Говорит
Москва

Владимир Глоцер. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. М., Б.С.Г.-Пресс, 2000.

Это книжечка, которая, дайте срок, привлечет к себе внимание и читателей, и специалистов, и вызовет целую волну интерпретаций. Но надо бы сразу предупредить словами классика, все плохие книжки одинаковы, и лишь все замечательные – замечательны по-своему . Вряд ли здесь найдут поживу поклонники творчества и личной жизни Даниила Хармса – за дальностью лет, за тем, что пережила рассказчица, подробности как-то выветрились из ее памяти. Да и не о том, собственно, речь, ибо рассказывает мемуаристка не о своей жизни со знаменитым обериутом, а о своей жизни. И поначалу рассказ этот сбивчив, ведется на полузнакомом уже языке – больше полувека в чужой языковой стихии, тут и принудительные работы в Германии, и жизнь в послевоенной Франции, и десятилетия в Венесуэле.

Уточнено, рассказчица – из старинной аристократической семьи, но разобраться в родственных связях не представляется возможным: «Мамой я звала дочь бабушки, Елизавету, Лили. Она была моей тетей, но все равно она для меня мама. А Ольга была, значит, моей сестрой». И тут же: «Про своего отца я совсем ничего не знаю. Отчество Владимировна у меня от дедушки». А если учесть, что и бабушкой звалась сестра настоящей кровной бабки, то все и вовсе смешивалось в доме Голицыных, откуда родом мемуаристка.

Подробности, приводимые ею, тоже нуждались бы в некотором уточнении, как бы оно было возможно: «Имя одного из сыновей – кажется, Григория – я видела своими глазами в Царском Селе написанное золотыми буквами на доске какого-то привилегированного учебного заведения, в которое родители записывают своих детей чуть ли не за десятилетие вперед». Про Григория этого известно лишь, что он женился как-то на подлинной цыганке, и потому в свет дорога ему была навек закрыта, сказывалась разница в происхождении: «это была несоизмеримая дистанция».

Но постепенно память накаляется, прошлое делается отчетливей. И воспоминания о последних днях Хармса, начале ленинградской блокады, высылке в Германию – ясны и возвышенны, пронизанные подлинным ужасом бытия. Это – тот катарсис, который окатывает в греческой трагедии зрителей, а в жизни среднего человека XX столетия его самого.

Такой текст хотя и достаточен сам по себе, все же нуждается в ненавязчивых и обязательных уточнениях, подсказках, сносках. Ибо единственный документ у наших современников – воспоминания, и памятные отметки остаются не на бумаге, а на телах, на судьбах, на психике. Но, к сожалению, В. Глоцер, чьими стараниями, собственно, и появилась мемуары, пояснений не дает. Он относится к ученым, так сказать школы Ираклия Андроникова, где основное внимание уделяется не результатам поисков, а самому процессу. Тут важнее перечни второстепенных и вовсе посторонних лиц, повороты сюжета. И если очередная глава кончается словами: «Дверь была закрыта. Пришлось уйти и вернуться через три с половиной дня», то следующая обычно начинается со слов «Но и за дверью ничего не было».

Что поделаешь, используя еще одну расхожую цитату, можно констатировать: г-н Глоцер литературовед, а потому порядочной связи в мыслях не имеет . Да оно и к лучшему, добавлю, – очень уж это опасные связи . Примем как данность и то, что воспоминания собеседницы вышли «за пределы первоначального интереса, с которым я к ней обратился», и даже то, что «магнитофонная пленка продолжала крутиться». Не станем обращать внимания на ошибки, кочующие из одного сочинения В. Глоцера в другое, так о превентивной эвакуации, которой подвергся А. Введенский, настойчиво говорится «был репрессирован». Скорее, при размышлении об этих штудиях, может идти речь о некой принципиальной расплывчатости позиции, обереутской амбивалентности. Вот хотя бы название книги. Кто чей муж? Или это особая форма отношений? Или неклассический треугольник? И является ли автором книги тот, кто записал воспоминания другого на магнитофон, а потом перенес на бумагу? Даже если ездил для того в Венесуэлу? За редким случаем стенографистки не пытаются стать соавтором зафиксированного ими текста. Но, как упомянуто выше, о том будут рассуждать многочисленные будущие толкователи. Книга вышла, и есть о чем толковать.