начальная personalia портфель архив ресурсы о журнале
[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]
Николай Плотников (n.plotnikov@uni-essen.de)
Если подойти к обсуждению вопроса “Является ли теория разновидностью риторики?” сугубо формально, то ответ на него может быть дан установлением системы различений. В зависимости от того, что мы, собственно, хотим доказать, задается последовательность аксиом и дефиниций: “теория — это ...”, “риторика — это ...”, и выводится заключение: “следовательно, теория является подклассом риторики” или, наоборот, “риторика является подклассом теории” и т. д. Поскольку же обсуждается вопрос, формулируемый относительно определенного дискуссионного контекста, в частности, касающийся дискуссии между (условно говоря) Рорти и Хабермасом, постольку ответ на него должен включать реконструкцию аргументов спорящих сторон, в том числе и реконструкцию самой проблемы отношения философии и риторики, и на основе такой реконструкции предлагать варианты разрешения спора (если, конечно, целью является разрешение спора или, по крайней мере, попытка его анализа). В этом отношении тексты предыдущих авторов (я слишком долго тянул с ответом и в результате оказался самым последним) разобрали практически все основные аспекты проблемы отношения теории и риторики, так, как оно формулируется в современной дискуссии. Поэтому мне остается указать лишь на некоторые детали, наметив пунктиром очертания проблемы.
Из всего круга затронутых тем (“теория и практика”, “философия и политика” и т. п.) я выберу лишь один фрагмент — “логика и риторика”, — на примере которого можно хорошо проиллюстрировать основную проблему спора. В своем изложении я воспользуюсь для краткости приемом историко-философского экскурса, ибо называние имен удобно как своего рода сокращение для целых последовательностей аргументов, разбирать которые по отдельности нет никакой возможности. Итак, что же имеется в виду, когда говорится о “проблеме” соотношения риторики и логики? В первую очередь, о способах аргументации или иначе: о типах обоснования выдвинутых утверждений. Если вслед за Аристотелем рассмотреть проблему аргументации как центральную тему обоснования знания, то общую теорию аргументации можно подразделить на логику, диалектику (топику) и риторику. Первая занимается доказательством из истинных посылок и упорядочивает область аподиктического знания (науку), вторая занимается “правдоподобными заключениями”, т. е. тем, что “кажется правильным всем или большинству людей или мудрым — всем или большинству из них или самым известным и славным”. (Top. 100b 30-35). Наконец, риторика представляет собой искусство нахождения наиболее эффективных способов убеждения в дискуссионных контекстах, например, судебных. В детали этого различения мне нет необходимости вдаваться, достаточно лишь указать, что у Аристотеля (согласно одной линии его интерпретации) эти дисциплины рассматриваются как равноправные элементы общей теории убеждения, или аргументации. Можно, конечно, выделять те места в текстах Аристотеля, где он однозначно отдает предпочтение научной аргументации (аподиктическому знанию) посредством доказательства и следует за своим учителем Платоном, который, как известно, жестко противопоставлял диалектику софистике, отводя риторике место некой подозрительной и недоброкачественной дисциплины, направленной на “оказание влияния”, а не на убеждение в истине. Но даже и в этом случае нельзя отрицать, что Аристотель признает легитимность неаподиктических заключений в области практической аргументации, т. е. по крайней мере “второй философии” (существуют, между прочим, вполне убедительные толкования Аристотеля, согласно которым он использует топические аргументы и в учении о первоначалах, т. е. и в “первой философии”[1]). Дальше начинается история “отчуждения” философии и риторики, в ходе которой топика и риторика из “искусства изобретения” (ars inveniendi) превращаются просто в учение о стиле речи (elocutio). Если я не ошибаюсь, впервые Петр Рамус вводит иерархию в образовательный канон и отдает предпочтение логике перед риторикой. Тем самым, начатая Платоном война против софистики заканчивается установлением господства логики как “истинного” учения об аргументации, тогда как все остальные типы аргументации дискриминируются (“видимость”, “мнение” и т. д.). В основной линии новоевропейской философии (от Бэкона и Декарта) поиск “ясных” и “отчетливых” понятий, образующих состав аподиктического знания, признается единственной легитимной целью философии. Опора на логику (аналитику) является при этом руководящим мотивом даже там, где предпринимаются расширения так называемой “формальной логики”, т. е. производится попытка философского обоснования логических правил. Это относится и к “трансцендентальной логике” Канта, и к “диалектической логике” Гегеля: всюду определяющим углом зрения является логический вывод из аподиктических (“абсолютно истинных”) посылок независимо от различий в понимании того, что есть “абсолютно достоверное знание”. Кант допускает “диалектику” (топику) лишь в виде “критики диалектической видимости”, признавая лишь логику (аналитику) областью достоверного знания. Торжество логики достигает своего кульминационного пункта у Гегеля, который определяет ее задачу как “изображение Бога, как он есть в своей вечной сущности до сотворения природы и конечного духа”[2]. Притом, что не кто иной, как Гегель реабилитировал название “диалектики” в Новое время, как раз у него связь с Аристотелем обрывается окончательно: диалектическая логика не имеет ничего общего с “топической” аргументацией (т. е. правдоподобными заключениями).
Но даже и в результате революции в логике, произведенной Фреге, платонический приоритет логического ничуть не пошатнулся. Логика продолжает пониматься как единственное средство получения истинного знания и наиболее адекватное воспроизведение абсолютных очевидностей, населяющих “третий мир”. Эта же тенденция продолжается и в “логическом позитивизме”, где “язык политики” и прочая риторическая аргументация оказывается отнесенным к области “бессмысленных” предложений[3]. Под воздействием же политической практики последних двух веков формируется еще более отрицательное отношение к риторике как технике идеологического воздействия на массы. “Голая риторика” — это звучит как обвинительный акт философов в адрес политиков.
Между тем, параллельно этому основному руслу, в котором развивалось отношение между философией и риторикой, присутствуют и скрытые течения “реабилитации” топики и риторики, идущие от Вико и, посредством Шефтсбери и английских философов здравого смысла, входящие в основную дискуссию 19 века. Риторика осмысливается как “логика фантазии” и используется в качестве “систематики” поэтической речи и литературного творчества. Понятие правдоподобного заключения фигурирует при этом как основное методическое средство, конкурирующее в литературно-исторической области с картезианским логико-методическим идеалом аподиктического знания[4]. Эта же оппозиция воспроизводится Гердером в его попытках построения антикантианской философии истории и литературы и затем формулируется, правда без ссылки на топику и риторику, в 19 веке в споре о так называемой “логике наук о духе”, которая должна выполнять функцию обоснования заключений в исторических науках. Лишь с объединением “герменевтики” и философии языка происходит эксплицитное возобновление топики как теории вероятностных заключений. У Гадамера философия вообще определяется через противопоставление научному методу и соответствующей ему логики доказательства. Философия становится здесь разновидностью топики и риторики[5].
Параллельно развитию философской герменевтики формулируются и другие подходы, способствующие сближению философии и риторики. Хайм Перельман во Франции, опираясь на опыт юридической и судебной аргументации, разработал так называемую “новую риторику” (которую с таким же успехом можно было бы назвать “новой топикой”) — учение о принципах и правилах аргументации, отличной от демонстративных заключений формальной логики (формальный вывод из абсолютно истинных посылок, который в области практических дискуссий не находит никакого применения)[6]. Вильгельм Хеннис[7] в Германии предложил использовать топику (искусство аргументирования и взвешивания аргументов) как методический базис политических наук, поскольку в политологии неприменимы аподиктические заключения. Ведь и у Аристотеля вопросы типа “является ли демократия наилучшей формой правления или нет?” не решаемы путем восхождения к истинным предпосылкам, а разбираются с применением диалектики или топики. В области литературоведения исследование “топов”, воспроизводимых в ходе развития национальных литератур, также было результатом методических соображений по поводу специфических типов аргументации в гуманитарном знании.[8] Всем этим подходам, так или иначе, присуща общая, весьма проблематичная черта: они признают “научную логику” незыблемой и предлагают (под именем топики или риторики) лишь ее расширения и модификации, специфические для области гуманитарно-научного аргументирования. Тем самым устанавливается своеобразный методологический дуализм, питающий дальнейшее противопоставление “истины и метода”.
Но в том-то и дело, что и в самой логике под влиянием логико-математических дискуссий убеждение в ее единственности (и соответствии идеальной истине) все больше уступает место допущениям плюрализма логик. Уже в связи с решением логических парадоксов, возникающих из ориентации фрегевской логики на наивную теорию множеств, формулируются альтернативные варианты логик (интуиционистская логика, теория типов Рассела и др.), а следовательно, возникает и проблема выбора логики. При этом уже невозможно решить проблему выбора апелляцией к первичной интуиции или абсолютной очевидности: при дефиниции оператора “отрицания” или при выборе исчисления с допущением tertium non datur или без него нельзя однозначно сказать, какая из альтернатив более “адекватна” истине. Вопрос имеет сугубо прагматическое решение: для каких целей задействуется то или иное исчисление или какие цели преследуются при построении исчисления (например, избежание определенных парадоксов или доказательство определенных теорем). Та же проблема выбора возникает и в связи с построением дефиниций.[9]
К тому же, “поворот к языку” в аналитической философии, особенно, в форме концепции “языковых игр” и теории речевых актов, сделал совершенно проницаемой границу между аподиктическим знанием логики и правдоподобными заключениями топики. И та и другая оказываются обращенными к сфере речевых действий и, в частности, к той специфической последовательности речевых действий, которую называют “аргументацией”. Например, в “оперативной логике” П. Лоренцена, представляющей собой уточнение конструктивного обоснования логики Колмогорова (конструктивной семантики), интерпретация логических частиц производится исключительно на основе понятия “действий” (операций) в аргументативных контекстах.[10]
Этот экскурс, воспроизводящий хорошо известные участникам нашей дискуссии вещи, пригоден для того, чтобы наметить в общих чертах систему различений, в рамках которой целесообразно обсуждать вопрос о философии и риторике. Центральным при этом будет вопрос о методическом оправдании (обосновании) правил аргументации. Если в ходе методической реконструкции знания мы берем исходным пунктом “жизненный мир” и ситуацию речевого общения в нем, то результатом реконструкции (детали которой я ради краткости оставляю без внимания) станет вывод, что ситуация организованной по правилам, аргументированной дискуссии является определенной идеализацией языковой коммуникации. В жизненном мире речевое общение протекает обычно бесконфликтно в соответствии с имплицитными, не подвергаемыми сомнению правилами. Потребность же в обосновании утверждений возникает лишь в ситуациях “нарушения коммуникации”. И лишь в очень специальных случаях, а именно случаях методически организованной коммуникации науки, имеет смысл аргументировать, ссылаясь на некоторые общезначимые аксиомы. Но это не значит, что вся область речевого общения, помимо научного, является иррациональной. Обвинение, что только теория “открывает истину”, а риторика “скрывает истину”, является осмысленным лишь из перспективы определенной группы людей (а именно ученых), живущих в особо интимной связи с истиной в рамках искусственно препарированного мира. Напротив, риторика, как и топика, являются арсеналом средств для поиска правил аргументации в более широкой сфере аргументации, нежели научная, и в этом они, кстати, ничем не отличаются от логики. А с утверждением, что риторика “служит интересам”, можно согласиться лишь постольку, поскольку ведь и любая “теория” имеет смысл лишь в контексте исследовательских, а в конечном счете, и жизненных интересов и целей. Уже упомянутая проблема выбора заставляет нас и логику рассматривать в качестве “инструмента” для разрешения конфликтов в ситуации аргументирования.
Разграничения дисциплин, входящих в учение об аргументации, целесообразнее поэтому проводить не по критерию наличия или отсутствия правил и не по следованию или не следованию чьим-то интересам, а по области действия правил аргументации. Если в ситуации аргументативной дискуссии различить в качестве основных аспектов: пропонента, утверждающего некий тезис, оппонента, подвергающего выдвинутый тезис сомнению, и область или предмет спора, то мы можем различить типы правил, действующих в зависимости от специфики определенных пропонентов и оппонентов, далее — типы правил, независимых от специфики дискутантов, но зависящих от специфики области спора, и, наконец, типы правил, не зависящих ни от контекста спора, ни от личностей спорящих. Первый свод правил можно назвать риторическими, второй — топическими, третий — логическими. Или, если воспользоваться уже выработанной терминологией[11]: логика занимается правилами, инвариантными по отношению и к области спора, и к спорящим сторонам, топика — правилами, инвариантными по отношению к спорящим сторонам, но вариантными по отношению к области спора, риторика — правилами, вариантными по отношению и к области спора, и к спорящим сторонам. Тем самым, задается и требуемое различение логики и риторики, формулируемое на основе представления об их общей функции в регулировании процедур аргументации в соответствии с определенными правилами.
Отдельно в этой связи следует рассмотреть вопрос о положении философии. В нашей дискуссии этот вопрос был сфокусирован в проблеме аргумента “самореференциальной противоречивости” или, по другим формулировкам, “трансцендентального аргумента” (Стросон), или “аргумента последнего основания” (Апель). Мне представляется, что некоторые способы употребления этого аргумента (например, в “трансцендентальной прагматике”) истолковываются как своего рода “последний оплот” абсолютной достоверности, после всех лингвистических, прагматических и прочих “поворотов”. Но трансцендентальный аргумент, фиксирующий противоречие между пропозициональным содержанием некоего утверждения и условиями его осуществимости, сам зависит, как и всякий аргумент, от определенных допущений, делаемых участниками речевой ситуации. Ошибка “трансцендентальных прагматиков” (Апель и проч.) заключается в том, что они априори отождествляют всякую ситуацию языковой коммуникации с ситуацией аргументирования и, таким образом полагают, что можно найти обоснование, инвариантное по отношению к жизненному миру. Между тем, отождествление ситуации речевого общения с утопическим миром идеальной коммуникации, организованной по правилам “республики ученых”, само по себе является допущением, которое участники ситуации могут и не разделять. Ведь дискуссия с использованием аргументов — это лишь специальный, идеализированный тип речевого общения, и спорящим нужно сначала совершить процедуру трансформации их обыденной коммуникации в организованный диалог. И если скептик отказывается совершить эту процедуру и признать условия действия аргументов (в том числе и трансцендентального аргумента), то остается лишь напомнить ему, что в других контекстах жизненного мира он и сам принимает те же самые предпосылки. Так что всякий аргумент “последнего основания” всегда уже оказывается предпоследним по отношению к речевой практике жизненного мира. В конце концов, существуют и границы дискурсов, за пределами которых аргументировать становится бессмысленным. Еще Аристотель замечал: “Не следует, однако, рассматривать всякую проблему и всякий тезис, а только такие, относительно которых возникает сомнение у того, кто нуждается в доводе, а не у того, кто подлежит наказанию или кому необходимо чувственное восприятие. Ибо те, кто сомневается, следует ли почитать богов или уважать родителей, подлежат наказанию, а тем, кто сомневается, бел снег или нет, необходимо чувственное восприятие” (Top. 105a 1-5).
Из всего этого следует, что философия в отличие от (аксиоматизированной) науки имеет дело с топическими аргументами и ее поэтому следует относить к области “ars inveniendi” — умения находить подходящие аргументы. При этом цель ее деятельности — не специфические для определенной области аргументы, а трансситуативные условия аргументирования. Иначе говоря, она формулирует “рекомендации” по организации рациональных дискурсов в целом (в отличие от науки, которая формулирует правила аргументирования внутри дискурсов). Такие рекомендации не имеют ничего общего с последними основаниями или очевидностями, но ограничиваются областью правдоподобного в аристотелевском смысле (см. цит. выше), т. е. формулируются “относительно” определенных дискурсов (научных, политических и т. д.), но при этом в тенденции ориентированной на поиск методических средств, инвариантных любому специальному дискурсивному контексту.[12] Если этот вывод проиллюстрировать на примере обсуждаемой нами дискуссии, то можно сказать, что Рорти, вслед за герменевтикой Гадамера (из которой, как из “Шинели” Гоголя, вышло большинство современных “культур-релятивистов”), со своей проповедью контекстуализма игнорирует уже в рамках жизненного мира присутствующий интерес в поиске инвариантных решений дискурсивных конфликтов, ограничиваясь сугубо контекстуальными решениями, тогда как Хабермас (по крайней мере начала 80-х) остается носителем болезни, именуемой “критическая теория”, т. е. игнорирует прагматику локальных контекстуальных решений, сразу вынося все проблемы на суд общечеловеческого разума. Это может показаться скучным, но решение спора, похоже, опять находится где-то посредине. Таков один из топов философской дискуссии, идущий от Аристотеля. И между прочим не самый неудачный.
[1] Ср. Wieland, Wolfgang: Die aristotelische Physik. Göttingen 1962. Исследование топических правил Аристотель признает “полезным” и “для философских знаний” (Top. I, 2). Но об этом позднее.
[2] Hegel, G. W. F.: Wissenschaft der Logik. Bd 1. (Werke. Bd. 5). Frankfurt a. M. 1979, 44.
[3] Ср. Topitsch, Ernst: Über die Leerformeln. Zur Pragmatik des Sprachgebrauchs in Philosophie und politischer Theorie. // Probleme der Wissenschaftstheorie... Neuwied-Berlin 1962.
[4] Ср.: Gadamer, H.-G.: Wahrheit und Methode. Tübingen 1990 (гл. sensus communis).
[5] Ср. Гадамер: Риторика и герменевтика. // Он же: Актуальность прекрасного. М. 1991.
[6] Ср. Perelman, Chaїm: Traité de l'argumentation, la nouvelle rhétorique. Paris 1958 (есть переводы на англ. и нем.).
[7] Ср. Hennis, Wilhelm: Politik und praktische Philosophie. Neuwied-Berlin 1963.
[8] Различные подходы к “реабилитации топики” освещаются в статье: Pöggeler, Otto: Dialektik und Topik. // M. Riedel (Hrsg.): Rehabilitierung der praktischen Philosophie. Bd. II. Freiburg 1974.
[9] Уже Аристотель замечал, что диалектические рассуждения требуются как раз там, где “последние основания” науки сами оказываются под вопросом (Top. 101 a-b).
[10] Из других примеров можно назвать возобновление топики в теории аргументации Тулмина: Toulmin, Stephen E.: The Uses of Argument. London 1958.
[11] Gethmann, Carl Friedrich: Protologik. Untersuchungen zur formalen Pragmatik von Begründungsdiskursen. Frankfurt am Main 1979.
[12] Отдельного рассмотрения заслуживает вопрос об “идеологической” (или, что иногда понимается как синоним, “риторической”) “инструментализации” философии. В этом случае мы, однако, имеем дело не с формулированием оснований выдвигаемых утверждений, а с мобилизацией политической воли. Но это значит лишь, что философия переходит границы области аргументации, в которой она осмысленно может выполнять свои функции. “Идеологическая инструментализация” философии означает ее вторжение в процедуры регулирования внутридискурсивных правил. Это может иметь место в отношении как политических, так и научных контекстов. В последнем случае появляются такие монстры, как “марксистско-ленинская кибернетика” или “феминистское литературоведение”. Вместе с тем, идеология нередко выполняет практическую функцию стабилизации языковых и социальных сообществ. Она также задействует набор риторических и топических схем убеждения, но не следует ее при этом отождествлять с философией как деятельностью по обсуждению рациональных оснований аргументации.
[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]
начальная personalia портфель архив ресурсы о журнале