Леонид Кацис / “Ипполит” и “Удушение” “Серебряного века”

Рецензии

Леонид Кацис

“Ипполит” и “Удушение” “Серебряного века”

Книга американского филолога Омри Ронена «“Серебряный век” как умысел и вымысел» вышла в качестве 4 выпуска серии “Материалы и исследования по истории русской культуры”. Это сочинение представляет собой русский вариант работы “The Fallacy of the Silver Age in Twentieth-Century Russian Literature”, вышедшей по-английски в качестве 1 тома серии “Sign/ Text/ Culture: Studies in Slavic and Comparative Semiotics”, выходящей как приложение к журналу “Elementa”. Этот журнал стремится продолжать уже в новом варианте традиции московско-тартуской семиотики в англо-американском мире.

Поэтому стоит отметить: две серии (русская и английская) имеют существенно разные цели и содержание.

Скажем сразу: русская книга оформлена куда изящнее и изысканнее, чем ее. американский аналог. Ряды серебряных рублей — царской и советской чеканки (последние даже с точной датой: 1924 год). И год этот и само оформление обложки нам еще пригодятся.

Однако несмотря на действительное изящество обложки, она таит в себе и незаметный на первый взгляд подтекст, который явно не учитывается О. Роненом — исследователем “акмеистической ориентации”.

Помимо того, что сопоставление поэзии с рублем — стандартный пародийный прием, в годы, близкие к исследуемым, образ “рубля” широко применялся по отношению, например, к Маяковскому: “... строчки лестничкой обрубя,/ в каждой буковке проба рубля...” (Сельвинский И. “Пушторг”) и т. п. Хотелось бы верить, что здесь мало кто заметит: “Поэт, как блядь рублевая, живет с словцом любым...” (Маяковский В. “Верлен и Сезан”).

Но это так, к слову. Куда серьезнее то, с чем пытается бороться автор книги: “Хочется заключить критику источников понятия “серебряный век” выражением надежды, что знание истории ошибочного термина убедит читателей и филологов изгнать из чертогов российской словесности бледный, обманчивый и назойливый призрак обозначенного им, но не существовавшего в двадцатом столетии историко-литературного явления” (124).

Мы переходим к основной проблеме, которую можно определить словами Даниила Хармса “о явлениях и существованиях”: итак, существовало ли в русской культуре явление “серебряного века”?

На наш взгляд, даже сама постановка вопроса выглядит странно, несмотря на навязшее в зубах и обессмысленное использование означенного словосочетания в работах последнего двадцатилетия.

Безо всякого труда можно понять: собственно к русской культуре эта (кому как нравится) метафора, метонимия или даже образ прямого отношения не имеет.

Это стандартное словоупотребление, восходящее к античным временам, в ситуации культурного перелома. И здесь все зависит лишь от позиции говорящего и пишущего.

Если мы хотим презрительно или высокомерно высказаться о своих современниках, сравнивая их творчество с классиками, то мы скажем: вы жалкие представители серебряного века, по сравнению с Золотым. Если мы сами зачем-либо решим скромно, потупив глазки (правда, с унижением паче гордости) высоко оценить себя или своих современников, то мы срочно вспомним о благородном серебряном отливе на наших деяниях, который куда благороднее бьющего в глаза блеска желтого металла.

Собственно, так и происходит чаще всего в истории. В качестве примеров можно привести два случая. Так, открыв в ХIХ веке еврейскую испано-мавританскую поэзию, ученые сразу же разделили ее на так называемый “золотой” и “серебряный” века. (Кстати, именно отголосками “серебряного” века этой литературы занимался Валентин Парнах, столь важный для О. Мандельштама и его “Египетской марки”.)

Другой случай представляет собой “золотой” и “серебряный” века Венской оперетты, что уже куда ближе к “нашему” “серебряному веку”.

И, тем не менее, работа О. Ронена принесла довольно много полезного. В последний, похоже, раз обсуждается приписывание термина(?) или понятия(?) “серебряный век” в его русском изводе ХХ века Н. А. Бердяеву. Этой легенде американский славист кладет конец. “Серебряный век” этому термину уже не грозит, ибо в реальности не было и “золотого”. То есть был, конечно, но только не у Н. А. Бердяева.

После тщательного анализа О. Ронен устанавливает, что наиболее вероятным источником выражения “серебряный век” была статья Р. В. Иванова-Разумника под псевдонимом “Ипполит Удушьев” — “Взгляд и нечто. Отрывок. (К столетию “Горя от ума”)” 1925 года.

Именно отсюда, похоже, заимствовали свои образы, а порой — и мысли — и Н. Оцуп, и В. Вейдле, и др. Здесь чисто текстуальные сопоставления О. Ронена выглядят достаточно убедительно. Хотя, разумеется, всегда остается вероятность, что какой-то менее яркий текст с упоминанием банального “серебряного века” мог и ускользнуть от внимательного взора О. Ронена. И тогда картина может разрушиться.

Тем не менее, мы коснемся некоторых случаев употребления терминов “металлургического ряда” (словоупотребление О. Ронена, восходящее к В. Вейдле, с.74), хотя, пожалуй, точнее и удачнее было бы — “металловедческого”), которые остались за пределами приведенных автором исследования.

Вот, что пишет, например, Э. Бабаев: “М. А.Булгаков умер в 1940 году. Пьеса “Последние дни” осталась в рукописи и не увидела света рампы при жизни ее автора. В стихах, написанных Анной Андреевной Ахматовой на смерть Булгакова есть “серебряные строки”: “И нет тебя, и все вокруг молчит / О скорбной и высокой жизни””.^[1]

Забавно, что здесь в “серебряных терминах” говорится о главном культовом герое века “золотого”...

Другое упоминание эпитета “серебряный” встретим в песне В. С. Высоцкого, который боялся, что могут оборвать его “серебряные струны”.

Подобным примерам несть числа, и они мало что могут прояснить в интересующей нас проблеме. Поэтому, на наш взгляд, стоит с максимальной строгостью относится к отбору материала для анализа “серебряного века”, что в книге О. Ронена наблюдается далеко не всегда.

Существует, однако, уже и “бронзовый век” русской поэзии, который, похоже, не осознается как восходящий к поэме Байрона, разумеется, упоминаемой О. Роненом.

Так, исследователь современной поэзии В. Кулаков пишет: “Единство современной художественной парадигмы, общекультурной ситуации, конечно, может быть понято только на фоне объектов соответствующего масштаба, на фоне предшествующей художественно парадигмы “серебряного века”, искусства модернистской эпохи. Понять, в чем “бронзовый век” дистанцируется от “серебряного”, а в чем ему наследует, сформулировать основные особенности новой культурной ситуации — первый шаг к созданию последовательной типологии современной литературы”.^[2]

Понимание “серебряного века” как “модернистской” поэзии и поэтики восходит, пожалуй, к тому определению “серебряного века”, которое дается в заметке “От редакции” антологии “Русская поэзия “серебряного века”, 1890-1917”, которая, естественно, упомянута в работе О. Ронена. Однако в этой заметке констатируется существенное переосмысление этого понятия (?) в последнее время: “ В заглавии книги подразумевается тот верхний слой художественно (в данном случае поэтической) культуры, который прежде ассоциировался с ПОНЯТИЕМ (курсив наш. — Л. К.) “серебряный век”, а ныне принятое значение этого ТЕРМИНА (курсив наш. — Л. К.) — временной отрезок в истории русской литературы и искусства с конца Х1Х столетия до Октября”.^[3]

Это важнейшее замечание, ибо хронологические рамки (пусть и условной традиционно освященной “октябрьской” границей) вполне могут быть “терминологичны”, а абстрактное понятие вполне может не поддаваться точному определению. Поэтому и следует четко различать то, с чем борется О. Ронен: с условным названием некоего хронологического отрезка в истории русской (в данном случае) культуры или с расплывчатым культурологическим понятием?

Называть периоды, четко отграниченные хронологически, модно как угодно, а можно — и не называть. Здесь проблемы нет. А то, как культурологически, поэтически или эстетически определять то или иное явление — уж точно — дело каждого исследователя.

В случае же О. Ронена речь идет о другом. Его сочинение направлено не на абстрактно-линвистический анализ термина “серебряный век”, а (в действительности) на комментирование “Поэмы без героя” Анны Ахматовой и изучение бытования этого выражения в акмеистическом и около акмеистическом кругу, к которому, так или иначе, принадлежали и С. Маковский, и В. Пяст, и Н. Оцуп.

Потому-то и возникают проблемы и трудности, как только исследователь касается не-акмеистов.

Так, приведя пародийный (вероятно, и псевдонимный) квази-футуристический манифест некоего Глеба Марева, О. Ронен коснулся важнейшего момента в так называемой “аксиологической” схеме “металлургических метафор” в периодизации русской словесности ХХ века.

Текст этот таков: “Недавний парад “Чэмпионата поэтов” увершил историю Поези предельным достижением. Пушкин — золото; символизм — серебро; современье — тскломедная (вот они “истоки” будущего “бронзового века”! — Л. К.) Вседурь, пугливая выявленьем Духа Жизни(...) века Железа. (...) Гений Поези претворился в журчании материи, всесути и откровении Конечного Века; отсюда выражение е. необязательно. (...) пока “Чэмпионат Поэтов” не вострубит (...) и не произнесет свое ЖЕЛЕЗНОЕ СЛОВО.

Ноябрь, 1913” (112).

Здесь, на наш взгляд, О. Ронен пропустил самое важное “неметалловедческое” определение интересующего нас века: это — КОНЕЧНЫЙ ВЕК! А для футуристов этот момент куда более принципиален, чем принято думать. Ведь и “Железобетонные поэмы” Василия Каменского, и стихи Владимира Маяковского “Вывескам” со словами “Читайте железные книги!” из “Требника троих” 1913 года (и слово “Требник” здесь вполне уместно!) привели в итоге к формулировке Алексея Крученых в его “Любовном приключении Маяковского” о “железных зубьях” воды, разбивших бетонную стенку и, соответственно, о “битве титанической” и “апокалиптической”(ср. 4)

На наш взгляд, и наступление ахматовского “настоящего двадцатого века” — событие не только “эстетическое”, но — апокалиптическое. Исключение этого элемента из рассмотрения приводит к существенному уплощению общей картины. Не говоря уже о том, что исключение футуристов из истории хоть соответствующего периода истории русской культуры, хоть так называемого “серебряного века” резко облегчает построение “золото-серебряной” схемы.^[4]

Интересно, что М.Л. Гаспаров в упоминавшейся уже антологии “Русская поэзия “серебряного века” 1890-1917”, но уже в статье “Поэтика “серебряного века” писал как раз об апокалиптичности интересующего нас явления (?): “Социальные, гражданские темы, стоявшие в центре внимания предыдущих поколений, решительно отодвигаются в сторону экзистенциальными темами — Жизни, Смерти, Бога; серьезно обсуждать вопросы социальной несправедливости “в мире, существует смерть”, писали акмеисты, — Это все равно, что ломиться в открытую дверь. Пафос “конца века”, неминуемой гибели этого мира, воля к смерти (особенно выраженная у Сологуба) — непременные черты поэзии этой эпохи”.^[5]

И далее следует исключительно адекватное, на наш, разумеется, взгляд, развитие этой мысли.

Кстати, на этом фоне “аксиологическое” размежевание пушкинского “золотого” и блоковско-ахматовского “серебряного века” становится нерелевантным.

В этом случае остается понять лишь, что же такое “серебряный век”? И, действительно, существует ли он в качестве общего понятия? Или это просто литературно-публицистическая форма выражения наследования частью акмеистов некоторых моментов символизма. В таком случае вопрос “о явлениях и существованиях” заставляет поставить чуть более частный вопрос: а существуют ли в качестве строгих терминов футуризм и акмеизм? И не частные ли это явления внутри Символизма?

Если это лишь самоназвания групп литераторов, то проблем здесь нет. Однако стоит нам задать себе вопросы: а Б. Лившиц — футурист? а В. Нарбут — акмеист? не стоило бы им “поменяться” группами в соответствии с их поэтиками, как простота ответа на очевидный и простенький вопрос улетучится.

Однако предложенный О. Роненом подход, связанный к тому же, почему-то с обязательной “аксиологичностью” термина (114) исключает из “серебряного века” (как бы его ни понимать) футуриста “акмеистической” ориентации Б. Лившица лишь по признаку принадлежности “не к той” группе.

При этом интересно, как О. Ронен формулирует некий базовый состав участников “серебряного века”: “ Когда бы этот век, прозванный “серебряным”, ни пришел к концу — в 17-м году, или в 21-22-м — с гибелью Гумилева и смертью Блока и Хлебникова, или в 30-м — с самоубийством Маяковского, или в 34-м — со смертью Андрея Белого, или в 1937-39-м с гибелью Клюева и Мандельштама и кончиной Ходасевича, или в 40-м, после падения Парижа, когда Ахматова начала “Поэму без героя”, а Набоков, спасшись из Франции, задумал “Парижскую поэму”, посвященную, как и ахматовская, подведению итогов, наименование “серебряный век” было всего лишь отчужденной кличкой, данной критиками, в лучшем случае как извинение, а в худшем — как поношение. Сами поэты, еще живые представители этого века, Пяст, Ахматова, Цветаева пользовались им изредка со смутной и иронической покорностью, не снисходя до открытого спора с критиками” (114).

Здесь О. Ронен задевает уже совершенно другую проблематику. Это вопрос об определении границ “серебряного века” как культурного феномена. Не вдаваясь в обсуждение этого подробно, заметим, что нам в устном выступлении приходилось предлагать считать верхней границей “серебряного века” время создания знаковых произведений эпохи, явно отграничивающих интересующий нас период от других. В поэзии это “Поэма без героя” (завершена в начале 1960-ч); в прозе — 1 часть “Доктора Живаго” (конец 1940-х — начало 1950-х); в философии — “Самопознание” (середина 1940-х).

Сам факт, что в годы, когда все это писалось, торжествовало совсем другое искусство и мысль, нас не очень волнует. Что-то в истории литературы всегда находится на актуальной поверхности, что-то уходит на второй план. Важно лишь, чтобы существовали деятели искусства, следующие той или иной поэтике или философии. Поэтому эффективнее всего, по нашему, разумеется, мнению, членить историю всей литературы и мысли на условно-абсолютные десятилетия 900-910-920... и далее — везде. А уже на этих рубежах констатировать и развитие поэтики “раннего” или “позднего” “серебряного века” или отказаться от этой дефиниции; одновременно, констатируя, что и соцреализм (и что угодно другое) дали в данное десятилетие то-то и то-то.

Возможен и другой подход. Так, в личной беседе Р. Д. Тименчик как-то отметил, что для него “серебряный век” кончился в момент, когда по Би Би Си сообщили о смерти Г. Адамовича. Мы не имеем ничего против такой границы.

Что же касается разговора о “кличках”, “поношениях” и т. п., что имеется в виду в цитате из О. Ронена, то это умозаключение просто удивляет. Ведь истории известны масса случаев, когда оскорбительная кличка, а вовсе не двусмысленно-гордый самоуничижительный термин, становились самоназванием целых течений в искусстве. Банальных “фовистов”, кажется, достаточно. Поэтому, собственно, мы и не можем согласиться с оценочностью приведенного чуть ранее высказывания О. Ронена.

Впрочем, и сам он не может не видеть, судя по тексту книги, что целый ряд употреблений выражения “серебряный век” не складывается в одну картину и имеют достаточно сложный генезис.

К тому же, как показывает сам О. Ронен, термин (?) “серебряный век” существовал в русской культуре, по крайней мере, начиная с Е. А. Боратынского, прошел через оценку 1860-х годов, побывал у В. В. Розанова, В. С. Соловьева и т. д.

При такой плотности бытования этого выражения в русской критической литературе, как кажется, даже сама постановка задачи О. Роненом (кроме, разумеется, исключения невинного Н. А. Бердяева из списка обвиняемых) теряет смысл.

Теперь о некоторых проходных, с виду, моментах, которые, однако, представляются нам важными. На с. 54-55 своей книги О. Ронен касается сложнейшего вопроса о возможном воздействии текстов французского прозаика Поля Морана на Ахматову и предполагает, что помимо них на ахматовское отношение к событиям Второй мировой войны повлияли разговоры с И. Эренбургом.

О. Ронен пишет: “Подобно Ахматовой в поэме “Путем всея земли”, и в отличие от “Поэмы без героя” и от большинства современников, Моран ощущал рубеж “юбилей и золотую свадьбу будущего” в 1900 годе, ознаменованном парижской Всемирной выставкой: она, а не четырнадцатый год, положила конец эпохе, последние великие конфликты которой произошли в предшествовавшем, в 1899 году:”(...) пересмотр дела Дрейфуса, история с фортом Шаброль, война в Трансваале(...)” Как и Ахматова, Моран видел в этих событиях кануна ХХ века семена будущих произрастаний: ”Все-таки мы дети этого 1900 года. Как можем мы понять (...) ГПУ без ОХРАНЫ, ГОМИНЬДАНА без боксерского восстания, Леона Додэ без Дрюмона (автора “Еврейской Франции” и основоположника современного антисемитизма. Прим. О. Ронена), (...) СТАЛЬНОЙ ШЛЕМ без ЛИГИ ПАТРИОТОВ? Милый 1900, мы читаем твое будущее в твоих морщинах. (...) Почему ты нас заставил поверить в микробов, в электричество и в белую расу?”

Этот подбор событий совпадает с ахматовским, как указывает О. Ронен. Однако у нее нет никаких “микробов” или “китайских восстаний”.

Дело в том. что и божьи создания, и “китайцы” попали к Морану далеко не случайно. И китайское восстание, и отравление Парижа чумной бациллой и т.п. — эпизоды романа Б. Ясенского “Я жгу Париж”. Название этого романа, естественно, восходит к рассказу Поля Морана “Я жгу Москву”. Однако, как указывала прижизненная критика, роман Б. Ясенского был “антиэренбургиадой”.

Как мы показали в другом месте, “Я жгу Париж” пародировал роман И. Эренбурга о Лазике Ройтшванеце. А последний, в свою очередь, был реакцией И. Эренбурга на использование Полем Мораном сцен из романа “Рвач” в антисемитском “Я жгу Москву”.

Однако мы говорим здесь все это вовсе не для того, чтобы отвлечь читателя от основной темы разговора. Дело в том, что и в “Лазике Ройтшванеце”, в романе “Я жгу Париж” действуют несколько странные героини.

Так, в романе И. Эренбурга появляется некая Анна Горенко, которая оказывается в соответствующей лечебнице, а у Б. Ясенского действует не менее откровенная Таня Ахматова — “вся Бальмонт и Северянин”, которая в итоге “идет по рукам”. Наконец, чуть позже в романе “Лето 1925 года” И. Эренбург говорит о некоей героине с “магнетической силой зрачков одичавшей кошки”...

Не стоит ли здесь подумать о специальной работе, посвященной генезису ждановских слов об Ахматовой, которые молва возводит к статье Б. Эйхенбаума? Мы уверены, что эта история не менее “детективна”, чем анализ выражения “серебряный век”!

Как нетрудно видеть, все это происходит во второй половине 1920-х годов. Как раз перед тем, как Моран напишет свой “1900” год. То же, что цитирует О. Ронен из мемуаров И. Эренбурга 1950-60-х годов относится к совершенно другой эпохе — 1940-му году. И вряд ли стоило пользоваться информацией о П. Моране из вторых рук: из сочинения М. Золотоносова, “мемуаров” С. Эйзенштейна и, одновременно, преувеличивать роль одной из книг плодовитого Морана 1931 года.^[6]

Этого “морановского” эпизода не было в английском варианте книги О. Ронена и жаль, что он появился в русском издании.

Не всегда точные сопоставления, достаточно вольные трактовки и очень уж “далековатые” сопоставления часто встречаются в работе О. Ронена. Мы воздержимся от их подробного перечисления. Приведем лишь пример сопоставления “серебряного века” с “серебряным временем” у М. Цветаевой, на сей раз явно связанным с “рублем”, только куда более древним — с “серебренниками” Иуды. Однако куда хуже, что автор, увлекшись поисками важного для него словосочетания, упускает возможность проанализировать реальный смысл того или иного выражения.

О. Ронен цитирует (110) замечательно верное рассуждение А. В. Лаврова: “Ныне распространено представление о расцвете русской поэзии в начале ХХ столетия, как ее “серебряном веке”, в параллель “золотому”, пушкинскому веку. В статье “Взгляд и нечто” Иванов-Разумник также использует эти определения, но в ином смысле: символистская эпоха для него подлинный “золотой век”, а “серебряный век” — литературная действительность 20-х годов, не давшая с его точки зрения, принципиально новых открытий (...) В этом смысле Иванов-Разумник констатирует общее снижение уровня литературной волны 1890-1915 гг. и утверждает свою позицию:”(...) для меня подлинная литературная современность — не Пастернак, а Блок, не Эренбург, а Белый. С этими спутниками я не боюсь за будущее, за литературный путь; с ними я твердо знаю: пойду сегодня, приду завтра”.

В этих абсолютно верных словах вполне могла бы заключиться вся идея работы О. Ронена. Однако статья Иванова-Разумника (Ипполита Удушьева) дает нам возможность понять, когда и почему автор воспользовался старым штампом Х1Х века для осуждения своей литературной эпохи.

Обратим внимание на то, что в статье “Взгляд и нечто” автор обсуждает проблему “мастерство-ремесло”, ругает формалистов и, наконец, говорит: “Итак: и в прозе, и в поэзии мы подошли ко времени эпигонов. Царство Александра Македонского распалось; диадохи его создадут новые изысканные ценности, держа путь от Эсхила, Софокла и Еврипида к александрийству. Но правильно понятое александрийство есть уже новый взлет волны новой культуры. С автомобилями и аэропланами мы, может быть, проделаем тот путь не в столетия, а в десятилетия ли и годы, — не спорю. Но факт нынешнего “падения волны” остается фактом”.

Это статья 1925 года. А в 1924 году, тот самом, который стоит на советском серебряном рубле, приведенном на обложке книги О. Ронена) появилась статья, где говорилось о поэтической смерти Блока, обсуждалась проблема “мастерство-ремесло”, а начиналась эта статья словами о том, что “проза приказала поэзии очистить помещение” и т. д. В общем, проза победила. Тем не менее, тыняновский “Промежуток” говорил о том, что может положительного случиться в поэзии. Целые абзацы статьи Ипполита Удушьева явно отвечают на тыняновский текст, но даже имени Ю. Н. Тынянова в книге О. Ронена нет. Это можно объяснить лишь крайней увлеченностью автора своей idee fixe.

Между тем, бесконечно повторяемое рефреном выражение “серебряный век” выглядит у Ипполита Удушьева как реакция на “рефрен” статьи Тынянова с ее постоянным сопоставлением “промежутка” с не называемым так, но подразумеваемым в качестве такового пушкинским веком.

Если мы правы, а здесь не место давать развернутый анализ нашей позиции, которая была специально сформулирована в специальной статье о Мандельштаме, Пастернаке, “Промежутке” и полемической речи Б. Эйхенбаума на вечере О. Мандельштама,^[7] то появляется существенно отличный от роненовского повод к возрождению на русской почве выражения “серебряный век”. В свою очередь, использование этого термина В. Вейдле, Н. Оцупом и другими может оказаться полемическим по отношению к статье Ипполита Удушьева, если удастся текстуально доказать связь указанных текстов друг с другом.

Что же касается книги О. Ронена, то она, взрыхлив почву, не решила проблему, да и вряд ли могла это сделать при столь формальной постановке вопроса.

Выражение же “серебряный век” будет существовать до тех пор, пока “слова” не из “ветшают до главного самого”. Но это не происходит “по указу Совнаркома”. Так же как мы можем сколько угодно считать или не считать какие-то века “темными”, соглашаться или нет с тем, что Возрождение что-то там возродило или наоборот. Впрочем, любой исследователь имеет полное право пользоваться или не пользоваться тем или иным лексическим инструментарием. Проблема лишь в том. чтобы в процессе рассуждений не происходила подмена тезиса.

В аннотации к книге О. Ронена говорится: “В оригинально построенном, как детективная повесть историко-культурном исследовании, Омри Ронен рассматривает термин “серебряный век”, привившийся за последние полвека среди критиков знатоков русской культуры ХХ века”.

Признаться, мы не смогли обнаружить в нормальной филологической работе американского слависта никаких жанровых признаков детектива, тем более в том его высоком значении, которое связано в русской литературе с именем Достоевского. Но, если мы “не увидели знаменитой Федры...” — что делать...

Однако каждого исследователя надо судить по законам, им самим над собою признанным. Поэтому приведем слова О. Ронена о его учителе, замечательном ученом К. Ф. Тарановском: “...чем же ощущение подтекста (цветаевская “несравненная радость открытия в сокрытии”) углубляет наше понимание?

Ответ на этот вопрос, в общих чертах, напоминает проблему девяти точек. Для того, чтобы понять внутреннюю связность частного и отдельного, надо взглянуть на него извне, с точки зрения более общего и целого. Неудивительно, что новые, основанные на подтекстах примечания к “трудным поэтам”, так разительно отличаются от прочих: метод возвращается в лоно родного комментирования и оплодотворяет его”.^[8]

Наверное, этого достаточно для оценки работы О. Ронена. Век же, уже ХХI, продолжает “шествовать путем своим железным”.

^[1] Бабаев Э. Г. Преднамеренная опечатка // Русская речь. 1991. N3. с.12.

^[2] Кулаков В. Г. Поэзия бронзового века: принципы художественной типологии // Вопросы онтологической поэтики. Потаенная литература. Исследования и материалы. Иваново. 1998. с.187.

^[3] От редакции // Русская поэзия “серебряного века” 1890-1917. Антология. М. 1993. с.3.

^[4] Кацис Л. Ф. Русская эсхатология и русская литература. М. 2000.

^[5] Гаспаров М. Л. Поэтика “серебряного века” // Русская поэзия “серебряного века”. 1890-1917. М. 1993. с.10.

^[6] Проблема “Поль Моран и русская литература” крайне сложна, мало исследована и таит в себе массу неожиданностей. Поэтому мы отсылаем читателя к специальной работе: Кацис Л. Ф. Владимир Маяковский. Поэт в интеллектуальном контексте эпохи. М. 2000. с.481-534.

^[7] Кацис Л. Ф. К поэтическим взаимоотношениям Б. Пастернака и О. Мандельштама // Пастернаковские чтения. Вып. 2. М. 1998. с. 286-287. Об интересных и важных интертекстуальных связях между “Промежутком” Ю. Н. Тынянова и статьей Р. О. Якобсона “О поколении, растратившем своих поэтов” говорил М. Вайскопф на Международном конгрессе “100 лет Роману Якобсону” в Москве в 1996 г. Чуть позже этот доклад был опубликован в “Известиях РАН. Серия литературы и языка”.

^[8] Ронен О. К. Ф. Тарановский и “раскрытие подтекста” в филологии // Тарановский К. Ф. О поэзии и поэтике. М. 2000. с. 424.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]