Говорит
Москва

Татьяна Луговская. Как знаю, как помню, как умею. М., «Аграф», 2001. 384 с.

На фотографии женщина из тех, кого называют «шикарными». Не красива, но привлекательна, с длинными ногами, крупным запоминающимся лицом. К таким подходит еще определение «сытая», без какого бы то ни было уничижения, – и кожа, и формы, и сдержанная, хотя очевидная сила – все зависит от того, сколько поколений жило в довольстве. Девочки из неблагополучных семей, худосочные раскрасавицы никогда не сравнятся с такими ухоженными, статными и, главное, сытыми. О многом говорит и обстановка, попавшая в объектив: южная природа вокруг удобного глубокого кресла, где женщина восседает в распахнутом широко халате, накинутом на купальный костюм. Немало значит и подпись к фотографии: «Крым. 1932».

Молодая художница приехала отдыхать на курорт, она весела, улыбается, ее брат В. Луговской – известный советский поэт. Можно было бы привести и цены на этот санаторный, по всей видимости, рай, а рядом указать зарплату рабочего или служащего. Для сравнения, не для укора, потому что меньше всего хочется пенять этой женщине, которая, по ее собственному признанию, прожила жизнь счастливую и, уж наверняка, более легкую, чем множество ее современников. Ведь ни в коллективизации, ни в карточной системе, ни в том, что она и ее родные выжили, она, разумеется, не виновата. Не виновата и в том, что отправилась в эвакуацию с писательскими семьями, и что ее мать, разбитую после инсульта, внес в вагон на руках лично Фадеев, и выправил даже место в соседнем вагоне для домработницы, чтобы не так трудно было ухаживать за больной. Не виноват и В. Луговской, который вместо того, чтобы отправиться на фронт, оказался в Ташкенте, бродил пьяный по улицам, высоченный, широкоплечий, громыхая басом, «бровеносец», как его называли, а сбоку его поддерживали бескорыстные почитательницы, они его и кормили, у них он и ночевал, когда не мог добраться до дому. И пил-то совсем не от пьянства, а от чувства вины, что вот просиживает в тылу, комиссованный, а не шагает где-нибудь «с "лейкой" и блокнотом, а то и с пулеметом», как его же товарищи, советские писатели.

Что там пенять, понять хочется, ведь пора осознать и механизмы советской культуры, мифологию ее, мышление тех, кто составлял слой советской буржуазии, где встречались и выскочки вроде Н. Вирты, и дисциплинированные таланты, вроде Н. Погодина, и робкие несчастливцы, вроде Вс. Иванова. Тут не к месту сумароковская великая формула «они работают, а вы их хлеб ядите», противопоставляющая создателей и пожирателей, эти ели свой, заработанный в поте лица и дрожи сердца, хлеб по литерным карточкам, отоваривались в распределителях, помогали родным и близким (а кто поступил бы иначе, будь возможность?).

Кажется, настало время понять, а не каяться (не в чем) и не карать (не за что). Время еще и потому, что эти люди сами не разобрались, кто они такие, да за редким исключением и не собирались выяснять. Они писали воспоминания, а не мемуары, но и тех не закончили, будто поставив себе предел, как и Татьяна Луговская – о детстве, об отрочестве подробно, точно (лет тридцать назад воспоминания были изданы, с благодарностью прочитаны, переведены в нескольких странах, теперь перепечатаны в этой книге), далее только обмолвки в письмах и дневниках. Собранные воедино, переложенные выбранными произвольно там и сям кусками, вместе с записями устных воспоминаний (сделанных другими и по памяти, не со слуха) производят они странное впечатление. Иногда лишь по внезапным кавычкам или по смене местоимения с первого лица на третье и можно догадаться, что начинается следующий кусок. Здесь бы умные комментарии, но примечания, вышедшие из-под руки Н. А. Громовой (составитель тож), явление приметное отнюдь по-своему. Знаменитый эстрадный режиссер В. Я. Типот – просто «автор миниатюр, драматург», без имени-отчества (безродный космополит), зато Файко назван с исчерпывающей полнотой «театральный драматург», хотя имени и отчества и он не удостоился. А вот домработнице Поле посвящен целый абзац и какой: «пришла в дом молоденькой деревенской девочкой, прожила с ними всю оставшуюся жизнь. Умерла в 1967 году. На ее похоронах присутствовала почти вся литературная Москва». И тут же Любочка, о которой горько и коротко: «не выяснено». И много еще неопознанных любочек раскидано по страницам. Между прочим сообщен новый год рождения актера С. Юрского, тот, оказывается, появился на свет в 1930, а не в 1935, как указано везде и всюду.

Если это и цирк, то шапито – дырявый брезент, много шума и цирковой «продажи». Трижды или четырежды упоминается (вплоть до оглавления), что письма Е. С. Булгаковой печатаются впервые. А их вообще не стоило публиковать, ибо грош им цена, ни историку литературы, ни обычному читателю искать там нечего (мало ли кто кому и когда писал частные письма). Итак, автор смолчал, комментатору грамотности не хватило разобраться в материале. И остается «не выяснено», зачем вообще появилась эта книга на свет. Жили люди, умерли. Ну и дальше что?