Анна Костикова / Работа над ошибками, или Что вышло из чтения Сокала

Книга А. Сокала и Ж. Брикмона “Интеллектуальные уловки”^[1] — одна из немногих в последнее десятилетие работ, специально посвященная ошибкам так называемого постмодернизма. Изданная сначала на французском языке во Франции в конце 1997 года, а летом прошлого года — соответственно на английском языке — в США, она разделила философов и им сочувствующих на два лагеря: тех, кто “за” и тех, кто “против”. Это было сигналом к новому этапу “войны факультетов” — широкая философская дискуссия в европейской, прежде всего французской, прессе, появление специального термина “сокализм” как обозначения непримиримости ко всему “постмодернистскому”, наконец, искрометные критические, если не сказать саркастические, памфлеты^[2] в адрес критиков постмодернизма. Философская жизнь оживилась: суд над постмодернистами оказался громким процессом, не откликнуться на который — как на выстраданную справедливость, или как на бесчестное судилище — было невозможно^[3].

Как заявлено в аннотации, книга комментирует использование специальных терминов философами, которое оказывается мистификацией, и делает вывод о том, что за постмодернистским жаргоном и видимой научной эрудицией ничего нет: “мы хотим внести свою лепту, ограниченную, но оригинальную, в критику постмодернизма” (с. 14). Надо отдать должное, по этой теме авторами подобрано много показательных высказываний^[4], иллюстрирующих не столько историю спора “физиков” и “лириков”, сколько накапливающееся в последние годы, практически одновременно с кристаллизацией и распространением идей постмодерна, раздражение математиков и физиков по вопросу профессиональной компетенции.

Основная мишень — не гуманитарные науки или философия в целом, а только современная философия так называемого постмодерна с его, как кажется авторам, претензией на глубокомыслие, которое основывается на использовании специальных научных терминов. Как пишут авторы, “мы хотим “деконструировать” репутацию сложных текстов, которая объясняется их глубиной: во многих случаях мы можем показать, что они кажутся непонятными именно потому, что не могут быть понятными..., мы критикуем претензию рассуждать о предметах, которые освоены, в лучшем случае, на уровне вульгаризации” (с. 15).

Злоупотребления, свойственные постмодернизму, сводятся к нескольким характерным чертам: использовать концепции и термины, смысл которых представляется неясным или не имеет значения для того, кто их использует, переносить научные понятия в область гуманитарных наук без дополнительных объяснений, поражать читателя обилием несвязанных друг с другом и с контекстом сложных терминов и, наконец, строить бессмысленные фразы из научных терминов.

Обвинения, которые предъявляют А. Сокал и Ж. Брикмон персонализированы. Ж. Бодрийар обвиняется в использовании таких не имеющих никакого физического или математического смысла метафор как “гиперпространство с множественным преломлением” или “обращаемость закона” в социологических рассуждениях. С точки зрения авторов книги, это относится к первому типу злоупотреблений, который состоит в том, что философы манипулируют бессмысленными фразами и жонглируют словами. В физике существуют термины “пространство”, “гиперпространство”, “преломление”, но всё вместе никогда не используется в физике и абсолютно бессмысленно.

Второй тип, примером которого является лакановское сравнение структуры невроза и геометрических поверхностей, в частности, кольца, — использование понятий точных наук в гуманитарных науках без каких бы то ни было концептуальных или эмпирических объяснений. Высказывания Ж. Лакана, с точки зрения А. Сокала и Ж. Брикмона, не являются ошибочными, они просто лишены всякого смысла, а когда они более или менее осмыслены с точки зрения точных наук, они банальны. Конечно, последнее замечание тенденциозно. Но А. Сокал и Ж. Брикмон и не скрывают, что Ж. Лакан — “основной раздражитель”. Именно его тексты провоцируют читателя на собственные философские определения вроде скабрезного и абсолютно бессмысленного “эрекционный орган — это квадратный корень из отрицательной единицы”. И это, по замечанию А. Сокала, самая невинная острота “а ля Лакан”, оставшаяся в книге после собственной цензуры.

Третий тип — демонстрация мнимой эрудиции, которая состоит в том, чтобы забивать головы читателей учеными словами, потерявшими всякий смысл после их включения в общий текст. Это иллюстрирует, например, цитата из книги П. Вирильо: “С этими геометральными фигурами и построениями, с разрушением измерений и трансцендентальной математикой мы достигаем сверхвозможных вершин научной теории”. Авторы книги считают, что осознанно невозможно написать столь бессмысленную фразу, что философ, не размышляя, просто компилирует слова. Непонятно, правда, идет ли речь о сознательном обмане или злоупотреблении.

Наконец, последний, четвертый тип злоупотреблений — самый простой и самый распространенный — говорить о научных теориях, не имея о них ни малейшего представления. Этим “грешат” Б. Лятур, придающий педагогический смысл специальным техническим терминам теории относительности Эйнштейна, Ю. Кристева, использующая при создании своего “поэтического” языка понятие множества, путая его с понятием интервала, и другие.

Особняком в этом ряду стоит А. Бергсон (с. 165-180), который, по мнению авторов книги, честно пытался разобраться в теории относительности Эйнштейна, даже встречался с ним, но пришел к выводу о принципиально разных философских позициях, в то время как на самом деле Бергсон основывался на элементарных ошибках в понимании физики.

Основной аспект проблемы и одновременно основной критический аргумент авторов — отношение самой новейшей философии к современным научным концепциям. Образ, который часто используют и авторы книги, и их критики — образ голого короля, которого должны увидеть по прочтении книги все незрячие увлекшиеся постмодерном.

Исходя из этого подобраны и объекты критики, это прежде всего те “классики” новейшей французской философии, которые так или иначе касались вопросов точных наук. Хотя здесь сразу стоило бы оговориться, поскольку есть повод “поймать за руку” самих критиков. В разряд иррационалистов и противников науки попадают философы принципиально отличающие свое понимание науки: Бруно Лятур, занимающийся социологией науки, действительно, в своей книге “Наука в действии” определяет науку как миф, социальный конструкт и даже не рассматривает вопрос об истинности научных концепций, но Ж. Лакану и Ю. Кристевой свойственны использование научной аргументации как престижной и самоценной. Именно с них и начинают свой анализ А. Сокал и Ж. Брикмон.

Вот что представляет собой, например, первая глава, посвященная Ж. Лакану. Лакан часто использует математические образы, прежде всего топологические. Сокал и Брикмон стремятся показать, что сама связь психоанализа и топологии никак Ж. Лаканом не объяснена, а используемые в психоаналитическом контексте топологические термины лишены собственного смысла. Иронизируя над топологическими “образами” вообще, авторы книги разбирают лакановские примеры с ”бутылкой Кляйна”, “лентой Мёбиуса” и приходят к выводу об их некорректности, находят ошибку в обозначении одного из типов пространства (Ж. Лакан пишет cross-cut вместо правильного cross-cup). Саморазоблачением оказывается комментарий Ж. Лакана к знаменитой аналогии между сознанием невротика и кольцом, где он отрицает абстрактность своих ссылок на математические модели и говорит о реальности как кольца, так и структуры сознания невротика. Это относится и к определениям пространства и топологии, которые дает Ж. Лакан: “пространство — это принимать что-либо как ограниченное, закрытое в этом пространстве наслаждения, топология — это говорить об этом”. А. Сокал и Ж. Брикмон находят четыре математических термина “пространство”, “ограниченность”, “закрытость” и “топология”, но оказывается, что у Ж. Лакана им не придается никакого собственно математического смысла, а приложение “пространства” к “наслаждению” вообще никак не объясняется. Но главной нелепостью “психоаналитической топологии” Ж. Лакана (с. 26-30) авторы считают рассуждение о “тождественности топологии и структуры”, в котором не уточняется, что понимается под структурой: если это предельно широкое толкование, то вряд ли оно может быть сведено к чисто математической топологии, если под структурой понимается математическая структура, то опять-таки топология — лишь один из типов математической структуры, и кроме этого математики говорят о структуре порядка, структуре группы и других. Чтобы уточнить некорректность использования Ж. Лаканом математических терминов, А. Сокалу и Ж. Брикмону приходится рассказать всю историю возникновения топологии, связанной с понятием предела и распространением этого понятия сначала на множества реальных чисел, затем на дифференциальные исчисления и так далее, а также те работы, на которые должен был бы опираться Ж. Лакан. Кроме интереса к топологии авторы выделяют еще две сферы специальных интересов Ж. Лакана: воображаемые числа (с. 30-32) и математическая логика (с. 32-38).

Контраргументы, да и, пожалуй, вся критика книги разворачивались по плану ее авторов. Так что мы имеем не только реакцию первых читателей на представленные А. Сокалом и Ж. Брикмоном аргументы, но и их заранее подготовленные ответы на замечания. Все основные критические аргументы против книги учтены авторами заранее, уже в тексте введения (с. 16-23). Во-первых, “маргинальный характер цитирования”, то есть сомнения в том, насколько упреки в математической неграмотности, или малограмотности, могут подорвать доверие к философским концепциям. Это основной вывод всех, сочувствующих постмодернизму, рецензий. Очевидно, что влияние Ж. Делёза основывается не на примерах дифференциального исчисления, а уж скорее на его рассуждениях по поводу художественной литературы, истории философии и психоанализа. Но определенный расчет у критиков постмодерна есть: в настоящее время во Франции, как и во многих странах более престижными являются дипломы естественных и точных специальностей, хотя сами французы это объясняют скорее экономическим спросом и, в частности, спросом, формируемым американскими кампаниями. Поэтому хотя образовательные цензы не влияют в целом на национальное восприятие всего, что касается культуры, языка, литературы, философии, определенные сомнения в том, что касается сциентистских критериев компетентности философов посеять все-таки можно. Авторы книги так и ставят вопрос. Они считают, что их обвинения не следует рассматривать как обвинение в незнании или непонимании неспециалистами специальных вопросов, их исследование вскрывает гораздо более опасную вину перечисленных философов: “глубокое безразличие, а то и презрение к фактам и логике” (с. 16). Поэтому первая задача — “защитить каноны рациональности и интеллектуальной честности, которые являются и должны быть общими для точных и гуманитарных наук”.

Закономерно, что среди критических статей есть и сочувственные. Как правило, они принадлежат перу ученых. Например, главный редактор журнала “Наука и будущее” Л. Майе^[5] назвал свою статью созвучно выделенной нами проблеме — “Преступление непосвященного”. Правда, он счел всю затею обвинить не посвященных в специальные дисциплины французских философов в преступлении против науки скучной. Но в целом согласился с благородной миссией ее авторов: интеллектуальная недобросовестность и заумные непонятные рассуждения отравляют большую часть интеллектуальной жизни и усиливают и без того распространяющийся в массовом масштабе легкодоступный антиинтеллектуализм.

Для авторов очевидно и то, что конкретные ошибки философов напрямую не связаны с их философской позицией в целом, и вскрытие этих ошибок не может быть разрушительным для всей концепции. Однако, как вспоминает Б. Рассел, избавиться от влияния гегельянства ему помогло понимание бессмысленности рассуждений о математической природе бесконечности в “Науке логики”. И критика отдельных неточностей в текстах философии постмодерна должна спровоцировать общее недоверие к “антирационалистическому” мировоззрению постмодерна.

Согласно точке зрения авторов, существуют два течения антирационализма, подпитывающие друг друга. Одно родом из Франции 60-х годов, получившее признание и распространившее свое влияние в Америке в середине 80-х годов. Другое пришло во Францию позже, будучи результатом развития англо-саксонской философии в 70-е годы — это так называемый когнитивный релятивизм. Проблеме когнитивного релятивизма посвящена отдельная — достаточно апологетическая — глава книги: авторы пытаются показать, что радикальные — то есть “постмодернистские” — следствия развития философских идей не столь неизбежны. А. Сокал прозорливо называет когнитивный релятивизм неким “духом времени”. Но его возмущает неразличение фактов и знания о внешнем мире, и, соответственно, понимание научной теории как мифа или наррации. А. Сокал рассказывает, насколько вывело его èç душевного равновесия высказывание одного британского антрополога, определившего две противоречащие друг другу концепции происхождения индейцев в Америке как равноценные.

В последнее время во французской философской литературе растет интерес к “вечным” вопросам о природе сознания. Но появившиеся в последнее время работы выделяют конкретные проблемы рациональности, формирования научного языка, функционирования иррационального и так далее. Они рассматриваются прежде всего в историко-философском аспекте и опираются на работы Ж. Лакана, А. Бергсона и других. В своем большинстве они уходят от вопроса, что конкретно понимается под иррационализмом. Не берутся за объяснение и авторы книги: критикуя иррационализм вообще и его конкретные проявления в частности, Сокал и Брикмон по сути дела считают все постмодернистские “мистификации” иррационализмом.

Несмотря на все оговорки, неутешительные выводы “узкокритического” анализа использования научных терминов, А. Сокал и Ж. Брикмон распространяют на все философское произведение в целом. Так, в отношении Ж. Бодрийара (с. 135-140), Сокал отмечает, что нематематические части его рассуждений не менее темные и непонятные. Хотя в одном из так называемых “контраргументов” авторы подчеркивают вопрос о компетенции и декларируют определенную асимметрию, отказываясь обсуждать собственно психоанализ Лакана, философию Делеза (с. 141-152) или социологические работы Лятура (с. 115-120). Тем не менее задачей книги становится “глобальная критика”, критика всех субъективных философских мистификаций. Предметом критики становится “идея, что глубоко только то рассуждение, которое непонятно… в то время как задачей интеллектуала должна стать демистификация доминирующих дискурсов, а не добавление своей собственной мистификации”.

С этим связан еще один “контраргумент”, который предвидели А. Сокал и Ж. Брикмон, — “ограниченность” ученых, которые берутся за философские вопросы. Этот аргумент, кстати, использовался во французской прессе очень редко, если не сказать, что вовсе не использовался, может быть, как раз по причине возросшего авторитета точных наук. Но для авторов книги это повод высказаться более определенно о содержании современных концепций: любая наука может быть объяснена на более примитивном уровне и понята любым неспециалистом, какие бы глубокие истины она ни несла, но ни у Ж. Делеза, ни у Ж. Лакана авторы таких глубин не нашли, а то, что они поняли, показалось им до предела банальным.

Для защиты постмодерна более активно используются контраргументы, которые связаны с представлением о специфике философского знания. Первым в этом ряду А. Сокал и Ж. Брикмон назвали аргумент “поэтической лицензии”. Признавая за поэтами и фантастами право использовать образы “черных дыр”, “гиперпространства” как им угодно, авторы книги категоричны в отношении философов. Философские тексты функционируют как научные и оказываются основой вторичного анализа, в том числе по проблемам используемых специальных теорий (авторы, действительно, ссылаются на исследовательские материалы по математической логике и топологии Ж. Лакана, понятиям механики у Л. Иригарэй и так далее). Следующими оказываются конкретные приемы, которые объясняют “неправильное” использование специальных терминов — метафора и аналогия. Но для Сокала и Брикмона эти объяснения “не работают” прежде всего потому, что не объясняют для чего используется метафора. Метафора, с точки зрения авторов, призвана помочь понять нечто сложное, опираясь на то, что более понятно, но тогда использование специальной терминологии в философии никак не может использоваться метафорически. Аналогия, по определению авторов, устанавливается между различными концепциями и полезна для дальнейшего развития обеих, но в случае установления аналогий между умозрительной философской и эмпирически обоснованной научной концепцией, последняя скорее служит опорой для первой.

И, наконец, последний контраргумент защитников “постмодернизма” от “сокализма”, заранее угаданный Сокалом и Брикмоном: уязвимость представления о некой общей концепции постмодернизма. Для французской философской литературы термин постмодернизм непонятен. Несмотря на то, что применительно к философии он возникает в работах француза Ж.Ф. Лиотара, кстати, тоже подвергающегося критике Сокала и Брикмона, французы употребляют словосочетания “ситуация постмодерна”, “культура постмодерна”, — без всяких “-измов”, — и воспринимают так называемых “представителей” постмодернизма как самостоятельных, причем очень разных философов. Отечественному читателю термин Сокала ближе — для всех изложений, начиная со специальных литературоведческих и кончая учебными по истории философии, характерно выделение некой еще темной области “постмодернизма”, иногда “постклассики”, а иногда “постпостклассики”. Здесь исследуются идеи перечисленных в книге философов, а еще М. Фуко, Р. Барта и некоторых других, а подразумевается, как правило, более широкая тенденция развития новейшей философии, не сводимая к нескольким, пусть даже очень ярким именам.

Несомненно, это связано с принципиально новой установкой, характерной для постмодернистской тенденции. С тем, что в более широком смысле связывает новейшую философию с политикой и культурой. В эпилоге книги постмодернизм рассматривается как явление культуры. Авторы, кажется, согласны с теми определениями современной ситуации, которые мы находим у постмодернистов: интердисциплинарность научных исследований, плюрализация культуры. Но кризис ее вызван специфическим отношением к науке (с. 192-197): забвение эмпирических методов и оснований исследований, сциентизм в гуманитарных науках, сыгравший на определенном этапе свою негативную роль и определивший новый стереотип смешения сциентизма и научности, как это ни странно, престижность точных наук и “естественный” релятивизм наук гуманитарных, коренящийся в предмете исследований, который часто зависит от субъективных пристрастий исследователя. А. Сокал и Ж. Брикмон предлагают прекратить “войну наук” и пытаются сформулировать программу действий или принципов, следуя которым можно восстановить нормальный диалог (с. 186-192): знать, о чем говоришь; всё то, что непонятно, не всегда глубоко; наука не “текст”; не имитировать точные науки; не использовать аргумент авторитета; не смешивать скептицизм научный и радикальный; не формулировать провокационных тезисов. Последнее, к сожалению не удалось реализовать самим авторам книги.

А. Сокал и Ж. Брикмон не смогли предугадать лишь масштаб, произведенного ими скандала и эмоциональности последовавшей реакции.

Ю. Кристева восприняла весь материал довольно резко и личностно^[6]. На ее взгляд, издательство Одиль Жакоб избрало неверную тактику публикации скороспелых американских комментариев на французскую философию, и в этом целая политическая стратегия издательства: по мнению Ю. Кристевой, если речь идет о критике, то ее и так было достаточно, многое с 1970 по 1995 год собрано и достойно серьёзного отношения, но это не относится к книге Сокала и Брикмона, написанной на волне интеллектуальной франкофобии в США, сменившей недавнюю любовь к идеям французских философов. Действительно, аргументы против Ю. Кристевой выглядят наиболее несправедливо. Во-первых, в поле критики попала работа 1967 года, студенческая статья Кристевой в журнале “Тель Кель”. Во-вторых, некорректно судить по одной-двум работам обо всей концепции в целом. В-третьих, именно к ней относятся такие явно оценочные рассуждения и сравнения типа “более эрудированная в математике, чем Лакан”, “более поверхностная, чем Лакан, в своих суждениях”.

Авторы смущенно оговариваются, что не берутся ответить на вопрос, является ли это сознательным надувательством (обманом, фальсификацией, мошенничеством), самоослеплением или и тем, и другим одновременно. Но артикулированный вопрос задал вполне определенное — оскорбительное — звучание всей теме. И реакция последовала прежде всего оборонительная: одна из французских статей так и названа “Являются ли наши философы обманщиками?” Кстати, даже перевод названия книги может звучать, как “Интеллектуальное самозванство” — со сформулированным обвинением.

Надо заметить, что судя по пресс-конференции в Париже Брикмона и интервью с Сокалом в Нью-Йорке^[7], авторы действительно не ожидали столь бурной общенациональной реакции во Франции. Критические формулировки в адрес ряда французских философов, предложенные в книге, должны были эпатировать публику, но не до той степени оскорбленной национальной гордости, которая прозвучала в большинстве рецензий на книгу. Сегодня тон выступлений авторов нашумевшей книги скорее извинительный: “мы не хотели выглядеть слишком агрессивными”, “мы не критикуем всю французскую философию в целом, а отдельные работы”. Более того, появление книги сначала во Франции, а не в США авторы объясняют уважением к тем философам, о которых идет речь, но тут же не удерживаются от смеха по поводу возможного перевода на английский некоторых пассажей Ж. Лакана.

Так случилось, что именно англо-саксонская традиция, американские философы заняли позицию науки и возложили на литературу и искусство ответственность за неупорядоченность мира. С этой точки зрения, у французов есть право считать свою национальную философию единственной оставшейся возможностью осмыслить мир, и ко всем нападкам относиться как к необходимой плате за риск.

Ю. Кристева в своем ответе пытается вернуться к проблеме специфики гуманитарных наук в целом, литературного анализа в частности. Разговор должен идти не о применении моделей точных наук, а действительно об их заимствовании, переносе, символическом восприятии — это опосредованная интерпретатором работа, это “след”, как пишет Ю. Кристева, модели, а не она сама, это “трансфер” между субъектом и объектом. На этом же аргументе строится и защита Ж. Бодрийара — “субъективное видение” с экстравагантными гипотезами, меткими остротами дает в понимании общества гораздо больше, чем цифровые выкладки^[8]. Концепция мира может быть высказана не сухим языком точных и однозначных определений, а только языком эссе, поэзии, навязчиво возвращающимся, и каждый раз по-новому, к своим образам. Это придумано не вчера, и не постмодернистами: Ю. Кристева упоминает Спинозу с его “третьим видом познания” и отмечает, что все связанное с противостоянием “научному” мышлению очень часто оказывалось в политической или издательской изоляции, в этом же политическом контексте следует, с ее точки зрения, воспринимать и книгу А. Сокала и Ж. Брикмона.

Это еще одна тема — тема знакомая старшему поколению больше, чем молодому, тема экспорта идеологии. В данном случае французской, постмодернистской, если возможно в принципе такое сочетание, как “постмодернистская идеология”. Любопытно, кстати, то, что и виновники дискуссии, и французские критики книги воспринимают ситуацию именно с точки зрения реальности этого словосочетания и самой проблемы. Более того, у Сокала и Брикмона уже во введении есть превентивные ответы на возможные обвинения в антифранцузском шовинизме, а у критиков и комментаторов не вызывает сомнения если не национальный, то во всяком случае политический и идеологический контекст появления этой книги. Так, Ю. Кристева пишет об экономическом противостоянии Европы и Америки и борьбе за передел мира, — ситуации, которая, может быть, и не спровоцирует войну философскую, но установит атмосферу “подозрительности и ментальной ленности”. Сами авторы упоминают усилившуюся пропаганду американских неолибералов, критикующих экономическую политику Франции. Хотя их тоже можно было бы упрекнуть, как заметили французские журналисты, в псевдонаучном употреблении терминов при описании состояния экономических агентов.

Если оставить в стороне обсуждение непосредственных политических мотивов появления книги, есть один аспект выводов А. Сокала и Ж. Брикмона, с которыми, к счастью, а, может быть, к сожалению, трудно согласиться содержательно. Речь идет о том, что по мнению авторов книги, экспортируемая из Франции философия перечисленных авторов питает движения, которые, с точки зрения А. Сокала и Ж. Брикмона, могли обойтись без философии — это движения феминизма, черного американского большинства, сексуальных меньшинств, этнических культур и так далее. А. Сокал выделяет “главную мишень — то американское левое движение, которое опирается на названных философов и предается иррациональному культу”, “главное для нас — обратиться к американской левой, разбудить её”. Вместо того, чтобы критиковать язык, или, как, например, феминистские эпистемологи — рационализм — как инструмент тоталитаризма или патриархата, левое движение, по мысли критиков постмодерна, должно заняться более сложными и серьезными вещами, такими, как власть денег, утопии равенства и справедливости, которые никогда не казались столь непонятными и непреодолимыми, как в наше время. Вопрос, интересный с точки зрения развития новейшей философии, ее связи с политическими движениями, общественным массовым сознанием. Мыслить различие, право на различие — действительно, специфическая задача новейшей философии. Вопрос, вставший на повестку дня новейшего времени не в связи с постмодерном, а в связи с политическими событиями конца 60-х годов. В этом смысле все то, что называется в книге постмодернизмом можно рассмотреть политически, но конкретные выводы будут отличаться от предложенных А. Сокалом и Ж. Брикмоном: движения, о которых идет речь скорее анти-эссенциалистские, анти-идентификационистские. То, что в них используется, например, термин “социальный конструкт” не означает иррационалистической позиции, а скорее напротив, отсылает к идеям рационализма и Просвещения.

В целом, дискуссия — еще один повод для гордости французов своей национальной философией. В контексте дискуссии обоснование этой гордости формулируется тоже достаточно воинственно: французская философия единственная противостоит попыткам перестать осмысливать противоречия мира соответствующим языком. Французская пресса отдает себе отчет в том, что ее аргументы не будут рассмотрены и тем более поняты. С точки зрения многих французских философов, принявших участие в дискуссии, англо-саксонский эмпиризм в принципе ориентирован на господство своего “научного” стиля мышления, который, кстати, не отменяется никаким постмодернизмом.

Пожалуй, в апологетическом пафосе французской реакции на книгу против французских постмодернистов есть одно рациональное зерно: может быть к ней, в конечном счете стоит относиться не так личностно. А с достаточным юмором. Чтобы выделить, скажем вслед за одним из комментаторов и за самими авторами, главное — вся эта история позволила им выйти за рамки своей дисциплины и пообщаться с философами и социологами, более того, на понятном им языке сформулировать основы общения.

Книга А. Сокала и Ж. Брикмона любопытна не только обозначенной темой и ее интерпретацией, но и возникшей реакцией. Парадоксально, но та злая пародия на постмодернистское эссе, с которой начиналась затея с книгой, сама по себе, до саморазоблачения не вызвала ни у кого никакой реакции. Критические заметки в адрес вышедшей книги и полемика вокруг обозначенных проблем оказались намного острее тех выкладок, которые мы могли бы найти в книге, однако, полемическая острота не всегда тождественна содержательному эффекту: стандарты научной эффективности не совпадают со стандартами эффектности философской рекламы. Картинка, получившаяся в результате такого анализа, выглядит достаточно грустно, как для тех, кто симпатизирует предмету критики, так и для тех, кто симпатизирует критикующим постмодерн. Вся ситуация в целом демонстрирует возвращение к старому способу существования в философии: антитетическому, нетолерантному, воинственному. И к нашему глубокому разочарованию, воинственным оказывается не только, как того требовали классики, материализм, но и постмодернизм, и новейшие его критики. Таким образом выполняется главная задача наших авторов — “разбудить критическое отношение… к тому типу дискурса, которому было позволено распространиться в Европе и Америке” (с. 16), развернуть критику…

^[1] Sokal A., Bricmont J. Impostures intellectuelles. P., Ed. Odile Jacob, 1997. — 274 p. (далее в скобках указываются только страницы названного источника). Русский перевод книги готовится к выпуску в издательстве “Дом интеллектуальной книги”.

^[2] В отечественной прессе уже в ноябре появилась содержательная рецензия М. Маяцкого Война знания с мыслью. Американские ученые объявили бой французским интеллектуалам // Книжное обозрение “Ex Libris НГ” 20.11.97. С.4.

^[3] По крайней мере в названиях трех докладов на ХХ Всемирном философском конгрессе и предшествующем VIII Симпозиуме фигурировала книга Сокала и Брикмона и многие участники апеллировали к ней в своих выступлениях.

^[4] Самые авторитетные — Хомского.

^[5] Mayet L. Le delit de non-initie // ibid.

^[6] Kristeva J. Une desinformation. Reponse a Alan Sokal et Jean Bricmont // ibid.

^[7] Nos philosophes sont-ils des imposteurs? Un entretien a New York avec Alan Socal // Le Nouvel Observateur 25 sept.-1 oct. 1997.

^[8] Bruckner P. Le risque de penser. Bruckner defend Baudrillard // ibid.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ]