Говорит
Москва

Александр Левинтов. Небольшая советская энциклопедия. Том 1: Жратва. Выпивка. З04 с. Том 2: Кабаки и пивные. Больница. Кладбища. Баня. Сортиры, уборные, туалеты. На картошку. 336 с. Том 3: Игра. Вдвоём наедине со всеми. 512 с. М., «Полиграфикс», 2000.

Англичане, культурная нация, мореплаватели, выдумали поговорку: «Зачем вести речь о пролитом молоке», то есть о том, что миновало и, не исключено, безвозвратно. О пролитом не о пролитом, но о выпитом решил затеять речь разговорчивый автор, и о съеденном, и о вылеченном, и о смытом, и об извергнутом, и о похороненном навсегда. Это вам не русская кухня в изгнании, скорее, изгнание с русской кухни (ну, советской, когда быть точным). Отовсюду – из больниц, сортиров, забегаловок, бань и кладбищ. Вот так – жил-был человек (и не один), лег спать, проснулся, а страну, где он жил вчера, закрыли на учет. Да так и не открыли обратно.

Автор сообщает, что писать свое бесконечное сочинение начал, когда страна находилась еще на учете, и никто не знал, откроют ее снова или нет, то есть в восьмидесятых. И продолжал сочинительство в другой стране, которую на учет не скоро закроют – находится она далеко за океаном, и такова ее планида, что страну эту, наоборот, всякий раз открывают заново: то Колумб, то викинги, то, как выясняется, древние китайцы.

Но Александр Левинтов родился и вырос отнюдь не в Америке, и хотя в книгах его великое множество советско-американских сравнений и параллелей, создает не энциклопедию «Американа». У него иная задача: «Изначальный протест давно уже улетучился (сколько можно, вообще, протестовать?) и замысел плавно перешел в создание памятника советской эпохи и советской культуры. Охаять и осмеять ее удалось на славу всем желавшим, а вот озаботиться ее сохранением… Понимаете, культура не бывает плохой или хорошей: это просто набор действующих в социальной среде норм. Мы же не говорим, что французские метры лучше наших, а японские граммы – все такие невзрачненькие. Нормы, они нормы и есть».

Постепенно, как у всякого порядочного и небесталанного мемуариста, былое у него заменяют думы. Однако в сочинениях его (особенно в первых книгах) встречаются подробности истинно уникальные. Он помнит на вкус, на запах и цвет и корюшку, и селедку, и кильку, и пиво разных – советских, подчеркиваю! – сортов (ибо «Жигулевское» пиво семидесятых, воспетое самим Александром Галичем, только языковой дублет «Жигулевскому» пиву нынешнему). Автор помнит, что и где можно было купить, достать, и сколько это стоило. Копейки, скажете, гривенники, пятаки, а после взлетов и падений цен, попробуйте вспомнить, почем был хлеб, или кефир, или молоко, и какая была залоговая стоимость у молочной бутылки (слова-то какие – «залоговая стоимость»!).

Ресторан «Якорь», пивная «На семи ветрах», которой впору воздвигнуть кенотаф (его и воздвигали неоднократно в стихах и прозе люди незаурядные). Все достойно упоминания. Вернее, памяти. И, думаю, Александру Левинтову, за то, что он столько запомнил, простится чрезмерное количество к делу не относящихся баек, да и вполне средние сочинения и в стихах, и в прозе, составившие третий «энциклопедический» том.

Можно сказать словами классика – очень своевременная книга, только вышедшая с досадным опозданием. Тем не менее, история не запаздывает, она всегда является вовремя. И ценность этого свидетельства о прошедшей эпохе понимают те, кто скинулся, дабы издать три увесистых тома (имена их перечислены на обороте титула).

Непривычно читать и ощущать себя персонажем книги, в некотором роде «человеком историческим», думать: и я там был, хрумкал сушки, курил «Беломор», пил и «Жигулевское», и «Московское», и по усам текло, и в рот попало, и на рубаху пролилось. Вдруг лучше начинаешь понимать других литературных героев. Выходит, не зря Иван Иванович Довгочхун ссыпал косточки от съеденной дыни в бумажку, а на бумажке писал: «Сия дыня съедена такого-то числа». Выходит, не зря Манилов выбивал трубку о подоконник и горки пепла стояли чинными рядами, символизируя превратившееся в дым.