Говорит
Москва

Андрей Николев. Елисейские радости. М., ОГИ, 2001.

Андрей Егунов. Гомер в русских переводах XVIII - XIX вв. М., «Индрик», 2001.

Если б случились свободные вакансии, несомненно, назвали б «цитатным поэтом» его, а не П.А. Вяземского или Георгия Иванова, ибо что такое строка «я полюбил и раннее вставанье», как не обезьянничанье «пред Мандельштамом».

К счастью, свободных вакансий не было. И внезапно вдруг понимаешь: Николев поэт не цитатный (коли припомнить опять-таки мандельштамовское сравнение «цитата/цикада»), он стихотворец коллажный. Давление разнородных кусков, введенных в общее смысловое поле, столь высоко, что они искажают друг друга, давят, живое (цикада, хоть античное, все ж насекомое) тут не выдержит.

Заимствованные у Мандельштама мотивы – и зыбкость очертаний предметов, и телеологическое тепло – в первоисточнике органичные, до предела ощутимые, по акмеистическому канону, мертвы, недаром автор кончает чуть что ни мистикой, превращаясь едва ли не в призрак, подхихикивающий почти по Лескову («до свиданс, до свиданс, же але а контраданс» – см. исходный текст в рассказе «Белый орел»).

Итак: «чуть обнаруженных вещей // предутреннее очертанье. // Эта испарина полей – // нежнейший межпредметный клей, // почти сквозной, почти что млечный. // Я тоже растекусь, конечно, // смягчающей и смутной дымкой, // прежде чем стану невидимкой».

И сам Николев обезьянничает не пред кем-то иным (имярек), а только пред Егуновым, или наоборот – кто из них первый, а кто следующий трудно представить. Скорее всего, надо обратить внимание на то, что и фамилия, и благовыбранный псевдоним объединены общим именем.

Но более чем борение фамилии и псевдонима (кстати, тоже цитата, хотя что ж цитата едва заучившему алфавит и не без помощи учителей составившему две фразы: «мама мыла раму» и «рукописи не горят»), говорит о методе автора собственно метод. Вспоминают мемуаристы – как-то взял открытку и вклеил в картину И.Е. Репина «Не ждали» вместо возвратившегося ссыльного фигуру Лаокоона. И впрямь, не ждали, мило улыбался этой шутке Михаил Кузмин.

Отчасти тут было и неожиданное прозрение – и его самого, петербургского, впоследствии ленинградского интеллектуала, переводчика древнегреческой классики – давно перестали ждать после ссылки в тридцатых, злоключений германского остарбайтера, десятилетия советских лагерей после войны. Но он все-таки вернулся в Ленинград, где и скончал дни, успев издать перед тем монографию о Гомере (единственный в своем роде опыт, где переводы рассматриваются, как факты, напрямую связанные с культурной ситуацией того или иного момента и даже ситуацию эту меняющие) и отредактировать старые переложения древних греков. И то, и другое – вещи значительные, однако случайные, как многое из сделанного ленинградскими предвоенными сочинителями, окказионально: рассчитаны были на большее, ан время сопротивлялось, а потому делали и публиковали то, что дозволило время. Сочинявшееся для себя хранили под спудом, что уцелело, то уцелело.

Теперь пора осознать, что он вернулся. Осознание непростое – слишком уж крупная фигура, и, возможно, наступит момент, когда не о нем станут говорить «литератор круг Кузмина», а наоборот. Надо переиздать его знаменитый роман (западные слависты уже выпустили собрание его произведений), разобраться в извивах судьбы. Надо издать и другие стихи, а не один-единственный цикл, сколь бы хорош тот ни был (давняя подборка в альманахе «Неизвестная земля» не в счет). Да и понять, кто из этих людей Андрей Николев, а кто Андрей Егунов.