

Скорее челюстью своей/ Поднимет солнце муравей;/ Скорей вода с огнем смесится;/ Кентаврова скорее кровь/ В бальзам целебный обратится, -/ Чем наша кончится любовь. "К Лиле" - одно из немногих стихотворений Ходасевича о его страшной и счастливой любви. Чувство прячется; мало подзаголовка "с латинского", поэт обдумывал не выдать ли стихи за чужой перевод. Прячется, ибо обречено, как и все сущее. Все допустимо, и во всем/ Злым и властительным умом/ Пора, быть может, усомниться,/ Чтоб омертвелою душой/ В беззвучный ужас погрузиться/ И лиру растоптать пятой. // Но ты, о Лила, и тогда/ В те беспросветные года,/ Своим единым появленьем/ Мне мир откроешь прежний, наш, - / И сим отвергнутым виденьем/ Опять залюбоваться дашь.

Если вдуматься, "Курсив..." - единственная великая книга Берберовой - написан ровно об этом.

08/08/01