И. Рахтанов

Спираль художника

Не знаю, где, как и когда они встретились впервые. Меня же к Владимиру Евграфовичу Маршак привел в один из своих наездов в Москву.

Татлин жил напротив Главного почтамта, во дворе того дома, где в двадцатых годах помещалось общежитие ВХУТЕМАСа…

Комната, куда мы вошли, поразила меня почти полным отсутствием мебели. Она была так пуста и просторна, что сам хозяин казался в ней не очень высоким, неплотным, хотя на самом деле годился по всем статьям в правофланговые. Все было отпущено ему природой в неправдоподобных, поистине реликтовых размерах: руки, ноги, глаза – огромные, серые с оловянным отливом. И только голос у него был неожиданно тихий, задушевный, в особенности, когда он вместе с Самуилом Яковлевичем запел украинские думы под звуки смастеренной им самим бандуры. Оба они, и Маршак, и Татлин, не только хорошо знали, но и чувствовали, проникали в самую душу фольклора. Они любили его – и русский, и украинский, и английский, безотносительно к широтам, где рождалось вдохновенное слово или пронзительный мотив. Это было не просто исполнение, не эстрада, а тончайшая, почти ювелирная передача накопленного веками богатства.

Они сидели на полу, поджав под себя ноги, пили из толстых граненых стаканов красное вино, молчали и лишь изредка перебрасывались медленными словами. А я наблюдал их, боясь пропустить малейшее движение, потому что понимал, что это единственный вечер в моей жизни, что повторения не будет никогда.

Урбанист Татлин, поющий как сельский кобзарь – это стоило запомнить.

Он всегда привлекал меня; Вокруг него постоя кипели бури. Каждая новая работа его приобретала ил» врагов, или приверженцев. Равнодушных около него не существовало. Он был открывателем, и путь, по которому он шел, прокладывался им самолично, Конечно, движение это, это направление не было одиночным, оно согласовывалось с устремлениями других художников, принадлежавших к одному, с ним поколению. Благодаря заложенным в нем возможностям он опережал их, создавал то новое, что не могло быть оценено при его жизни?

Он весь был в будущем – сегодня же ему отпущена пустая комната, полуголодное существование, которое он переносил со стоицизмом истинного поэта, отрешенного от житейских мелочей, не знающего прелестей мещанского благополучия и самодовольной сытости. У него была своя геометрия, далекая от евклидовой. Вслед за Хлебниковым он словно говорил: «Пусть Лобачевского кривые покроют города» – и он не только видел в своем воображении такие города, он пытался их проектировать.

Контррельеф, 1913	Контррельеф, 1914-1915

Его знаменитый, прославленный во всем мире проект памятника Третьему Интернационалу был вещественным воплощением этого. Двадцатипятиметровый макет памятника представлял четырехсотметровое здание в натуре. Здесь воплотился Татлин целиком, со всей широтой его дарования – скульптор, архитектор, художник. Быть может, художник прежде всего. Легкость конструкции, ее ажурность находились в полном соответствии с новыми материалами, из которых должно было быть построено это уникальное сооружение. Двумя спиралями наклонно возносилось оно к небу. В основании его лежал вращающийся на оси со скоростью один оборот в год куб, где предполагалось разместить зал конгрессов Третьего Интернационала, куда должны были съезжаться делегаты со всего мира, изо всех стран. На куб была поставлена пирамида, она совершала один оборот в месяц, в ней предполагалось устроить залы заседаний для правительственных органов. Дальше ввысь уходила цилиндрическая фигура. Здесь размещались информационные службы. Цилиндр вращался со скоростью одного оборота в сутки. Вся эта махина из стали и стекла венчалась небольшой сферой. Памятник, в отличие от всех других памятников был само движение, он жил, дышал, как бы олицетворяя собой то новое, революционное, что притягивало народы мира к Третьему Интернационалу. Форма его рождалась из идеи. Эта было наиболее слитное сочетание. формы и содержания, Каждая деталь существовала в двух измерениях – идейном и конструктивном.

Не забудем, что это создавалось в двадцатом году, когда краюха хлеба ценилась выше любой архитектурной новации. Тем не менее, это было время новаций. Рядом с памятником студент ВХУТЕМАСа Георгий Корольков проектировал воздушный город, который должен был парить над землей.

Проект Татлина даже доброжелателям казался несбыточной мечтой, а недругам просто чепухой, курьезом. И в самом деле, где в России, крестьянской, аграрной стране, разрушенной двумя войнами, такие цеха, такие фабрики, чтобы можно было отливать стеклянные сферы, строить гигантские вращательные механизмы, где взять ту баснословную уйму электроэнергии, что должна приводить все это в движение?

Проект так и остался проектом. Макет его не сохранился, но спираль надолго вошла основным конструктивным элементом во многие театральные постановки тех лет, в оформление праздничных демонстраций, в быт. Проект как бы растащили по частям, по винтикам – так случается часто, новая идея, слишком смелая для своего немедленного воплощения, несколько изменившись, приняв компромиссные формы, отдельными решениями торжествует свою маленькую, тихую победу.

Впрочем, во всех архитектурных справочниках мира нашла место фотография удивительной башни, наклонно уносящейся ввысь, свидетельствующей о свободном полете человеческого гения.

Итак, проект не был осуществлен, никто не сделал рабочих чертежей здания, никто не составил документации. Гениальная работа мысли оказалась абстрактной, никому не нужной, а была она проделана ради людей и для них.

Татлин, конечно, горько переживал неудачу. Он стремился навстречу людям, но они от него отворачивались, не желали его знать.

И тогда он сам ушел от них, скрылся в угловой башне Новодевичьего монастыря. Здесь, в кладбищенской тишине, где все говорило о тщете человеческих дерзаний, Татлин начал работу над осуществлением самого сокровенного желания человека – обрести собственные крылья и летать. < … >

Он создал новый, необычный летательный аппарат.

Много лет назад в московском детском журнале «Пионер» был напечатан мой очерк «Летатлин – воздушный велосипед». В нем сохранился живой голос Владимира Евграфовича, его манера говорить, его лексика и синтаксис. 5 апреля 1932 года я слышал его в Клубе писателей и тогда по свежей памяти записал все, что было на вечере. Получилось что-то вроде протокола и поэтому мне хочется воспроизвести его здесь как свидетельские показания.

Председательствовал на вечере Матэ Залка, тогда еще не генерал Лукач, до испанских событий было еще далеко. Но лучшего председателя вряд ли можно было найти. Вечер был не простой – как и всегда вокруг Татлина закипели страсти, и надо было обладать немалым тактом, чтобы без скандала довести вечер до конца. Итак, «Летатлин – воздушный велосипед».

«Высокий человек стоял на маленькой сцене. Зал был переполнен. Высокий человек не был актером, он не пел, не читал, не играл на скрипке, у него были красные руки мастерового.

Над публикой колыхалась ширококрылая птица, напоминавшая альбатроса с известной картинки. Она парила над стульями, подвешенная к потолку, и было непонятно, как попала она сюда, как влетела она в этот зал.

Птица была без оперения. Это был остов, но уже живой.

Татлин говорил со сцены:

– Расчеты? Пусть товарищи инженеры не обижаются на меня: а вы спрашивали ворону, по каким расчетам сделаны ее крылья?

В зале засмеялись, кто-то хлопнул в ладоши.

– Вы спрашивали, почему она летает, – продолжал он, – нет? И напрасно. Я был матросом. Чайки летели за нашей кормой и, заметьте, не уставали. Три дня летели и все не уставали. Был шторм, ветер доходил до огромных баллов, а им хоть бы что, летят и не устают почтенные птицы. Выходит, что они устроены совершеннее наших аэропланов. Действительно, у птиц – пластичная конструкция, а, у аэропланов – жесткая. У них живые, мягкие крылья, а у аэропланов – мертвые, жесткие.

Художник Татлин занялся делом необычным для человека его профессии – он анатомировал аистов, уток, чаек, ласточек, воробьев, изучая их крылья. Уединившись в Новодевичьем монастыре, он стал строить искусственную птицу. Живую. «Летатлина»! Чтобы не гигантская сила мотора подымала нас, а собственная мускульная сила. Орнитоптер.

(Дальше пойдет текст в скобках. Их не было в «Пионере», потому что не было еще такой науки бионики. Ее своими опытами предвосхитил Татлин. Как и сегодняшние инженеры и ученые, он стремился вырвать у матери-природы те тайны, по которым она строит все многообразие ползающих, летающих, бегающих существ, мудро приспособленных к своему образу жизни,

Только вчера или сегодня подошли ученые мужи к мысли использовать этот могучий опыт, а Татлин, подобно Леонардо да Винчи, анатомируя аистов, ласточек, воробьев, видел перед собой практическую цель.

Закроем здесь скобки и вернемся, однако, в старинную башню из красного кирпича.)

Несколько лет проработал над своим аппаратом Татлин.

– Я сделаю вещь, ну, не меньше Венеры Милосской, – говорил он друзьям.

И действительно, птица, что висит над, публикой, живая, столь же прекрасная, как и Венера Милосская. Само искусство.

Но полетит ли она?

Это вопрос.

И если полетит, то как себя, в ней будет чувствовать пассажир? Татлин отвечает на это прямо:

– Пассажира, как в «юнкерсе», то есть человека скучающего, хворающего приступами воздушной болезни, в моем «Летатлине» не будет. Прежде всего, здесь нет места для кожаного кресла. Кресло весит очень много, а «Летатлин» – очень легкая птица. Установить его тут так же нелепо, как поставить кресло на крылья летящей птицы.

Человек в «Летатлине» будет лежать в позе пловца. И управлять полетом, Он будет работать руками и ногами, как уже работает при плавании. Это и будет воздушное плавание. И силы на это плавание нужно будет расходовать не больше, чем на обычное.

Но полетит ли человек?

Должен!

Сейчас готовы три модели. Две уже покрыты шелком. Третья, которую я видел, пока остов.

Скоро будут проведены испытания в полете.

– Поставят на ветер, – как говорит Татлин.

Испытать обещал летчик Чухновский. Не один Чухновский приходил к Татлину. К нему приходили люди в добротных иностранных пальто и тупоносых башмаках на толстой каучуковой подошве. Но их всегда ждал ответ на языке гимназического учебника Глезера и Петцольда:

– Найн, герр профессор, Татлин ист нихт цу хаузе.Эр шпацирт.

Он отвечал так потому, что изобретение его принадлежит мировому пролетариату. В этом весь Татлин, человек поколения революции...

Когда этот очерк был написан, я пошел к Владимиру Евграфовичу, чтобы взять фото «Летатлина» для «Пионера».

Он рассказал мне тогда:

«Летать птицы учатся с детства, и люди также должны этому учиться. Когда у нас будут делать столько же «Летатлинов», сколько сейчас делают венских стульев, тогда ребятам придется учиться летать лет с восьми. Этот человеческий возраст примерно соответствует птичьим двум неделям. Во всех школах будут уроки летания, потому что летать человеку тогда будет так же необходимо, как сейчас ходить.

Вот какое чудесное время обещает нам Татлин».

Этими радужными словами кончался мой очерк, но испытания так и не были проведены. При перевозке к месту старта сломалось крыло последней, наиболее совершенной модели «Летатлина». Никто не решился на раненой птице подняться в воздух.

Так завершился еще один поворот этой печальной судьбы. Снова, как и в случае с макетом Памятника, инженеры не поддержали художника. Не сделали рабочих чертежей, не составили технической документации. Татлину не помогли специалисты, заранее уверенные в невыполнимости его замысла. Птица, так и не набрав высоту, не увидев поднебесья, навсегда повисла под потолком музея ДОСААФ.

Сборка Башни III Интернационала, 1920	Татлин, 1932

Тут хотеть прервать повествование. Недавно в газетах было рассказано, что в Канаде по чертежам Леонардо Да Винчи построили из лёгких материалов его летательный аппарат, и он... полетел. Полетел через сотни лет после того, как гениальный художник задумал его на пергаменте.

Быть может, целесообразно повторить канадский опыт и вернуть «Летатлину» жизнь? Ведь людям трудно порой осознать гениальность своего современника, и должно пройти время, чтобы возник пафос дистанции. Возможно, гений художника, его интуиция снова победят...

Пока что молодым сотрудникам музея экспонат, висящий под потолком, представляется диковиной, дошедшей до нас из предыдущей младенческой эпохи. Дескать, вона как баловались наши предки! Сломанное крыло «Летатлина» не восстановили – кому и зачем это надо в космический век, атомную эру, когда до высот Луны, Марса и Венеры поднялся потолок человечества? Ну что такое сегодня свободный полет на «воздушном велосипеде», о котором мечтал Татлин? Вот чудило-мученик, занимался словотворчеством, придумал слово «Летатлин», тут не до того, только поспевай строить межпланетные корабли, чтобы вырваться вперед... < … >

А в жизни Татлина после и этого провала наступил новый поворот. Владимир Евграфович вернулся в театр, с которым, собственно, не порывал. Театр стал для него судьбой, последним прибежищем.

И какой театр?! MXAT ! Академический! Всю жизнь стремился к передовому, новому искусству, создавал его, а под старость, усталый, пришел в академический театр. Что ж, «хлеб наш насущный даждь нам днесь».

Нет, это слишком невесело, и мне хотелось бы вернуться к временам более радостным и рассказать немного о начале его творчества. < … >

Я не буду следовать за ним в его поисках, потому что боюсь заблудиться, не поняв причины, заставившей его навсегда оставить кисти и холст и заняться тем, что он назвал «контр-рельефами».

Это были свободные композиции, экзерсисы, вариации, опусы, составлялись они из причудливого хоровода отрезков жести, кусков палисандрового дерева и даже вчерашних газет. Все годилось, все шло в ход, если обещало появление новой объемной формы.

Упражнения были необходимы ему, чтобы перейти к созданию подлинно реальных вещей. «Контр-рельефы» – это еще картины, их можно было повесить на стену; а уступали они место предметам, вещам, создающим быт человека: прозодежде, стульям, посуде. Так Татлин положил начало современному «дизайну», вершиной которого у художника мыслился «Летатлин».

Все, к чему он прикасался, расцветало – и победоносное проникновение «дизайна» в сегодняшнюю жизнь – неоспоримое доказательство тому.

Татлин был явлением, и явлением планетарным.

Я благодарен Самуилу Яковлевичу за то, что он привел меня к нему. Я хорошо запомнил этот вечер вплоть до; мельчайших подробностей, до толстых граненых стаканов, до красного вина, до самодельной бандуры и пустой квартиры.

После смерти Татлина, как рассказывает в журнале «Декоративное искусство» за 1966 год искусствовед Алина Васильевна Абрамова, в квартиру покойного художника пришла уборщица и подмела ее. Позже один из соседей Татлина, проходя по двору, нашел основную деталь крыла татлинской птицы, восьмерку необычайной формы, изобретением которой художник гордился и называл ее «моя Венера».

Трагична участь произведений Татлина. Ни одно из них не было воплощено в жизнь, но по замыслу, по тщательности выполнения они достойны того, чтобы быть собранными под одной крышей или хотя бы в одном зале – музее Татлина; «Памятник», «Летатлин», прозодежда, стулья, рисунки, зарисовки, картины, все многообразие его дел. <…>

Владимир Евграфович Татлин умер в 1953 году. Сейчас, остановившись и подумав, мы уже понимаем, что он был не просто талантлив.